Дорога на Стамбул. Первая часть

– Ге… А я-то и не замечал, – сказал Осип.

– А много ль ты вообще кругом себя замечал! – засмеялась Аграфена. – Все книжечки почитывал да в небеса глядел… А я, бывало, все думаю: ну хоть бы кто пожалел! Может, хоть бы Осип глянул…

– Эх, односумка! – сказал Осип. – Этот голос мне знакомый… Эдак и я мыслями-то располагал… Что вот, мол, Господи, неужто на всем белом свете родной души не сыщется, неужто так никому желанным-то и не станешь… И таково это тоскливо делается… Я ведь, Груня, на службе-то в первый год чуть того… до греха чуть не дошел. Так, знашь, меня служба задавила: уж на что у Демьяна Васильича не забалуешься, а на службе много тяжелей. Все-то под команду, все-то под сигнал… И с утра до ночи как машина…

Осип перестал понукать волов, потому как тычь их погонычем не тычь, а быстрее они не пойдут…

– Ну и как же? – заинтересованно спросила Аграфена. Она скинула платок, и густые черные волосы двумя крылами свалились ей на щеки.

– Да глянул – другим-то много хуже моего. Одному помог, другому подсобил… Глядь, своего-то горя и не видно. У нас ведь были, которы руки на себя накладывали. Особливо неженатые, у кого детишков нет…

– Вон, значит, как спасся, – задумчиво сказала женщина. – А я: день мой, час мой! Выказала слабину… Бог-то и наказал.

– Да брось ты, Грунь! Ты за слабину расплатилася. Я так располагаю, что боле на тебе греха нет.

– Эх, Осип Ляксеич… Добрая у тебя душа, – вздохнула казачка. – А как ты думать, еже один человек через другого погибает да на грех идет, тому тоже воздаяние следует…

– Это ты туманно говоришь, – почесал висок Осип. – Однако сказано в Писании: горе тому, через кого грех является…

– Это правильно! – сказала Аграфена, глядя куда-то перед собой, в одну ей виденную точку. – Бог-то, он правду видит!

– Брось ты, Грунь! – сказал Осип. – Молодая! Вон кака раскрасавица, я на службу уходил, ты как цеплок лядащий была, а счас вон кака роза образовалася, цветок лазоревый, пра слово… А тужишь…

– Цветок… – вздохнула Аграфена. – А кому теперь тот цветок нужен?

– Найдется и твоя судьба! – уверенно сказал Осип. – А грех-то мало что… Тут еще обмозговать надо, чей он, грех-то?

– А вот, сказать примерно, – улыбнулась озорно Аграфена. – Вот ты, Осип Ляксеев, женился б на мне… Ай?

– А как же! – засмеялся Осип. И в ту же минуту подумал, что не следовало бы смеяться… Что, может, наоборот, нужно было не на шутку сводить, а просто и серьезно объяснить.

– Ara! – сказала, вздохнув, Аграфена. – То-то и оно, что не женился бы! – Она вдруг сняла с головы казака фуражку и запустила тонкие хрупкие пальцы в его густые волосы. – А ведь ты меня целовал, Осенька! Ай не помнишь?

Осип ошарашенно молчал. Он действительно не помнил такого.

– Мы с гор катались, на розвальнях, вот ты меня и поцеловал. Первый, стало быть, в жизни моей разок!

«Убей Бог, не помню!» – смятенно подумал казак.

– Неуж забыл? – как-то жалобно-грустно спросила женщина.

– Чего про то вспоминать… – начал Осип.

– Забыл… – протянула Аграфена. – Вот ведь как… А я по ею пору помню… Не умеешь ты врать, господин приказной! Давай, что ли, песню сыграем, а то вовсе расстроимся! – решительно переменила она тему. И низким бабьим голосом запела: – «Вспротив батина крылечка стоял тополь молодой…»

И Осип, радуясь такому окончанию разговора, перехватил мелодию, повел первым голосом: «Как я вспомню этот тополь – сердце рвется из груди!»

«И когда ж это я ее целовал? – думал он под переливы песни, украдкой поглядывая на раскрасневшуюся черноглазую красавицу Аграфену. – Навовсе бабочка от тоски извелась… Ничего. И это горе стерпится».

Но так ему стало жаль этой молодой жизни, что бредовая мысль явилась в его чубатую голову: «А не жениться ли на ней? Оба мы с ней как два клубка перекати-поля, что несет по степи колючий зимний ветер. А вот прибил бы он нас друг к другу, может, мы бы и укоренились?»

Где было простодушному казаку подумать, что именно этого ожидал от него тароватый Демьян Васильевич. Именно такое развитие событий предвидел его многоопытный разум. Однако не все в жизни вершится по разуму.

3. На мельнице заметно убавилось помольщиков. Потому и Осипу пришлось сразу разгружаться и готовить мешки к подъему наверх, в засыпку. Он поднялся наверх и оттуда, с высоты третьего этажа, глянул на по-осеннему зазеленевшую степь, на голубые дали за мягкими отлогами холмов. Он увидел группу всадников и борзых, что неторопливо ехали по обочине дороги, ведя свивающихся в пружины поджарых породистых собак.

– Ктой-то? – спросил он мельника. Старик глянул из-под руки.

– Навроде Ястребовы, поехали зайцев травить… Ну точно, Ястребовы!

Охотники спустились к мельничному пруду. Кони жадно потянулись к воде. Кавалькаду нагнала коляска. Из нее достали вино, закуски, и нарядные офицеры с дамами в амазонках уселись вокруг расстеленной денщиками скатерти, уставленной снедью и разноцветными бутылками.

– Вона! – зло сказал рабочий, весь засыпанный мукой, с рогожным кулем на голове. – Притомились господа охотники! Беса-то тешить.

– Ихнее дело такое… – неопределенно ответил мельник.

– То-то и оно! – сплюнул в окошко работяга. Осип спустился за очередной вязкой мешков. Аграфена стояла, прислонившись к гудящей стене мельницы, и долгим, тягучим взглядом, которого прежде у нее Осип никогда не замечал, смотрела на противоположный берег пруда, где шумела компания и хлопали пробки.

– А что? – сказала она, не поворачивая головы. – А что, Осенька, ведь, я чаю, ты бы меня и полюбить мог!

– Может быть! – дрогнувшим голосом ответил казак. – Вот Демьян-то Васильич обрадовался бы…

– А ему что? – не понял Осип.

– Так вот не будет того! Не будет того вовеки! – сказала женщина. И вдруг сильной рукой обхватила Осипа и крепко поцеловала его в губы. – Еще и тебя погубить… Осип уронил фуражку.

– Грунь! – крикнул он вдогон женщине, что неспешно пошла за угол мельницы. – Ты куды?

– Эх ты! – засмеялась казачка. – На службе, что ль, «кудыкать» научился? Окацапился!

Осип смутился: по казачьим обычаям, было верхом неприличия и даже дурной приметой спрашивать, куда человек идет.

– Сцедиться… Подпирает меня…

И, волоча кружевной платок по траве, она пошла дальше.

Осип не сразу понял, что речь идет о молоке, которое теперь ребенку ненадобно.

«Вот ведь! – подумал он сокрушенно. – Дитя нет, а прокорм ему идет. Вот ведь как…»

Он взвалил на себя два мешка и поволок цеплять к зажиму. Потом еще два и еще два…

Сверху уже кричали:

– Ну чё валандаешься… Засыпка пустая! Подавай быстрее!

И он торопился, обливаясь потом и надсаживаясь, поднимал будто свинцом налитые пятерики, когда чей-то истошный крик: «Баба утопла!» – заставил его выронить веревку, которой он вязал горловины мешков.

– Аграфена! – не своим, диким голосом крикнул казак и метнулся к пруду.

Ее тело вытащили часа через два, стыдно зацепив баграми фасонную юбку.

Осип, не помня себя, прыгнул в воду и выволок тяжелое скользкое тело на прибрежную вытоптанную траву

Откачивать утопленницу было бесполезно.

– Да как же она так… Пьяная, что ли? – гомонили в толпе зевак.

– Нет, братцы мои! – отвечали другие. – Она сама себе решение навела. Зашла вот тута с бережка да тихонько эдак и в омут… Мой мальчонка еще удивился, через чего она в воду одетая полезла…

Озабоченный дежурный деловито писал протокол. Помощник наметом поскакал в станицу за фельдшером. Красноносый фельдшер констатировал смерть. Тело завернули в холстину и повезли в станицу на реквизированной телеге на вскрытие. Осип, выпросив коня, погнал в Жулановку, за хозяином…

Глава пятая.Георгиевский монастырь 10 октября 1876 г

1. Теперь уж скандал разразился с грозовой силой. Слухи, которые тишком ползли по слободе, теперь разлились половодьем, наполнились подробностями и подмывали годами возводимый Демьяном Васильевичем авторитет. Перед домом Калмыкова целыми днями толпился народ. Наскоро посовещавшись с Никодимом и Осипом, хозяин послал за Аграфениными братьями. Они явились на следующий день: чернобородые, пропахшие кизячным дымом и тяжким духом овечьего закута. Старший поднялся в дом для тяжелого разговора с хозяином, а трое остались в тачанке, и Осип понял: достаточно малой искры, подозрения, как пойдет стрельба и польется кровь.

Потому без спросу поднялся он в кабинет Демьяна Васильевича, где бледный хозяин, разводя руками, что-то пытался разъяснить чугунно молчащему черному степняку.

Осип, то ли от волнения, то ли оттого, что Калмыков и сам толком ничего объяснить не мог, ничего не понял в его сбивчивой взволнованной речи. И, понимая, что степняк не верит ни единому хозяйскому слову, тронул его за рукав.

– Зови братьев!

– А ты кто таков? – лютым шепотом спросил его старший Аграфенин брат.

Осип выдержал его бешеный взгляд и повторил:

– Зови!

Брат, словно бы в бреду, поискал глазами окно. Демьян Васильевич кинулся открывать форточку.

– Хлопцы! – крикнул старший. – Ходи сюды.

– Как итить? – спросил, не поднимаясь, один из братьев.

И тогда Осип оттолкнул старшего и твердо приказал:

– Миром идите! Здесь беда общая! Степняки, сбросив бурки, громко топоча сапогами, вошли в кабинет и заполнили его весь своими широкоплечими фигурами. Осип увидел трясущееся лицо Калмыкова и, откашлявшись, сказал:

– Судите – воля ваша! Не сберегли Аграфену! Но греха на сем доме и живущих в нем нет!

Медленно, понимая, что слова его не сразу доходят в эти кудлатые головы, наполненные гулом горя, он рассказал, как жила Аграфена, не приукрашивая, поскольку любое неверное слово сразу породило бы в них недоверие, описал ее труды, ее одиночество и ее долю.

– Каково одному в миру жить, я оченно даже хорошо понимаю! – сказал он с дрожью в голосе. – Тут мы с покойницей одной доли… Но то судьба, а не умысел хозяйский! Демьян Васильич – нам не просто старший, а отец родной! И грешить на него – грешить против. Господа!

И только тут старший из братьев глянул на Оси-па без ненависти.

– Растолкуй ты нам, как же это? – спросил он вдруг жалостным голосом. – Мать помирала, наказывала сестру хранить… А что мы в степи… Вот мы ее в люди… В хорошую семью! ан вон как обернулось…

Не скрывая ничего из того, что было известно ему самому, Осип рассказал и про ребенка, и про последний разговор с погибшей.

Старший брат качался из стороны в сторону, схватив руками голову, и черная тень его металась по стене, к которой, прижавшись спинами, неподвижно сидели потрясенные братья!

– Через то ребенок умер, что родился до срока! – сказал Осип.

– Кака нам разница! Господи… – простонал Аграфенин брат.

– Есть таковая! – сказал Осип. – Ну-ка отсчитай шесть с половиной месяцев да прикинь, где об ту пору Аграфена была?

– У нас… – прошептал один из братьев. – Слышь, Ерема!

– Ну, парень, это уж ты хватил, – подымаясь во весь рост, с каким-то облегчением сказал старший. – У нас-то она при глазах была. Она у нас, чай, не в лесу дремучем, в семьях жила… Я те вот что скажу, мил человек… Загубили девку…

– Стый, Еремей! – сказал вдруг один из братьев. – Стый! А на кордон-то ездили… Она с нами выпросилась. Неделю ведь с нами в степи жила. Весь курень как стеклышко вымыла.

– Ну дак что? Ведь при нас жила.

– А попомни-ка хорошенько, Еремей… – сказал все тот же брат.

– Господи! – ахнул старший и, припоминая то время, рванул, сыпанув пуговками, ворот.

– А воротились через два дни… – безжалостно выговаривал один из братьев. – Овса-то нет? Спомни! Куды овес делся? Так-то уж сестре радовались, в разум тогда нам не вошло…

Словно надломившись, примолкли братья, уронили чубатые головы. Демьян Васильевич трясущейся рукой крестил под столом живот.

– Иде она проживала?

Грохоча сапогами, прошли братья в Аграфенину каморку по гулкому, застывшему в тишине и словно бы пустому дому. Стали в двери, плотно сбившись плечами.

Осип заглянул через их плечи в чистенькое убогое жилье, где всего и стояла узкая кровать да комод. Он видел, как из-за комода выглядывает крошечный детский сапожок.

– Вот он где! – прошептал казак невольно. – Сыскался.

– Что? – повернувшись к нему, по-волчьи спросил старший.

– Вон… – указал глазами Осип. – Я на зубок дарил. Когда малютку обряжали, сыскать не могли…

Старший брат неуклюже присел. Выскреб огромным коричневым пальцем крохотную вещицу, зажал в кулаке.

– Ступайте все! – приказал он. Мужчины покорно оставили его одного. И неслышно притворили дверь.

Он вышел через час. Словно бы сразу состарившись на десяток лет. Кинул в тачанку узел с Аграфениным приданым.

– Где схоронили-то?

Демьян Васильевич затопотал, засуетился. Зачем-то вскочил в тачанку вместе с Осипом. И они поехали в сторону погоста.

– Вот, – сказал Калмыков, торопливо передавая старшему брату тряпицу. – Тут деньги ее, что на сохранении у меня были, и последнее жалованье…

– В церковь поминать отдайте, – не оборачиваясь, сказал брат.

Осип тронул его за обмякшее плечо:

– Нельзя поминать-то… Не станет священник служить.

– Как это не станет! – высоким голосом выкрикнул старший. – Под ружьем небось станет…

– Бога ружьем не напугаешь! – твердо сказал Осип. – Еще грех умножать будете?

– Да как жа?.. – по-младенчески затряс подбородком уже совсем не страшный, а беспомощный старший брат – второй отец.

– Хлопотать буду? – пообещал Осип. – До митрополита дойду! Нет ее вины! Сердцем чувствую, нет!

– Порадей, голубчик… – попросил старший. – Что ж это ей и на белом свете судьбы не было, и там в геенне огненной гореть?

– Обещаю!

За погостом, в степи они отыскали уже оплавленный дождями холмик. Собрали сухой травы, брызнули сверху дегтем, запалили огонь. Старший брат принес узел с вещами и торопливо покидал их в пламя.

Огонь пыхнул и поглотил материю, еще хранившую тепло, запах и соль слез несчастной Аграфены.

Засапожными ножами братья срезали по пряди волос и кинули в огонь. Красный язык пламени взвился и погас на стынущем невесомом пепле.

Один из братьев было начал: «Со святыми упокой…» – но на первом же слове осекся.

Братья кинулись друг к другу, стукнулись лбами и, сцепившись в единый клубок, застыли над костром. Только стон-всхлип иногда раздавался, но неизвестно, кому из четырех он принадлежал. Осип не мигая смотрел на них, не в силах оторвать взгляд от чужой муки. Ослабевшие, обмякшие, братья повалились в тачанку.

– Осип, – позвал старший. – Ты ведь Осип? Я сразу тебя признал. Аграфена нам про тебя сказывала… – Он достал из-за пазухи смятый комочек и вложил его в руку казака.

– Дай тебе Бог счастья… – Он обнял Осипа, ткнулся холодными губами в его плечо.

Братья поклонились Демьяну Васильевичу. И со стоном и грохотом погнали тачанку в степь…

– Слава тебе Господи! Пронесло, – бормотал Калмыков. – У меня душа обмерла. В тачанке-то ружья. Ох, Осип, Осип… Не зря, значит, я тебя на руках носил… Отвел ты ноне погибель от моей головы. Ох, Осип, Осип…

Осип разжал кулак и увидел смятый невесомый сапожок.

2. Верный слову Зеленов собрался к митрополиту. Напрасно отговаривал его Демьян Васильевич, доказывая, что церковные власти никогда не разрешат отпевать самоубийцу, напрасно объяснял, что Осипа к митрополиту просто не допустят. Казак, набычившись, молчал, уставив неподвижный взгляд своих синих глаз куда-то мимо лица Калмыкова. Наконец хозяин плюнул и согласился его отпустить! Единственное, в чем удалось ему убедить упрямого приемыша, что ехать к митрополиту, не заручившись поддержкой какого-нибудь влиятельного церковного лица, – бесполезно.

Кряхтя и поругиваясь в бороду, Демьян Васильевич написал письмо к настоятелю Георгиевского монастыря.

– В собственные руки! – наставлял он казака, заклеивая конверт и глядя, как тот зашивает его в подкладку пиджака. – И чтобы, окромя адресата, ни одна душа про то, что в нем писано, не ведала.

– Мене чем с головой – письма не отдам! – пообещал казак.

– Ииих! – ткнул его в лоб перстами хозяин. – Голова-то хороша, да дураку досталась!

– Коли так, ехали б сами! – без улыбки на хозяйскую ласку ответил казак.

– Ох надо бы, надо бы повидать настоятеля! – непритворно вздохнул Калмыков. – Сколь годов не видались. Да грехи не пускают – вишь, что кругом творится. Не знаешь, что найдешь, что потеряешь… Ноне можно и миллион за год нажить, и с сумой пойти…

С Осипом поехал и Никита, которого отпустили, почитая за благо спровадить из слободы подальше, пока не утихнут сплетни, справедливо полагая, что с Осипом Никита не забалует. Калмыков самолично купил им билеты первого класса на пароход. Придирчиво осмотрел их новые тесные сюртуки и непривычные брюки со штрипками и остался доволен.

– Барчуки.

Демьян Васильевич провожал их до того, как убрали сходни, посмотрел, как они прошли на верхнюю палубу, уселись за столик и услужливый вертлявый официант тут же раскупорил для них бутылку с лимонадом, – прохладительные напитки входили в стоимость билета.

Он помахал на прощание картузом, и Осип с Никитою долго видели его пылящие по степному тракту дрожки.

Пароход «Есаул» совершал регулярные рейсы по всему Дону от Азовского моря почти до верховьев, хотя там плавать ему было уже и рискованно из-за илистого мелководья.

Пароходом в относительной прохладе и комфорте предпочитала ездить чистая публика. И Осип с Никитой поначалу робели, сидя за столиком на палубе и аккуратно прихлебывая шипучий лимонад.

Но народ на палубе, несмотря на свое относительно высокое положение, был южный – громогласный: разговоры грохотали по всей палубе и были, как правило, общими. Во всяком случае, любого, пусть даже совершенно незнакомого человека, выслушивали со вниманием.

Поскольку по берегам – высокому в проплешинах меловых откосов правому и топкому, поросшему ивняком левому – тянулись хутора и станицы, а на деревянных пристанях неизменно преобладал бронзоволицый, загорелый до сизого отлива чубатый народ в широких лампасах, разговоры, естественно, шли на казачьи темы…

Особенно ораторствовал пышнотелый, потеющий помощник прокурора в чесучовом белом пиджаке и соломенной широкополой шляпе.

– Казаки! – говорил он, промокая лоб широким клетчатым платком. – Я не знаю людей большей косности… Это полнейшая отсталость во всем, беспечность какая-то солдатская, невежество… – Он наливал себе пива из запотевшей бутылки и, звучно обсасывая алую рачью клешню, продолжал: – Помилуйте, казак даже садов не разводит, а садит только виноград! Спросите его, почему он не садит фруктовых деревьев? Он вам скажет:

«Да-а, ведь за ними ходить надо!» Насмотрелся я на этих господ! Третий год здесь живу, слава Богу! По своему положению я знаком коротко с видами и количеством преступлений казаков. Кража – вот альфа и омега казацкого существования. Он пройти нигде не может, чтобы не стянуть что-нибудь… Вы знаете, почему их не допускают служить на железные дороги? Крадут! Его даже близко нельзя подпускать к дороге: или винт какой стянет, или рельс отворотит… Да что такое, в сущности, казак? – говорил он, махая пухлой рукой с пузатым обручальным кольцом на своих собеседников: учителя и широкоплечего казака в офицерской фуражке, с длинным шрамом через всю левую щеку. Шрам был недавний, красный. – Казак, – разглагольствовал судейский, – это своего рода рантье! У него от двадцати до тридцати десятин земли, он привезет рабочих на свое поле, наварит им каши – только его и обязанностей. А сам он ничего, в сущности, не делает… Воинская повинность? Так нынче все отбывают воинскую повинность! Не одни казаки!