Путешествие к центру Земли. Вокруг света в восемьдесят дней
– Конечно. Достаточно нам спуститься лишь на десять лье и достичь нижней границы земной коры, как температура превысит тысячу триста градусов.
– И ты боишься расплавиться?
– Предоставляю вам решение этого вопроса, – ответил я с досадой.
– Хорошо, я выскажу свое категорическое суждение, – надменно промолвил профессор Лиденброк. – Ни ты, ни кто другой не знает достоверно, что происходит внутри земного шара, ибо он изучен в глубину едва на двенадцатитысячную часть своего радиуса. Поэтому научные теории о температурах больших глубин будут бесконечно видоизменяться и дополняться, а каждая старая теория опровергаться новой. Ведь полагали же до Фурье, что температура межпланетных пространств неизменно понижается, а теперь доказано, что самая низкая температура в мировом эфире колеблется между сорока и пятьюдесятью градусами ниже нуля. Почему не может быть того же с температурой внутри Земли? Почему бы где-то в глубине ей не остановиться на определенном уровне, вместо того чтобы подняться до черты, после которой начинают плавиться самые огнеупорные породы?
Раз дядя перенес вопрос в область гипотез, я не мог ничего возразить ему.
– А затем я тебе скажу, что истинные ученые, как, например, Пуазон и другие, доказали, что если бы внутри земного шара жар доходил до двухсот тысяч градусов, то газ, образовавшийся от веществ, раскаленных до таких невероятных температур, взорвал бы земную кору, как под давлением пара взрывается котел.
– Таково мнение Пуазона, дядя, и ничего больше.
– Согласен, но и другие выдающиеся геологи полагают, что внутренность земного шара не состоит ни из газов, ни из воды, ни из самых тяжелых известных нам пород, ибо в таком случае Земля имела бы вдвое меньший или же вдвое больший вес.
– О! Цифрами можно доказать все, что угодно!
– А разве факты не то же самое говорят, мой мальчик? Разве не известно, что число вулканов с первых же дней существования мира неизменно сокращается? И если существует центральный огненный очаг, нельзя разве заключить из этого, что он понемногу затухает?
– Дядюшка, раз вы вступаете в область предположений, мне нечего возразить.
– И должен сказать, что взгляды самых сведущих людей сходятся с моими. Помнишь ли ты, как меня посетил знаменитый английский химик Хемфри Дэви в тысяча восемьсот двадцать пятом году?
– Нет, потому что я сам появился на свет девятнадцать лет спустя.
– Ну, так вот, Хемфри Дэви посетил меня проездом через Гамбург. Мы с ним долго беседовали и, между прочим, коснулись гипотезы огненно-жидкого состояния ядра Земли. Мы оба были согласны в том, что жидкое состояние земных недр немыслимо вследствие некоего фактора, еще не установленного наукой.
– А что же это за причина? – спросил я, изумленный.
– Весьма простая: расплавленная масса, подобно океану, была бы подвержена силе лунного притяжения, и, следовательно, два раза в день происходили бы внутри Земли приливы и отливы; под сильным давлением огненно-жидкой массы земная кора давала бы разломы, и периодически возникали бы землетрясения!
– Но ведь не подлежит сомнению, что оболочка земного шара находилась когда-то в раскаленном состоянии и что прежде всего остыли верхние слои земной коры, в то время как жар сосредоточился на больших глубинах.
– Заблуждение, – ответил дядя. – Земля была раскалена на поверхности, а не наоборот. Ее поверхность состояла из большого количества металлов вроде калия и натрия, которые имеют свойство воспламеняться при соприкосновении с воздухом и водой; металлы эти воспламенились, когда атмосферные пары в виде дождя опустились на Землю; и постепенно, когда вода стала проникать в трещины земной коры, начались пожары с взрывами и извержениями. Следствием этого явились вулканические образования на земной поверхности, столь многочисленные в первое время существования мира.
– Какая остроумная гипотеза! – невольно воскликнул я.
– И Хемфри Дэви объяснил мне это явление при помощи весьма простого опыта. Он изготовил металлический шар преимущественно из тех металлов, о которых я говорил, как бы подобие нашей планеты; когда на этот шар брызгали водой, это место вздувалось, окислялось и на нем появлялась небольшая выпуклость, на вершине которой открывался кратер; происходило извержение, и шар так сильно раскалялся, что его нельзя было держать в руке.
Сказать правду, доводы профессора начинали производить на меня впечатление; к тому же он приводил их со свойственными ему страстностью, увлечением.
– Как видишь, Аксель, – прибавил он, – вопрос о внутреннем состоянии Земли вызвал различные гипотезы среди геологов; раскаленное состояние ядра земного шара не доказано; я отрицаю эту теорию, этого не может быть; впрочем, мы сами все увидим и, как Арне Сакнуссем, узнаем, какого мнения нам держаться в этом важном вопросе.
– Ну да, – ответил я, начиная разделять дядюшкин энтузиазм. – Ну да, увидим, если там вообще можно что-нибудь увидеть!
– Отчего же? Разве мы не можем рассчитывать на электрические вспышки, которые послужат нам освещением? И даже на атмосферу, которая в глубинных пластах Земли может светиться под действием высокого давления?
– Да, – сказал я, – да! В конце концов и это возможно.
– Невозможно, а несомненно, – торжествующе ответил дядя, – но ни слова, слышишь? Ни слова обо всем этом, чтобы никому не пришла в голову мысль раньше нас открыть центр Земли.
Глава седьмая
Так закончился этот памятный диспут. Беседа с дядюшкой привела меня в лихорадочное состояние. Я вышел из кабинета сам не свой. Мне недоставало воздуха на улицах Гамбурга, чтобы прийти в себя. Я поспешил к берегам Эльбы, к парому, который связывает город с железной дорогой.
Убедили ли меня дядюшкины доводы? Не поддался ли я скорее всего его внушению? Неужели следует отнестись серьезно к замыслу профессора Лиденброка отправиться к центру Земли? Что услышал я? Бредовые фантазии безумца или же умозаключения гения, основанные на научных данных? Где во всем этом кончалась истина и начиналось заблуждение?..
Я строил множество противоречивых гипотез, не будучи в состоянии остановиться ни на одной.
Между тем я вспомнил, что порою я соглашался с дядей, хотя теперь мой энтузиазм уже начинал ослабевать. Разве я не готов был уехать немедленно, чтобы не оставлять себе времени на размышление. Да, у меня хватило бы в тот момент мужества стянуть ремнями свой чемодан!
Однако я должен сознаться и в том, что часом позже это чрезмерное возбуждение улеглось, нервы мои успокоились, и я снова поднялся из недр Земли на поверхность.
«Ведь это нелепость! – сказал я самому себе. – Бессмыслица! Подобное предложение нельзя делать рассудительному молодому человеку. Все это вздор. Я плохо спал и видел скверный сон».
Между тем я прошел по берегу Эльбы, обогнул город и, минуя порт, вышел на дорогу в Альтону. Видимо, предчувствие привело меня на этот путь, потому что я вскоре увидел мою милую Гретхен, которая возвращалась в Гамбург.
– Гретхен! – закричал я.
Девушка остановилась, по-видимому, несколько смущенная тем, что ее окликнули на большой дороге. Я мигом очутился возле нее.
– Аксель! – удивленно сказала она. – Ты вышел мне навстречу? Вот это мило!
Мой беспокойный и расстроенный вид не ускользнул от внимательных глаз Гретхен.
– Что с тобой? – сказала она, протягивая мне руку.
– Что со мною, Гретхен? – вскричал я.
И в двух словах я рассказал прелестной фирландке о случившемся. Она помолчала немного. Трепетало ли ее сердечко наравне с моим? Не знаю, но ее рука не задрожала в моей.
Мы молча прошли сотню шагов.
– Аксель, – сказала она наконец.
– Что, милая Гретхен?
– Какое это будет прекрасное путешествие!
Я так и подскочил при этих словах.
– Да, Аксель, путешествие, достойное племянника ученого. Мужчина должен отличиться в каком-нибудь великом деле.
– Как, Гретхен, ты не отговариваешь меня от подобного путешествия?
– Нет, дорогой Аксель, и я охотно сопровождала бы вас, если бы слабая девушка не была для вас только помехой.
– И ты говоришь это серьезно?
– Серьезно.
Ах, можно ли понять женщин, молодых девушек, словом, женское сердце! Если женщина не из робких, то ее храбрость не имеет предела! Рассудок не играет у женщин никакой роли… Что я слышу? Девочка советует мне принять участие в путешествии! Ее ничуть не пугает столь романтическое приключение. Она побуждает меня ехать с дядюшкой, хотя и любит меня…
Я был смущен и, откровенно говоря, пристыжен.
– Гретхен, – продолжал я, – посмотрим, будешь ли ты и завтра говорить то же самое.
– Завтра, милый Аксель, я скажу то же, что и сегодня.
Держась за руки, в глубоком молчании, мы продолжали свой путь. События дня привели меня в уныние.
«Впрочем, – думал я, – до июльских календ еще далеко, и до тех пор еще может случиться многое, что излечит дядюшку от его безумного желания предпринять путешествие в недра Земли».
Было уже поздно, когда мы добрались до Королевской улицы. Я полагал, что в доме уже полная тишина, дядюшка, как обычно, в постели, а Марта занята уборкой в столовой.
Но я не принял во внимание нетерпеливый характер профессора. Он суетился, окруженный толпой носильщиков, которые сваливали в аллее всевозможные свертки и тюки; по всему дому раздавались его хозяйские окрики, старая служанка совсем потеряла голову.
– Ну, иди же, Аксель. Да поскорее, несчастный! – вскричал дядя, уже издали завидев меня. – Ведь твой чемодан еще не уложен, бумаги мои еще не приведены в порядок, ключ от моего саквояжа никак не найти и недостает моих гамаш…
От изумления я замер на месте. Голос отказывался мне служить. Я с трудом мог произнести несколько слов:
– Итак, мы уезжаем?
– Да, несчастный, а ты разгуливаешь, вместо того чтобы помогать!
– Мы уезжаем? – переспросил я слабым голосом.
– Да, послезавтра, на рассвете.
Я не захотел ничего больше слушать и убежал к себе в комнату.
Сомнений не было. Дядюшка вместо послеобеденного отдыха бегал по городу и закупал все необходимое для путешествия. Аллея перед домом была завалена веревочными лестницами, факелами, дорожными фляжками, кирками, мотыгами, палками с железными наконечниками, заступами, – чтобы тащить все это, требовалось по меньшей мере человек десять.
Я провел ужасную ночь. На следующий день, рано утром, меня кто-то назвал по имени. Я решил не открывать двери. Но как было устоять против нежного голоска, звавшего меня: «Милый Аксель!»
Я вышел из комнаты, думая, что мой расстроенный вид, бледное лицо, покрасневшие глаза произведут впечатление на Гретхен и она изменит отношение к поездке.
– Ну, дорогой Аксель, – сказала она, – я вижу, ты чувствуешь себя лучше и за ночь успокоился.
– Успокоился! – вскричал я.
Я подбежал к зеркалу. В самом деле, у меня был вовсе не такой скверный вид, как я предполагал. Трудно даже поверить!
– Аксель, – сказала Гретхен, – я долго беседовала с опекуном. Это смелый ученый, отважный человек, и ты не должен забывать, что его кровь течет в твоих жилах. Он рассказал мне о своих планах, о своих чаяниях, как и почему он надеется достигнуть цели. Я не сомневаюсь, что он ее достигнет. Ах, милый Аксель, как это прекрасно – всецело отдаваться науке! Какая слава ожидает профессора Лиденброка и его спутника! По возвращении ты станешь человеком, равным ему, получишь свободу говорить, действовать, словом – свободу…
Девушка, вспыхнув, не окончила фразы. Ее слова меня подбодрили, но я все еще не хотел верить в наш отъезд. Я увлек Гретхен в кабинет профессора.
– Дядюшка, – сказал я, – так, значит, решено, мы уезжаем?
– Как! Ты еще сомневаешься в этом?
– Нет, – ответил я, не желая ему перечить. – Я только хотел спросить, нужно ли так спешить с этим?
– Время не терпит! Время бежит так быстро!
– Но ведь теперь только двадцать шестое мая, и до конца июня…
– Гм, неужели ты думаешь, невежда, что до Исландии так легко доехать? Если бы ты не убежал от меня, как сумасшедший, то я взял бы тебя с собою в Копенгагенское бюро, к «Лифендеру и компании». Там ты узнал бы, что пароход отходит из Копенгагена в Рейкьявик только раз в месяц, а именно двадцать второго числа.
– Ну?
– Что – ну? Если бы мы стали ждать до двадцать второго июня, то прибыли бы слишком поздно и не могли бы видеть, как тень Скартариса падает на кратер Снефельс. Поэтому мы должны как можно скорее ехать в Копенгаген, чтобы оттуда добраться до Исландии. Ступай и уложи свой чемодан!
Возразить было нечего. Я вернулся в свою спальню. Гретхен последовала за мной и сама постаралась уложить в мой чемодан все необходимое для путешествия. Она казалась спокойной, как будто дело шло о прогулке в Любек или на Гельголанд; ее маленькие руки без лишней торопливости делали свое дело. Она беспечно болтала. Приводила мне самые разумные доводы в пользу нашего путешествия. Она оказывала на меня какое-то волшебное влияние, и я не мог на нее сердиться. Несколько раз я готов был вспылить, но она не обращала на это никакого внимания и с методическим спокойствием продолжала укладывать мои вещи.
Наконец последний ремешок чемодана был затянут, и я сошел вниз.
В течение всего дня в дом приносили разные инструменты, оружие, электрические аппараты. Марта совсем потеряла голову.
– Не сошел ли хозяин с ума? – спросила она, обращаясь ко мне.
Я утвердительно кивнул головой.
– И он берет вас с собой?
Утвердительный кивок.
– Куда же вы отправитесь? – спросила она.
Я указал пальцем в землю.
– В погреб? – воскликнула старая служанка.
– Нет, – сказал я наконец, – еще глубже!
Наступил вечер. Я даже не заметил, как прошло время.
– Завтра утром, – сказал дядя, – ровно в шесть часов мы уезжаем.
В десять часов я свалился, как мертвый, в постель.
Ночью меня преследовали кошмары.
Мне снились зияющие бездны! Я сходил с ума. Я чувствовал, будто меня схватила сильная рука профессора, приподняла и бросила в пропасть. Я летел в бездну с увеличивающимся ускорением падающего тела. Моя жизнь обратилась в нескончаемое падение.
В пять часов я проснулся, разбитый, возбужденный. Я спустился в столовую. Дядя сидел за столом и преспокойно завтракал. Я взглянул на него почти с ужасом. Гретхен тоже была здесь. Я не мог говорить. Я не мог есть.
В половине шестого на улице послышался стук колес. Прибыла вместительная карета, в которой мы должны были отправиться на Альтонский вокзал. Карета скоро была доверху нагружена дядюшкиными тюками.
– А твой чемодан? – спросил он, обращаясь ко мне.
– Он готов, – ответил я, едва держась на ногах.
– Так снеси же его поскорее вниз, иначе из-за тебя мы опоздаем на поезд!
Я ощутил туг всю невозможность бороться против судьбы. Я поднялся в свою спальню и, сбросив чемодан с лестницы, сам спустился вслед за ним.
В эту минуту дядя передавал Гретхен «бразды правления» домом. Моя очаровательная фирландка хранила свойственное ей спокойствие. Она обняла опекуна, но не могла удержать слез, когда коснулась своими нежными губами моей щеки.
– Гретхен! – воскликнул я.
– Поезжай, милый Аксель, поезжай, – сказала она, – ты покидаешь невесту, но, возвратясь, найдешь жену.
Я заключил Гретхен в свои объятия, потом сел в карету. С порога дома Марта и молодая девушка посылали нам последнее прости. Затем лошади, подгоняемые свистом кучера, понеслись галопом по Альтонской дороге.
Глава восьмая
Из Альтоны, пригорода Гамбурга, железная дорога идет в Киль, к берегам бельтских проливов. Минут через двадцать мы были уже в Гольштинии.
В половине седьмого карета остановилась у вокзала; многочисленные дядюшкины тюки, его объемистые дорожные принадлежности были выгружены, перенесены, взвешены, снабжены ярлычками, помещены в багажном вагоне, и в семь часов мы сидели друг против друга в купе вагона. Раздался свисток, локомотив тронулся. Мы поехали.
Покорился ли я неизбежному? Нет еще! Но все же свежий утренний воздух, смена дорожных впечатлений несколько рассеяли мои тревоги.
Что касается профессора, мысль его, очевидно, опережала поезд, шедший слишком медленно для его нетерпеливого нрава. Мы были в купе одни, но не обменялись ни единым словом. Дядюшка внимательно осматривал свои карманы и дорожный мешок. Я отлично видел, что ничто из вещей, необходимых для выполнения его планов, не было забыто.
Между прочим, профессор вез тщательно сложенный лист бумаги с гербом датского консульства и подписью г-на Христиенсена, датского консула в Гамбурге, своего большого друга. Имея при себе столь важный документ, мы должны были без труда получить в Копенгагене рекомендации к губернатору Исландии.
Я заметил также и знаменитый пергамент, запрятанный в секретное отделение бумажника. Я проклял его от всего сердца и стал изучать местность, по которой мы ехали. Передо мной расстилались бесконечные, унылые, ничем не примечательные равнины, илистые и довольно плодородные: местность, весьма удобная для железнодорожного строительства, так как ровная поверхность облегчает проведение железнодорожных путей.
Но унылый ландшафт не успел мне наскучить, потому что не прошло и трех часов с момента отъезда, как поезд прибыл в Киль. Вокзал находился в двух шагах от моря.
Поскольку наши вещи были отправлены багажом до Копенгагена, нам не понадобилось возиться с ними; однако профессор с тревогой следил за тем, как их переносили на пароход и сбрасывали в трюм.
Второпях дядюшка так плохо рассчитал часы прибытия поезда и отплытия парохода, что нам пришлось потерять целый день. Пароход «Элеонора» отходил ночью. Девять часов ожидания отразились на расположении духа профессора. Взбешенный путешественник посылал к черту администрацию пароходной компании и железной дороги вместе с правительствами, допускающими подобные безобразия. Мне пришлось поддержать дядюшку, когда он потребовал от капитана «Элеоноры» объяснений по поводу неожиданной задержки. Дядюшка настаивал, чтобы немедленно были разведены пары, но капитан, разумеется, отказался нарушить расписание.
Вынужденные проторчать в Киле целый день, мы поневоле пошли бродить по зеленым берегам бухты, в глубине которой раскинулся городок; мы гуляли в окрестных рощах, придававших городу вид гнезда среди густых ветвей, любовались виллами с собственными купальнями. Так в прогулках и ссорах прошло время до десяти часов вечера.
Клубы дыма из труб «Элеоноры» поднимались в воздухе; палуба дрожала от толчков паровой машины; нам предоставили на пароходе две койки, помещавшиеся одна над другой в единственной каюте.
Пятнадцать минут одиннадцатого мы снялись с якоря, и пароход быстро пошел по сумрачным водам Большого Бельта.
Ночь стояла темная, дул свежий морской ветер, море было бурное; редкие огоньки на берегу прорезали тьму; позднее, не знаю, где именно, над морской зыбью ярко блеснул маяк; вот все, что осталось в моей памяти от путешествия по морю.
В семь часов утра мы высадились в Корсёре, маленьком городке, расположенном на западном берегу Зеландии. Здесь мы пересели с парохода в вагон новой железной дороги, и наш путь пошел по местности, столь же плоской, как и равнины Гольштинии.
Через три часа мы должны были прибыть в столицу Дании. Дядя не сомкнул глаз всю ночь. Мне казалось, что от нетерпения он готов был сам подталкивать поезд.
Наконец, он заметил, что за окном мелькнуло море.
– Зунд! – воскликнул он.
Налево от нас виднелось огромное здание, похожее на госпиталь.
– Больница для умалишенных, – сказал один из наших спутников.
«Отлично, – подумал я, – вот здесь нам и следовало бы кончить наши дни! Но как ни велика эта больница, она не вместит всего безумия профессора Лиденброка!»
Наконец, в десять часов утра мы сошли в Копенгагене; багаж был доставлен вместе с нами в отель «Феникс» в Бред-Хале. Переезд занял полчаса, так как вокзал находился за городом. Затем дядюшка, приведя в порядок свой туалет, вышел вместе со мной на улицу. Швейцар отеля говорил по-немецки и по-английски, но профессор, знавший много языков, обратился к нему по-датски, и швейцар на том же языке объяснил ему, где находится музей древностей Севера.
Хранителем в этом замечательном учреждении, где было собрано множество удивительных вещей, позволяющих восстановить историю страны с ее древними каменными орудиями, с ее кубками и предметами украшения, был известный ученый профессор Томсон, друг гамбургского консула.
Дядюшка имел к нему солидное рекомендательное письмо. Вообще ученые довольно плохо понимают друг друга, но в данном случае этого не было. Профессор Томсон, человек обязательный, оказал радушный прием профессору Лиденброку и даже его племяннику. Едва ли нужно говорить, что дядюшка не открыл своей тайны милейшему хранителю музея. Официально целью нашего путешествия было посещение Исландии в качестве простых туристов.
Господин Томсон отдал себя в наше распоряжение, и мы с ним обошли все набережные в поисках отходящего судна.
Я надеялся, что наши попытки найти его будут обречены на неудачу, но я ошибся. Небольшой датский парусный корвет «Валькирия» должен был отойти второго июня в Рейкьявик. Капитан, г-н Бьярне, находился на борту судна. Его будущий пассажир от радости крепко пожал ему руку. Бравый капитан был несколько изумлен подобной сердечностью. Для капитана плавание в Исландию было делом обыденным, а дядюшка готов был отдать за это чуть ли не полжизни. Достойный капитан, воспользовавшись дядюшкиным восторгом, содрал с нас за переезд двойную плату. Но нас это мало трогало.
Господин Бьярне, положив в карман внушительное количество долларов, сказал:
– Будьте на борту во вторник, в семь часов утра.
Мы поблагодарили господина Томсона за его хлопоты и вернулись в отель «Феникс».
– Все идет хорошо! Все идет очень хорошо! – повторял дядюшка. – Какая счастливая случайность, что мы попали на судно, готовое к отплытию! Теперь позавтракаем, а затем осмотрим город.
Мы отправились на Новую Королевскую площадь – площадь неправильной формы, где был выставлен караул возле двух безобидных пушек, никого не пугавших. Рядом, в доме № 5, находилась французская ресторация, которую держал повар по имени Венсен. За умеренную плату, по четыре марки с персоны, мы там сытно позавтракали.
После этого я, радуясь, как ребенок, пошел осматривать город; дядюшка безропотно следовал за мной; но он ничего не видел, ни королевского дворца, правда, ничем не примечательного, ни красивого моста ХVII столетия, перекинутого через канал как раз против городского музея, ни огромного, украшенного отвратительной стенной живописью, ксенотафа Торвальдсена, внутри которого хранятся произведения этого выдающегося скульптора, ни прелестного замка Розенберга, ни его красивого парка, ни удивительного здания биржи в стиле Ренессанс, ни его башни, сооруженной в виде сплетенных хвостов четырех бронзовых драконов, ни мельниц на земляном валу, широкие крылья которых надуваются, подобно парусам корабля, при морском ветре.
Какие превосходные прогулки могли бы мы совершать с моей очаровательной Гретхен вокруг гавани, где мирно дремлют двухпалубные корабли и фрегаты, по зеленеющим берегам проливов, под сенью густых деревьев, скрывающих цитадель с ее пушками, черные жерла которых виднеются среди ветвей бузины и ивы…
Но, увы, моя бедная Гретхен была далеко, и я даже не смел надеяться увидеть ее когда-нибудь.
Однако дядюшка не замечал прелести этих мест; все же он был поражен архитектурой известной колокольни на острове Амагер, образующем юго-восточную часть Копенгагена.
Мне было тут же приказано идти в эту сторону; мы сели на маленький пароходик, курсирующий по каналам, и через несколько минут причалили к набережной Адмиралтейства.
Пройдя по узким улицам, где каторжники в желто-серых штанах работали под строгим оком надзирателей, мы вышли к храму Спасителя. Храм этот ничем не примечателен. Но внимание профессора привлекла его высокая колокольня, вокруг шпиля которой спиралью вилась наружная лестница, возносясь под самые небеса.
– Поднимемся, – сказал дядя.
– А головокружение? – возразил я.
– Нам нужно привыкать.
– Однако…
– Идем, говорю тебе, нечего зря терять время.
Пришлось повиноваться. Сторож, живший напротив церкви, дал нам ключ, и мы стали подниматься на колокольню.
Дядя шел впереди бодрым шагом. Я следовал за ним не без боязни, так как был подвержен головокружению. Мне недоставало ни его ясной головы, ни крепких нервов.
Пока мы находились внутри колокольни, все шло хорошо, но после ста пятидесяти ступенек воздух ударил мне в лицо: мы добрались до площадки; отсюда лестница шла уже под открытым небом, и единственной опорой были ее легкие перила, а меж тем она становилась все уже и, казалось, вела в бесконечность.