– На площадях жильцам раздают хлеб. Два раза в день – сразу после рассвета и перед закатом.
Тощий ведет его через толпу, пару раз здоровается с встречными. Люди выглядят вроде бы совсем обычно, но многие заметно нервничают, вздрагивают, когда замечают новичка. Вдруг кто-то восклицает:
– Это же Иблут! Да? Так тебя зовут?
Голдстон недоуменно вскидывает взгляд. Лысый толстяк вперил в него светлые, почти бесцветные глаза.
– Нет, нет… Это не мое имя…
– Но если не Иблут, то кто?
– Может быть Даннум?
– Хадум?
– Кишум?
Вокруг сжимается кольцо из людей. Каждый пытается назвать его по-своему. Голова начинает будто вращаться вокруг своей оси, толпа колышется, плывет, сливается в одно серое пятно.
– Как же тебя зовут? – спрашивает наконец его спутник. – Скажи им!
Он морщится, шарит внутри головы – нет, ничего. Хадум, Кишум, Иблут.
– Не знаю. Не помню.
Толпа неожиданно отзывается радостным гулом и быстро расходится.
Когда они достигают другого конца площади, Голдстон, наконец, оглядывается по сторонам. Место это находится на возвышении. От площади во все стороны уходят кривые уродливые улочки с одинаковыми кособокими домишками. По линии горизонта город опоясывает уходящая в небо, невероятно ровная, как подрезанная сверху, горная гряда. Или не гряда?
– Что это? – спрашивает он у тощего.
– Стена, – отвечает тот нехотя. – Она защищает нас.
– Защищает? От кого?
– Говорят, от какой-то живой тьмы. Наверняка знают только жрецы. Но лучше не расспрашивай меня об этом.
– Почему же?
Тощий молчит, отвернув голову в сторону. Кажется, едва удерживается от того, чтобы не зажать себе рот рукой.
– Зачем нужны жрецы?
– А ты не расскажешь, что я проговорился?
– Нет, не бойся.
– Они отдают нас Стене. Каждый день приходят к жильцам и забирают кого-то с собой.
– Отдают?
– Оставляют внутри. Закладывают камнями и оставляют. Стене нужны наши силы, чтобы выстоять.
Потом провал в памяти. В себя он приходит, лежа на жесткой кровати в крохотной полутемной комнатушке. В голове одна-единственная мысль: вот-вот за ним должны прийти. И правда – раздается настойчивый стук в дверь. Звук все сильнее, объемнее – кажется, еще немного, и взорвутся барабанные перепонки. Не в силах выносить грохот, он бросается на дверь, распахивает ее – и слепнет от потока холодного белого света.
* * *Глаза открылись с усилием, словно на каждое веко, как покойнику, положили сверху по старинной тяжелой монете. Взгляд сразу уперся в круглый белый циферблат часов на стене. Они показывали одиннадцать. Вечера? Утра? Больничная комнатка с наглухо задраенным окном и кондиционером. Приглушенный свет вделанных в потолок мини-ламп. Голдстон лежал в кровати под простыней, и на нем, кажется, ничего не было, кроме белья. Он попробовал шевельнуть рукой, ногой. Откинув простыню, внимательно осмотрел худое и какое-то слишком белое тело. Справа на груди зеленел здоровый синяк. Когда решил приподняться, появилось ощущение, что в голове плещется вода. Встал, по-индийски завернувшись в простыню, прошелся босиком туда-обратно по кафельному полу. Голова подкруживалась, слегка шатало, глаза воспринимались как две болевые точки – но не более того. Ярко, во множестве деталей, вспомнился пыльный кособокий город. Господи, что это было? Сам до такого не додумаешься – морг наоборот… Точно не сон, скорее похоже на галлюцинацию. В колледже, помнится, по дурости сжевал таблетку какой-то веселящей дряни, эффект был похожий. А разбудил его, скорее всего, стук в дверь. Кто-то приходил и ушел не дождавшись ответа. Через полчаса, когда Голдстон, сидя на кровати, все еще тупо размышлял, что предпринять, в дверь опять постучали. Едва в палату вступил полноватый, с добродушным лицом врач в голубом одеянии, Голдстон заметно подался назад, будто увидел привидение. Гость был ярко-рыжий, с короткой, округлой огненно-рыжей бородой, обрамлявшей его лицо, как лучики света диск солнца на детских рисунках.
Увидев пациента сидящим на кровати, прямо с порога деловито обронил:
– А, наконец вы пришли в себя! Как самочувствие?
Голдстон наморщил лоб, пытаясь задавить головную боль.
– Кажется, жив. Но вам, наверное, виднее?
Врач в упор не заметил шутку. Взял молча стул, сел напротив.
– Что-нибудь болит?
– Голова. То есть сейчас она болит, а прежде раскалывалась.
– Вы понимаете, где находитесь и какое сегодня число?
– Подозреваю, что в какой-то московской клинике. Я прилетел пятого марта, в четверг. У меня здесь много дел, потому надеюсь, что сегодня максимум шестое.
Врач кивнул, словно услышав правильный пароль.
– Да, вы в госпитале для командного состава. Сегодня шестое марта, пятница… Свет не беспокоит?
Голдстон попробовал улыбнуться:
– Когда вспоминаю, что выжил, то не очень.
– Видите ли… Из-за контузии обычно сильно повышается раздражительность.
– Каков диагноз целиком?
– Помимо контузии только пара гематом. Ну и отходняк после сильного обезболивающего.
Голдстон навострил уши.
– Очень сильное? Как наркотик?
– Да. А что?
– У меня было что-то похожее на галлюцинации. Я, кажется, видел вас – но… очень странно.
Врач с готовностью закивал головой, словно как раз это и собирался обсудить.
– Придется понаблюдать вас здесь недельку-другую.
– Понаблюдать?
Слово прозвучало неприятно, будто речь шла о подопытном животном.
– Да. Видите ли… – на лбу у врача сошлась скорбная вертикальная складка. – Мы сделали энцефалограмму мозга, и она выглядит… довольно необычно. Есть подозрение, что участки коры пострадали от декомпрессии. Галлюцинации могут быть следствием. Знаете, в беспамятстве вы вели себя крайне нестабильно. Все время хотели убежать из города…
Голдстон быстро отвел взгляд. Спросил, прикрывая панику глупым смешком:
– Что, есть правила, как вести себя в беспамятстве?
Складка снова разделила лоб врача. Вот-вот скажет свое снисходительное «видите ли».
– Видите ли…
– Можно без «видите ли»?!
Рыжебородый покосился на дверь. Кажется, уже обдумывал пути отступления. Голдстон, испугавшись, что сейчас его окончательно запишут в психи, торопливо вставил:
– Сами говорили – у меня раздражительность от контузии.
Врач кивнул головой. Извинения принимаются.
– Штабс-капитан, я просто не имею права выпустить отсюда человека с подозрением на психические отклонения. У нас тут очень специфическая обстановка. Даже нормальные люди легко сходят с рельсов… Хотите открою небольшую служебную тайну? Никогда не слышали про синдром Стены?
Голдстон сглотнул сухим дерюжьим горлом.
– Нет. В чем симптомы?
– Навязчивое желание вырваться за Стену. Куда угодно, хоть к партизанам. Стена, которая вроде бы защищает, воспринимается как угроза. Только зафиксированных случаев почти тысяча за два года. Каждый сотый из проходивших здесь службу. Треть заболевших сошли с ума. Согласитесь, рискованно выпускать вас в город, не разобравшись до конца.
Голдстон завис на пару секунд, потом неуверенно спросил:
– И что же говорит наука?
– Да все банально. Разновидность клаустрофобии. Один мой коллега даже занялся исследованием средневековых летописей. Хотел проверить, не случалось ли подобного, когда люди долгое время – месяцы, а то и годы – жили в осажденной крепости. Подробно, к примеру, исследовал осаду католиками протестантской Ла-Рошели в начале семнадцатого столетия…
Рассказ о неимоверных страданиях гугенотов, которые от голода ели собак, кошек и друг друга, дал время сосредоточиться. Голдстон понял, каким был идиотом. Когда врач наконец закончил, он выложил козырь, все это время лежавший у него под рукой:
– Давайте начистоту. Совсем не против того, чтобы понаблюдаться. Если честно, не был в отпуске уже три года. Но видите ли, я здесь, увы, не сам по себе, а с конфиденциальным поручением еврокомиссара по делам вооружений. Любую задержку нам придется объяснять начальству в Берлине. Вы готовы к такому повороту?
Упоминание Кнелла, в самом деле, чудесным образом развернуло ход словесного поединка. Врач, глядя в потолок, довольно фальшиво изобразил сцену раскаяния.
– Поймите правильно, никто не говорит, что вы псих. Кризис очень переформатировал наше мироощущение. Вся жизнь теперь – постоянная, ни на минуту не прекращающаяся осада. Включишь телевизор – там война, мигранты, эпидемии. Неудивительно, что хочется куда-то сбежать… Давайте поступим так – вы просто побеседуете с нашим психиатром. А потом можете отправляться на все четыре стороны. Как вам такой план?
Голдстон попробовал нащупать глазами на лице собеседника возможный подвох. Нет, кажется ничего подозрительного.
– Договорились.
– Вот и славно. Кстати, где вы собирались остановиться? Куда вас отвезти?
– Канцелярия оберста Свенссона посоветовала мне гостиницу при штабе в Кремле.
Рыжебородый уважительно поцокал языком.
– Обычных смертных вроде меня к Кремлю и близко не подпускают. До войны хоть можно было на экскурсию сходить. Приехать туристом.
Когда врач ушел, Голдстон без сил растянулся на кровати, пытаясь успокоить пульсирующие толчки внутри головы. Вот оно что. Триста человек сошли с ума. Только здесь, в Москве. А ведь есть такие, как он. Внешне благополучные, скрывающие свои фобии. Есть те, кто делал рейтинги бесчисленным телерепортажам о строительстве Стены. За всем этим должны скрываться какие-то очень могущественные силы. Схожие с законами физики, объективные и вездесущие, способные воздействовать на поведение одновременно миллионов людей.
* * *Тверская улица сразу, в лоб, напомнила слепок с лондонской Риджент-стрит[5]. Тот же знакомый, вытянутый изгиб – словно вмятина от громадного бумеранга. Но главные цвета, серый и коричневый, были не английскими. Принадлежали тому самому, так и не сотворенному до конца миру, который открылся вчера Голдстону с трапа самолета. Серо-коричневая гамма, как маскировочная сетка, укрывала массивные ампирные здания, делая их зыбкими и нечеткими, почти потусторонними. Но едва Тверская оборвалась и автомобиль выкатился на дальние подступы к Красной площади, серое, действительно, безоговорочно уступило красному.
– Знаете, что Кремль сначала был белым? Перекрасить его приказал Сталин после войны.
Голдстон вздрогнул. Неужели водитель читает мысли? Потом подумал – ничего сверхъестественного. Цвет определяет что-то очень важное для этого монохромного мира. Только вот что именно?
Автомобиль ехал со скоростью пешехода. Угловая кремлевская башня медленно росла, надвигалась, закрыв в конце концов весь обзор. Пораженный, Голдстон не мог оторвать взгляда, чувствуя себя крошечным, почти не существующим, и, вместе с тем, находя в том сильное удовольствие. Какое-то воспоминание легко, по касательной кольнуло мозг. Тут же отскочило, растворившись в темноте. Когда машина притормозила у железного ограждения, Голдстон торопливо опустил стекло и высунулся наружу. Было уже довольно темно. Светящиеся алые звезды двух кремлевских башен плавали на недостижимой высоте в морозном, колком, как газировка, воздухе. Он сам, напротив, обретался где-то на дне глубокого, тесного ущелья, пролегавшего между стеной Кремля и громоздким неосвещенным зданием слева. После этой черной дыры Красная площадь показалась безмерно просторной и невыносимо светлой из-за бесчисленных лучей софитов, пронзавших тут и там молочную полутьму серебристыми отточенными иглами. Лишь мавзолей, похожий на плотно сбитый шоколадный торт, придавил ненадолго своей гранитной тяжестью, проплыв торжественно справа за окном. Голдстон подумал: странно, этот языческий зиккурат на удивление ловко вписался в общий рисунок площади. Те, кто поставил его здесь, сознательно или нет принимали историю, обустроившую площадь задолго до них, хотели стать ее частью. А потом впереди, за лобовым стеклом, будто взорвался цветной салют. Веселый, бесшабашный, почти карнавальный собор на другом конце площади. И Голдстон наконец припомнил то, что не удалось с первого раза вытянуть из закоулков памяти.
Лет в шесть дед Юрий Дмитриевич подарил ему на Рождество елочную игрушку – собор Василия Блаженного. Она была небольшой, с дедов кулак. Но все пять или шесть разноцветных башенок с куполами-луковками, все крестики и окошечки, даже узорные точечки на куполах были отлиты очень искусно, потому игрушка смотрелась точной копией собора в миниатюре. Это невероятное сходство отчего-то впечатлило воображение маленького Джона. Он представлял, как становится совсем крошечным, меньше гулливеровских лилипутов, и забирается внутрь. А там – бессчетное число лестниц, переходов и секретных дверей, которые могут вести куда угодно, даже на другие планеты. Неудивительно, что в своих снах он часто бродил внутри собора, тыкаясь раз за разом в эти двери и пытаясь их открыть. Двери поддавались с трудом, как будто кто-то держал их с другой стороны. Джон мучился, толкался и просыпался на последнем усилии, так и не прорвавшись в иные миры… Детские воспоминания на минуту снова превратили Голдстона в ребенка. Он разглядывал Кремль, а видел перед собой заколдованный замок. Бесстрашному рыцарю Джону Белобрысому суждено провести здесь несколько ночей. Вступить в схватку с ужасными монстрами и неведомыми тварями. Освободить из заточения местную красавицу и, в конце концов, увезти с собой в Берлин сундук с бесценными сокровищами.
Офицер службы безопасности, встретивший его у Спасских ворот, оказался издевательски длинным и худым типом. Один в один его знакомый из города за циклопической стеной. Когда миновали арку ворот, очутившись внутри Кремля, Голдстона снова качнуло куда-то на серые, покрытые едкой пылью улицы. Он с силой сжал кулаки, пытаясь зацепиться за реальность. Как ни странно, это помогло. Уладив формальности, лейтенант нерешительно поинтересовался:
– По утвержденному ранее графику у вас в шесть встреча с оберстом Свенссоном. Но после всего, что произошло, он готов перенести ее на другой день…
«Откажись, немедленно откажись!» – горячо воззвало к Голдстону только-только воскресшее тело, но холодная логика тут же остудила этот позыв – в образе контуженого героя будет проще заполучить у Свенссона то, что ему нужно.
– Я… Я в полном порядке. Готов встретиться с герром оберстом сразу после того, как приму душ и переоденусь.
Даже сам процесс произнесения фразы заставил Голдстона сделать серьезное усилие, чтобы подавить дрожь в ногах. Офицер с сомнением покосился на него, словно уловил это дрожание, но ничего не ответил. Идти, к счастью, оказалось совсем недалеко. Прямо за Спасскими воротами они уперлись в угол скучного четырехэтажного здания с колоннами, выкрашенного в грязно-желтый цвет. Свернув направо, прошлись вдоль Кремлевской стены и очутились перед неприметным крыльцом с полированной деревянной дверью.
– Всего-то? – пробормотал Голдстон с вялой улыбкой, неуверенно пытаясь уклониться в сторону от накатившей дурноты, вежливо пропустить ее вперед. – А я-то думал, что буду спать в мавзолее рядом с Лениным. Как он, кстати, поживает?
Лейтенант сначала зашелся в приступе надрывного, почти чахоточного кашля, потом уже засмеялся.
– С Лениным все в порядке, герр капитан. Раз в три месяца его отмачивают в специальной ванне, и выглядит он, поверьте, гораздо лучше, чем те, кого привозят в армейский морг из-за Стены.
Голдстон представил ванну с зеленоватой жидкостью. Сморщенное тело стопятидесятилетнего старца с небольшой, острой бородкой. С языка сорвалось:
– Плетью его не бьете?
– Простите?
– Так, неудачная шутка…
Но тут лейтенант потянул на себя входную дверь, и его худое, обтянутое кожей лицо ушло в тень. Так, что на секунду привиделось – то не лицо вовсе, а белый, с чернеющими глазницами череп. Голдстон перехватил судорожно дверь рукой, оперся на нее, снова пытаясь удержаться, не соскользнуть непонятно куда.
За дверью им открылся почти коридор во времени. Внутренность здания с колоннами могла выглядеть точно так же и сорок, и шестьдесят лет назад. Все по-советски невзрачно и аскетично. Светло-коричневые деревянные панели, лампы дневного света, пара прямоугольных зеркал, отражающих гардероб с рогатой шеренгой вешалок. Лейтенант, похоже, решил, что гость разочарован.
– Незадолго до войны в корпусе затеяли ремонт, но довести до конца не успели. У нас была другая забота – переделать часть офисов в апартаменты. Раньше в Кремле почти никто не жил. Если честно, вообще никак не могу взять в толк, зачем штаб разместили именно здесь. Две трети зданий в Москве стоят пустыми.
Голдстон вспомнил – Кнелл однажды разговаривал с ним об этом. Почему Кремль, почему Москва. Тоже считал, что Европа повела себя крайне иррационально. Это была символизация победы – правда, во многом над самими собой. Европейцы, говорил Кнелл, с начала семнадцатого столетия не могли избавиться от сложного комплекса чувств по отношению к русским. Смеси страха и тайного восхищения перед нацией, которая не жалеет себя и потому способна на все. Нацией, чье поведение невозможно предсказать и контролировать. Мысль, ставшая со временем паранойей, от которой Европа мечтала излечиться веками. В качестве подтверждения его босс цитировал, среди прочего, пассаж из написанного будущим канцлером манифеста Партии спасения Европы:
«Целых четыреста лет восточная оконечность Европы, изобилующая природными и человеческими ресурсами, а также взрывоопасными идеями, нависала над западной как смертоносная гигантская глыба, готовая в любой момент сорваться с места и уничтожить все на своем пути. Наша задача состоит в том, чтобы исключить любые формы зависимости от России – экономические, военные, политические, культурные. Нельзя жить в постоянном страхе быть раздавленным в тот момент, когда русский медведь решит почесать свой зад у себя в берлоге».
Отведенная Голдстону комната на четвертом этаже смотрелась по нынешним военно-кризисным временам роскошно: мебель из красного дерева, узкая, но красивая кровать с высокой спинкой, настольная лампа, накрытая изумрудным абажуром, книжный шкаф. Вытянутое прямоугольное окно открывало вид на мощеную площадь и созвездье древних белокаменных церквей, чьи золоченые купола походили на выводок грибов с крепкими круглыми шляпками. Снова вспомнилась волшебная дедова игрушка из детства. Все выглядит так, что он открыл, наконец, одну из тех секретных дверей… Разложив дрожащими руками вещи в шкафу, Голдстон поковылял в душ. Режим всеобщей экономии в Кремле очевидно не соблюдался. Струя, лившаяся из душевой воронки, была по-настоящему горячей, почти кипяток. Била наотмашь с тонизирующим, оживляющим мышцы напором. Вода чудесным образом вымывала из тела тяжелые элементы, освобождала от подавленности и беспокойства. Вскоре Голдстон с удивлением понял, что полностью расслабился. Что ему давно не было так спокойно, как сейчас.
* * *Полковник Свенссон, глава военной контрразведки, обитал в просторном двухкамерном кабинете в том же самом здании. По непонятной причине, возможно просто из-за отсутствия времени у нового владельца, кабинет полностью сохранил довоенный антураж. Над его ландшафтом вызывающе доминировала громадная, метра четыре в поперечнике, русскоязычная карта уже не существующей России. Карта казалась такой безразмерной, что подавляла даже высоченного хозяина кабинета. Тот, правда, вообще выглядел значительно скромнее своих естественных размеров. Возможно потому, что черный мундир своей контрастностью почти лишал его головы, которая в силу бесцветности и невыразительности лица походила на заполненный водой небольшой прозрачный аквариум. Нужно было изрядно напрячься, чтобы различить на ней какие-то детали. Зачесанные назад белесые редкие волосы, светло-водянистые глаза неопределенного цвета, почти незаметные брови, бескровные губы. Свенссон словно был рожден для того, чтобы мимикрировать, сливаться с окружающей средой. Напористая манера вести разговор, перескакивая с одной смысловой точки на другую, на первый взгляд составляла диссонанс с безликой внешностью. Но, скорее всего, то был еще один элемент маскировки. Укрывшись за стеной из фальшивых эмоций, Свенссон тем временем хладнокровно изучал собеседника.
– Поздравляю с боевым крещением! Уже отправил в Берлин предложение представить вас к награде… Ах уж эти партизаны! Когда же, наконец, мы получим от вас оружие, что позволит охотиться на них, не вылезая за Стену? Бах, бах, стрелять как в тире, попивая холодное пиво… Кстати, кофе? А, может быть, водки? России уже нет, а русская водка осталась, ха-ха-ха! Ее делают поляки, представляете? Какое унижение… Кофе? Сейчас принесут!
Впрочем, гостеприимная улыбка оказалась столь малоприметной, что ее пришлось долго разыскивать на лице. Рукопожатие – вялым и неискренним. Голдстону тут откровенно были не рады. Очень скоро выяснилось почему. Попросив секретаршу сделать кофе, Свенссон помолчал немного, а потом сообщил с тяжелым, деланым вздохом:
– Увы, но придется разочаровать вас, штабс-капитан. Вы зря рисковали жизнью. Сбоя системы в Торжке на самом деле не было. Систему просто-напросто отключили. Это засекреченная информация, но сейчас я уже могу ею поделиться.
Голдстон искренне удивился. Такого поворота для своей формальной миссии он не предвидел.
– Отключили? Как это могло произойти?
– Неделей раньше недалеко от Торжка на одной из шести ниток газопровода случилась авария. Коррозия металла, шов разошелся, точно не знаю. Начался пожар. Автоматика вырубила подачу газа на участке в тридцать километров, включая Торжок. Заодно была обесточена вся ваша антипартизанская электроника.
– А резервный автономный кабель? Даже два резервных кабеля, если не ошибаюсь?
Свенссон осклабился:
– Не ошибаетесь. Но их не подключили. Решили, что за неделю ничего не случится, так как утечка информации к партизанам невозможна. А от лосей думали сами как-нибудь отбиться.
Голдстон в изумлении потряс головой.
– Но почему?
Полковник развел руками:
– Я бы мог выразиться поэтически – что мы заразились здесь русской ленью. Но, увы, все гораздо прозаичнее. Подключение резервного кабеля означает нештатную ситуацию. Нештатная ситуация означает то, что о ней узнают в Берлине. А это, сами понимаете, что означает. Здесь и так в последнее время возникает много нештатных ситуаций… Тем более, повторюсь, это была обычная техническая авария. Ничего, связанного с боевыми действиями.
Они помолчали. Через какое-то время стал отчетливо слышен щелкающий звук, с которым перемещалась секундная стрелка на круглых, еще, кажется, советских часах над картой. Перед тем, как сдвинуться с места, она каждый раз заметно для глаза напрягалась, собираясь с силами, а потом, достигнув нужного деления, едва заметно колебалась от только что испытанного напряжения.
– Чье это было решение?
Свенссон натянуто улыбнулся:
– Общее. Кого-то, фигурально выражаясь, обязательно отправят на эшафот. Но сейчас меня скорее заботит вопрос, напрямую относящийся к моей служебной компетенции.
– Как партизаны так удачно угадали с местом и временем?
– Вот именно.
Голдстон, что как раз почти приложился к чашке с кофе, вдруг задумался, вернул чашку обратно на блюдце.
– Герр оберст, не кажется ли вам, что партизаны также были хорошо осведомлены о факте моего приезда в Москву?
Свенссон окаменел на мгновенье, словно услышав за окном какой-то необычный звук. Потом выпалил на одном дыхании:
– Теоретически такая догадка имеет право на существование. Нам удалось захватить живым одного из бандитов в развалинах неподалеку… Знаете, кто за вами охотился? Сам Ворон! Он у подмосковных партизан вроде главнокомандующего… Так вот, этот Ворон случайно обмолвился: хотели уничтожить «шишку из Берлина». Кстати, вашу машину не взорвали по чистой случайности. Кто-то помешал наводчику ракеты. Представляете?
В голосе Свенссона до неприличия заметно проскользнуло сожаление. Но он тут же опомнился. Резко вскочил из-за стола. Принялся вышагивать туда-обратно по комнате, напоминая со стороны громадного черного палочника.
– Согласен, теории заговора чертовски увлекательны… Что же, давайте устроим мозговой штурм. Свежий взгляд всегда полезен!
Голдстон потер щеку.
– Авария на газопроводе… Вы сказали, все было засекречено. Но ведь есть операторы Центра управления газовыми поставками, есть люди, которые меняли эту самую трубу?
– Операторы не покидали центра со дня аварии. Ели и спали на рабочем месте. Без преувеличения можно утверждать, что в Москве о случившемся знали всего четыре человека – я, директор «Остенгаз» Отто Вальке, командующий армией генерал фон Шнайль и спецпосланник канцлера Ойп дер Сар. Ремонтная спецбригада базируется в Смоленске. Людей, трубы и технику оперативно перебрасывали на место аварии транспортными вертолетами. Они до сих пор там.
– Могли ли партизаны перехватить и расшифровать радиопереговоры?