Карл Роджерс и его последователи: психотерапия на пороге XXI века

По-видимому, главную роль в этой эволюции сыграли три фактора. В первую очередь следует сказать об исследовании больных шизофренией, которое Роджерс и его коллеги проводили между 1958 и 1964 годами. Для этой группы очень замкнутых пациентов «классическая» терапевтическая интервенция – «отражение переживаний» – была явно недостаточна: в общем-то зачастую отражать было почти нечего. Пытаясь установить контакт с пациентами, клиентоцентрированные терапевты научились использовать альтернативный ресурс помощи – свои собственные переживания, возникающие здесь-и-теперь:

«Даже если клиент никак не реагирует и ничего не выражает, внутренний мир терапевта в данное время вовсе не пуст. Каждую секунду у него возникает множество разнообразных переживаний и впечатлений. Большинство из них касаются клиента и того, что происходит в настоящий момент. Терапевту нет необходимости сидеть и пассивно ждать, пока клиент выразит что-нибудь личное или значимое для терапии. Вместо этого он может обратиться к своим собственным переживаниям и обнаружить в них неиссякаемый источник, черпая из которого, он может инициировать, углублять и поддерживать терапевтические отношения даже с самым незаинтересованным, молчаливым или экстернализованным клиентом» (Gendlin, 1967a, р. 121).

Кроме того, для признания значимости внутреннего мира терапевта важную роль сыграли контакты с представителями экзистенциальной психотерапии, такими, как Роло Мэй и Карл Витакер, критиковавшими роджерианцев за недооценку вклада терапевта в терапевтические отношения, стремление оставаться в тени клиента как его alter ego[3] и почти не проявлять себя в качестве реального другого человека, обладающего собственной личной идентичностью.

Вот как, к примеру, Витакер прокомментировал выдержки из стенограмм сессий клиентоцентрированных терапевтов с больными шизофренией:

«Создается такое впечатление, что эти двое существуют в некоем отдельном микрокосме или изолированной камере, будто двое близнецов в одной утробе. Эти беседы личностно значимы для обоих участников, однако обсуждается только жизнь пациента. Это настолько бросается в глаза, что временами кажется, будто в комнате находится только одно Я, и это Я – пациент. Словно терапевт искусственно преуменьшает себя самого. Иногда настолько сильно, что я почти вижу, как он исчезает. В этом их подход к терапии радикально отличается от нашего, в котором оба участника действительно присутствуют, и терапевтический процесс включает в себя открытые взаимоотношения двух индивидов и использование опыта каждого из них для роста и развития пациента» (см.: Rogers et al., 1967b, p. 517).

Это «стремление быть признанным» (Barrett-Lennard, 1962, p. 5), которое постепенно завоевывало себе место в индивидуальной терапевтической практике роджерианцев, проявилось еще сильнее (может быть, даже слишком сильно) в так называемом «движении групп встреч» 1960-х и 1970-х годов (Rogers, 1970, p. 52–55). Групповая динамика, с ее акцентом на «обратной связи здесь-и-теперь», конечно, не могла обойтись без этого. Все вышеперечисленные влияния сделали клиентоцентрированную терапию гораздо более интерактивной, ориентированной на взаимодействие, в котором терапевт выступает не только как alter ego клиента, но и как независимый полюс взаимодействия, сообщающий клиенту время от времени о своих собственных переживаниях по поводу ситуации. В силу такого рода прозрачности терапевтический процесс становился в гораздо большей степени диалогом, встречей Я и Ты (Buber and Rogers, 1957; Van Balen, 1990, p. 35–38).

Во время такой аутентичной обоюдной встречи возникают моменты, когда терапевт почти полностью отходит от своей профессиональной роли и предстает перед клиентом в очень личном и глубоко человечном качестве. Согласно Ялому, такие «критические моменты» часто становятся поворотными пунктами терапии. При этом они редко упоминаются в психиатрической литературе – то ли из стыдливости, то ли из страха перед цензурой сообщества; о них не говорят даже с теми, кто обучается терапии, потому что это не вписывается в «доктрину» или из-за опасности возможных преувеличений. Приведем два из многочисленных примеров Ялома:

«Терапевт работает с пациенткой, у которой в течение курса терапии развились симптомы, позволяющие заподозрить рак. Пока она ждет результатов лабораторных анализов (которые впоследствии окажутся отрицательными), беспрерывно рыдая от охватившего ее ужаса и переживая кратковременное психотическое состояние, терапевт держит ее за руки, как маленького ребенка».

«Несколько сессий подряд пациент критически оценивает личностные качества терапевта и подвергает сомнению его профессиональные способности. Наконец терапевт взрывается и принимается стучать кулаком по столу и орать: “Какого черта! Почему вы не прекратите словесную диарею и не займетесь делом, не попытаетесь понять себя и не перестанете наезжать на меня? Сколько бы у меня ни было ошибок (а их у меня действительно немало), к вашим проблемам они не имеют ни малейшего отношения! Я тоже человек, и сегодня у меня – плохой день”» (Yalom, 1980, р. 402–403).

В клиентоцентрированной терапии проработка переноса не рассматривается как сущностный процесс, как своего рода «чистое золото» терапии. Терапевтическое отношение не структурируется таким образом, чтобы обеспечить максимальную регрессию клиента. Мы следуем скорее ортопедагогической (orthopedagogic) модели, согласно которой рост стимулируется с самого начала, а упор делается на аспекты реального терапевтического отношения. Шлин идет еще дальше, говоря о переносе как «фикции, созданной и поддерживаемой терапевтами для того, чтобы защитить самих себя от последствий своих собственных действий» (Shlien, 1987, р. 15). Однако, на мой взгляд, вместе с критиками этой его статьи и такими авторами, как Пфейфер (Pfeifer, 1987) и Ван Бален (Van Balen, 1984), мы должны сказать следующее: «Нет, Джон, перенос все-таки существует». Джендлин по этому поводу отмечал:

Примечания