Очищение
«Птицы горят», – удивленно подумал Славка, и Марк Захарович сдернул его с машины за миг до того, как ее подбросило боком. У предметов появились двойные живые тени – четкие, черные и багровые, они побежали, вытянулись, истончились, оторвались от того, что их породило, – и метнулись прочь… А над домами… нет, над огненным морем, поглотившим дома, вставал лилового цвета живой гриб. Он клубился и скручивался сам в себя. Открыв рот, Славка беспомощно смотрел на это чудище. Дернулся – мимо пробежал тот малыш, он несся со всех ног с вытаращенными глазами.
– Петенька! – ужасно закричала женщина, все это время стоявшая неподвижно и смотревшая туда, в сторону гриба. Но малыш, не слушая ее и дико вереща, юркнул в какую-то щель. Женщина побежала следом.
Упала стена. На нее.
Совсем рядом.
Из-под камней с негромким чавканьем брызнуло красное…
Следующее, что Славка воспринял, – лестница. Неярко освещенная лестница вниз, какие-то звонкие удары и крики наверху и толчки – толчки со всех сторон. Ройтманович тащил его вниз – в складской подвал магазина, что-то бормоча и похрипывая между фразами. Славка только сейчас понял, где он находится, уже открыл рот, чтобы спросить, что же все-таки произошло. Но Марк Захарович втолкнул его в большое, загроможденное ровными рядами стеллажей помещение, освещенное одной лампочкой над входом, с неожиданной силой захлопнул дверь и закрыл ее рывками двух ручек по краям. Потом обернулся к мальчишке, который от толчка наткнулся плечом на стеллаж и сейчас, все еще ничего не понимая, потирал ушиб.
Сверху ударило. Мягко и мощно, словно на потолок склада – пол магазина – опустилась массивная плита. Стало совершенно тихо. Звуки – все звуки – как будто отрезало этой самой невидимой плитой. Мужчина и мальчик подняли головы. Славка хотел вытереть лицо и только теперь обнаружил, что правая рука у него занята…
Славка не помнил, как и зачем он взял скрипку, видел только, что и Марк Захарович схватил свой инструмент и сейчас держит, точнее, судорожно сжимает его в руке. Не знал он и того, что видел взрыв одной из тысячи пятисот семнадцати боеголовок, которые упали на Европейскую Россию в эти минуты. Это были американские боеголовки; долетели и взорвались также семь английских и пять французских. Еще сто две, четыре и пять соответственно ударили по азиатской части РФ.
Славка не знал и того, что это был ответный удар, – до него восемьсот семнадцать боеголовок РВСН РФ полчаса назад поразили территорию США, четырнадцать – Канады, двести три рассеялись по Европейским странам – членам НАТО. Сделано это было группой военных в тот момент, когда стало окончательно ясно, что значительная часть политической элиты РФ готова капитулировать в вялой – и кровопролитной! – войне на границах в обмен на сохранение лично для себя определенных преференций.
Не знал Славка и того, что почти сразу после этого судорожно-поспешный обмен ядерными ударами начали еще одиннадцать государств Земли, вспомнивших о взаимных давних претензиях. У трех из них ядерное оружие имелось официально. У остальных – просто имелось.
Не знал, что десятки ракет самых разных стран, сбившиеся с курса или сбитые бестолково, но все же действовавшей ПВО, падали хаотичным смертоносным дождем по всему земному шару. Некоторые просто раскалывались при падении. Другие взрывались. А вот стратегические бомбардировщики ни США, ни РФ так и не взлетели, хотя им был отдан такой приказ, – какие-то экипажи его не дождались, другие не стали выполнять.
Да все это были, собственно, не первые ядерные взрывы – с марта на территории РФ и некоторых сопредельных стран, в том числе и европейских, и войсками РФ, и «силами ООН» уже было применено почти сто ядерных зарядов – правда, тактических.
Славка не знал ничего этого, а многого из этого не узнал вообще никогда. Он только подумал, что мама умерла и что Вовка Серов тоже умер. Именно в такой вот последовательности и именно о них почему-то. Это были механические мысли, похожие на возникающие на экране компика надписи:
«МАМА УМЕРЛА. ВОВКА СЕРОВ УМЕР».
Потом компик дал сбой, и надписи погасли. И Славка тут же забыл про них, потому что они были невероятными. Его мозг – мозг умного, но не привыкшего к стрессам и испытаниям мальчишки – поспешно пытался выстроить приемлемую для психики комфортную версию произошедшего. Славка не задумывался о том, что сходит с ума, он просто начал с интересом оглядываться и почти весело подумал, сколько тут всякой разности лежит прямо на полках, подходи и бери… хотя это нельзя, воровать некрасиво, да и все равно потом охрана найдет украденное прямо на выходе…
«О чем это я? – подумал он, словно вынырнув на поверхность из глубокой воды. – Наверное, нет охраны, и вообще… Стоп! Надо позвонить. Надо позвонить…»
Он зашарил по карманам в поисках IPad, но обратил внимание на Ройтмановича.
– Спокойно, спокойно… – бормотал Марк Захарович, и Славка удивился: чего это он? Славка не сильно беспокоился, потому что все еще толком не мог понять, а точнее, принять, осознать, что происходит. Он уже хотел сказать, что не беспокоится, и спросить, что случилось, когда понял вдруг, что педагог говорит это не ему, а самому себе, а его, Славку, пожалуй, даже и не видит. Понял, встретившись взглядом с глазами Ройтмановича, – они смотрели куда-то внутрь, жутковато-стеклянно. И Славке стало не по себе от этого бормотания рядом: – Спокойно… это ничего… даже если это полномасштабная ядерная война, то ничего… это быстро кончится, и все… эти идиоты сдадутся, конечно, сдадутся, а ядерные заряды не так уж и опасны… это все выдумки… уже ведь не первый раз, уже сколько применили на юге и вообще – и ничего… они сдадутся, и можно будет… – самоуглубленно бормотал музыкант, покачивая футляром.
– Кто сдастся?! – Славка сам изумился тому, что его так возмутили эти слова. О политике он особо и не думал никогда, а тут неожиданно возмущение выскочило само, он даже забыл, что собирался звонить домой. – Марк Захарыч, что вы такое говорите?! Не сдадутся наши!
Ройтманович быстро моргнул, глаза его ожили. Несколько секунд он смотрел на мальчика с изумленным страхом, словно не узнавал его. Потом быстро, широко заулыбался и торопливо заговорил:
– Да нет, что ты, что ты! Я не об этом совсем. Я…
Потом Славка часто вспоминал эту улыбку и это выкашлянутое слово. Потому что в следующий момент произошло что-то странное. И эта улыбка, и это «я» у него всегда будут ассоциироваться с концом – полным концом привычного мира, каким бы он ни был.
ЗЕМЛЯ СОДРОГНУЛАСЬ.
Нет, это была не судорожная рваная дрожь после взрывов. Толчок снова был мягким, как тот, сверху. Был почти не страшным в сравнении с бешеной смертельной тряской, сопровождавшей разрывы боеголовок. Но…
Но шел этот толчок откуда-то изнутри. Так подумал Славка, не в силах лучше себе объяснить. Как будто разом вся планета вздрогнула и… и начала… начала ворочаться, что ли? Это было неостановимое, жуткое нарастающее движение, перед которым жалкими детскими хлопушками казались все потуги людей поколебать мир своими ядерными зарядами.
Оно шло и шло – волной откуда-то из неизвестных глубин.
«Проснулось», – отчетливо и с бессвязным ужасом подумал Славка – непонятно для самого себя. Перевел глаза на педагога.
На лбу и носу Ройтмановича блестели крупные капли пота.
Ройтманович не отвечал. Перекосив рот, он с какой-то восторженной мольбой смотрел на лампочку, мерно раскачивающуюся под потолком над входом.
Потом она погасла.
Стало темно.
Предварение
Чужаки в земле чужой
И, увидев людей,
Содрогнется кудрявый Антихрист,
Проклиная отца,
Что так страшно его обманул…
А. Штернберг. Абсолютный рассветпо старому счету – 25 августа 20** от р. х.
в самом конце третьей мировой войны и начале безвременья.
территория бывшей т. н. грузии
Старший техник неверяще посмотрел на стоящего перед ним офицера в полевой форме с майорскими листьями знаков различия. Потом бросил внимательный взгляд уже мимо майора – туда, где на подъездной полосе возле «запретной черты» стояла гражданская машина, зеркально-голубая русская «Лада Калина».
В машине за приопущенными окнами виднелись две светловолосые детские головы. Мальчика, он старший, и младшей девочки. Дети смотрели сюда. Увидев, что на них тоже смотрят, девочка подалась внутрь машин, мальчишка, наоборот, махнул рукой.
Техник отвел взгляд и посмотрел на майора почти с ужасом. Потом, забыв о субординации, спросил проникновенно, как у наделавшего глупостей сына, – по возрасту майор почти годился ему в таковые:
– Ты рехнулся?! На кой черт ты привез сюда детей?!
– Да при чем тут я! – Майор выругался, махнул рукой, даже не подумав прикрикнуть на младшего по званию за невиданное нарушение устава. – Эта стерва… моя бывшая – она их сюда отослала полгода назад, потому что, видите ли, нашла в Штатах свою любовь, какого-то лизуна-менеджера. Мне бы их надо было отослать обратно, но куда?! Просто-напросто не к кому. Что, в приемную семью, что ли, их было пихать?! По правде сказать, – майор понизил голос, – я сперва даже радовался, тут ведь было, в общем-то, спокойно, а вдобавок очень красиво, да и они были очень рады… а теперь… Похоже, я поздно опомнился, да? Сегодня ведь должен был лететь транспортник в Германию… и его не будет?
– Похоже, что да. – Техник вздохнул: – У меня тоже двое, но они уже практически взрослые. И все равно… Черт, поезжайте обратно, сэр! И лучше не высовывайтесь с вашей базы. Даже тут уже небезопасно. Мы сворачиваемся и тоже постараемся выбраться к вам. Технику, какая уцелела… – Сержант оглянулся туда, где на краю летного поля, за валом скопившихся с начала вой… миротворческой операции обломков группа людей в серебристо-оранжевых костюмах тушила разбитый «F-16». – Технику консервируем. Утром было поднялся дежурный вертолет, но его разбило вон там, на отрогах… – Он махнул рукой в перчатке. – Тут, внизу, ветрено, а наверху настоящий ураган. Вон та «птичка» – это не русских работа. Швырнуло порывом при заходе на посадку. Так-то. Сами видите… – Не договорив, он обвел все вокруг рукой. Задержал жест на быстро бегущих над близкими горами полосах туч, над которыми светило необычайно красное и неяркое, но при этом слишком большое солнце. Хотя до заката оставалось еще часа четыре, не меньше… Вдали, у начала лесистого ущелья, по которому заходили на посадку и взлетали самолеты, было видно, как горит городок Хони. Отчего он загорелся, было неясно, русские ничего на него не сбрасывали. Мародеры, – подумал майор ВВС США Фил Кларенс и молча кивнул. Потом вздохнул и, поправив под погоном пилотку, покачал головой:
– Да… похоже, мне стоит радоваться уже просто тому, что мы с детьми вместе… Ну что ж, спасибо, сержант. Мы поедем.
Он уже козырнул и сделал шаг, но сержант остановил его – снова без соблюдения субординации, но явно искренне, от души:
– Может быть, подождете? Я вас провожу к полковнику Керку. Заночуете здесь, а завтра поедем вместе с конвоем? Ей-богу, не рискуйте! – Он передернул плечами и огляделся как-то украдкой. – Сегодня какой-то особенно мерзкий денек. И последняя радиостанция в Тбилиси замолчала.
– Удивительно, что они до сих пор держались… – Майор покачал головой: – Нет. Мы поедем обратно. Тут недалеко… И вы тоже не задерживайтесь. Нам стоит всем держаться вместе.
Сержант отдал честь и заспешил на КПП…
– Самолета нет?
Майор Кларенс уселся на переднее сиденье и захлопнул дверь. Машину он купил за гроши, она была нужна для частных разъездов за пределы базы – и не жалел: агрегат был неприхотливый, а что плохо отлаженный и не сказать чтобы скоростной, так на здешних дорогах все равно особо не разгонишься. Посидел, барабаня пальцами по рулю. Одиннадцатилетняя Джессика на заднем сиденье притихла. Тринадцатилетний Том хотя и не повторял свой вопрос, но смотрел на отца с переднего пассажирского сиденья требовательно и настойчиво.
– Нет и не будет. – Майор включил зажигание. – Остаетесь здесь. Пока остаетесь. Здесь. Со мной.
Том уселся удобней. Бросил на отца косой взгляд.
– Что? – сердито спросил майор.
– Ничего, – быстро ответил мальчик и чуть прищурился, глядя вперед.
Майор подумал, что с детьми ему повезло. И подумал еще, что теперь вся ответственность за них лежит на нем. И только на нем. Что-то… сломалось. Что-то очень важное сломалось в мире. Прежнего больше нет. Кларенс досадливо оскалился – он сам не мог объяснить себе эти мысли и обрадовался голосу дочери сзади:
– Мы не летим к маме? – В вопросе Джессики не было разочарования: она с самого начала не очень-то хотела улетать. Том, впрочем, тоже… но как раз его-то сейчас интересовал явно не полет либо его отмена.
– Нет, красавица. – Кларенс вывел машину на дорогу и тут же, с трудом сдержав ругательство, нажал на тормоза. Мимо – в сторону въезда для грузовых машин – шла колонна техники. Своей, американской.
Впереди колонны двигался «Хаммер». В войсках США, выполнявших миссию в России, этих машин почти не осталось. А те, которые остались, солдаты старались забронировать как можно надежней с помощью подручных средств. Вот и на этом «бедолажном бронеавтомобиле» добавочно были наварены стальные листы на рамах и кроватная сетка, двери – усилены навешанными бронежилетами, оставлены лишь узкие щели для обзора. Кларенс проводил машину взглядом. Следом ехал открытый грузовик – русский, трофейный, борта которого были затянуты огромными грязными полотнищами, некогда белыми, с большими красными крестами. В грузовике сидели на откидных лавках люди, чья форма представляла собой смесь клочьев, грязи, кровавых бинтов. Невозможно даже определить сразу их расовую принадлежность – бой сделал всех одинаковыми. Они опирались друг на друга и на борта, сжимая в руках винтовки, как последнюю надежду. Но по сторонам никто не глядел – наверное, не осталось сил.
Грузовик проехал, и Кларенс увидел, что на полу в нем стоят плотным пакетом шесть носилок. На оливковых окровавленных полотнищах мотались то ли тяжелораненые, то ли уже мертвые. Подпрыгивал в такт движению шлем с разорванными ремнями.
А во втором открытом грузовике, шедшем третьей машиной в колонне, были трупы.
Много. Сотня. Больше?
– Сидите здесь. – Майор открыл дверцу. – Том, не смей туда смотреть и не давай смотреть сестре. Что я сказал?!
– Да, пап, хорошо, – быстро ответил мальчик, садясь так, чтобы Джессике – впрочем, и не рвавшейся взглянуть – ничего не было видно. Майор, выбираясь из машины, заметил тем не менее, что Том смотрит – через плечо, и его лицо почему-то в черных точках вокруг носа.
Это веснушки, подумал Кларенс. Просто обычно их не видно. А сейчас у него белое лицо. Вот и все…
Вровень с бортами, навалом, они лежали плотной грудой, и эта мертвая груда человеческих тел жутко по-живому шевелилась в лад с раскачиваньем кузова. Делала жесты руками, словно старалась привлечь внимание. Открытые черные рты и внимательные тусклые глаза будто бы о чем-то силились предупредить живых. Из каких-то щелей вяло цедились на дорогу струйки густой стылой крови. Сзади с борта свисали чьи-то ноги в до половины зашнурованных ботинках, по сторонам от них – верхние части двух обезглавленных тел, а выше почти сполз наружу молодой парнишка с багрово-бурой развороченной левой стороной головы. Жетон на шее убитого раскачивался над дорогой, как жуткий маятник, отмеряющий одному ему известное время.
Майор долго смотрел вслед грузовику, хотя мимо уже прошел еще один «Хаммер» и бронемашина с чудовищно изрытой попаданиями, словно поверхность Луны кратерами, броней. Кларенсу иногда становилось просто страшно при мысли, что могло бы случиться, если бы русские сопротивлялись в полную силу. Всем миром, как они говорят. Ведь когда все только начиналось, было негласно объявлено, что южные территории вплоть до Ростова-на-Дону власти России передадут под управление ООН без боя «с целью избежания жертв среди гражданского населения». Почти все были уверены, что драться тут всерьез не придется.
Началось же с того, что некоторые русские воинские части отказались выполнять распоряжения своего правительства, и каждый такой гарнизон пришлось блокировать, а потом стараться уничтожить, потому что на все естественные, разумные предложения проявить благоразумие и сложить оружие русские отвечали огнем и контратаками. А кончилось и вовсе появлением Серого Призрака[1], который в кратчайшие сроки сколотил добровольческую армию и плевать хотел на то, что его вне закона объявила сама же Москва. Выяснилось, что среди «миротворцев» почти никто не помнит, как надо воевать с таким врагом. Вперед поспешно выпихнули как войска местных «членов ООН», так и укомплектованные в основном кавказцами «формирования самозащиты», но это не изменило ситуацию. Такие войска русские разбивали с еще большей легкостью, в результате чего пришлось снова влезать в активные боевые действия самим…
Три мощных тягача – два «Ошкоша» и один очень похожий на них русский грузовик – везли на платформах чудовищно искалеченные «Абрамсы». «Суперкомпьютер в бронированном ящике» считался для условий средней полосы очень надежной машиной, несмотря на жалобы на капризность некоторых систем и прожорливость двигателя. Но русским было на это явно плевать – за последние две недели отдельный бронекавалерийский полк лишился семидесяти двух танков из ста тридцати, причем восстановить можно едва ли десяток машин. Остальные выглядели примерно как вот этот, на первом тягаче: разорванный снизу почти пополам, башня вздыблена вверх на вырванном поворотнике, катки выгнуты в стороны. Видимо, под днищем взорвался самодельный фугас из газового баллона.
В этом были все русские. Вся их суть. Вся натура. В мирное время этот баллон стоял в хибаре, которую в Штатах побрезговал бы занять самый последний безработный. Там жили вечно пьяный корявый мужичонка, его крикливая жена (кто только придумал, что русские женщины красивы, – ничего подобного, они почти никогда не следят за собой!) и трое-четверо неухоженных детей, которых родители постоянно колотили. Потом началась война, и этот мужичонка открутил баллон от кухонной плиты и превратил его в фугас. А этот фугас превратил шесть миллионов долларов, шестьдесят тонн брони, огня и электроники и четыре человеческих жизни в ничто.
«Не х…й вам тут делать!» – вспомнил майор слова одного пленного, которого доставил в штаб. Он в ответ на все вопросы, если вообще снисходил до ответа, твердил эти слова. «Не х…й вам тут делать!»
«Может, мой прапрадед нашел бы с ним общий язык? – задумался Кларенс. – Но страшновато думать, что он не нашел бы этого языка со мной. Вообще не понял бы, что я делаю тут, разве в Штатах нет земли и работы? Интересно, что бы он сказал в ответ на мои слова о том, что мы несем сюда мир и демократию? Как его звали, моего прапрадеда?.. О господи… Возможно, наша бомба разнесла нищий «дом» этого русского и убила его «стерву-бабу» и «выкидышей». Нельзя было этого делать. Нельзя было их убивать. Нельзя. Русские в таких случаях не плачут, не жалуются психологам. Не пляшут военных танцев, не бьют себя ножами по лбам. Они молча идут и убивают. И им плевать, насколько силен тот, кого им приказал убить темный жуткий инстинкт, о котором мы забыли, – думал Кларенс. – Мы живем по выдуманным кастрированным правилам и забыли, как это бывает. Чисто и без примесей. Они идут и убивают. Без жутких обещаний, как у латиносов. Без криков и воплей, как у нег… афроамериканцев. Просто идут и убивают. С сонным лицом, как зомби. И если ты успеешь выстрелить – еще не факт, что мертвый русский не дойдет до тебя и не убьет… И не жди жалости. Русский добр только в мирное время.
Как же они нас обманули… Или это мы обманули себя?..
А может, они все живы. Может, жена и дети помогали ему закапывать этот баллон. Может, его старший сын мастерил детонатор из дешевого пульта и бросовых китайских часов. У русских есть выражение «есть землю», означающее высшую степень упорства или верности. Так вот, может, они на самом деле едят землю, потому что баллон потратили на наш танк и им негде готовить. Но они радуются. Едят землю и радуются тому, что взорвали танк.
Господи, слышишь ли ты, что мне страшно здесь? Как же эти чертовы немцы воевали с русскими четыре года?! Спросить бы… но немцы сейчас тоже другие, да и нет их здесь. Они не прислали контингент.
Не прислали. Что-то знали. Что-то помнили, наверное.
А мы прислали двадцать пять тысяч сюда, на кавказские курорты. И потом несколько раз присылали подкрепления. Но сейчас нас тут хорошо если десять тысяч. И не слышно, чтобы кто-то уехал домой просто так. Целым.
Да, русские тоже несут потери. Это надо как можно чаще повторять солдатам. И это так и есть. Но вот вопрос: они замечают это? Ну, что несут потери?
По-моему, нет.
Русских нельзя «принуждать к миру». С ними можно только воевать. По старинке. Русских не победят «крепкие профессионалы». Если ты хочешь хотя бы какое-то время на равных тягаться с русскими – нет, не победить, это невозможно! – ты должен иметь готовый воевать народ и народную армию.
Похоже, Штаты влезли в совершенно не свое дело. Когда понимаешь это, становится пусто и холодно в животе. А это страх. Непривычная вещь для меня. Трусом я не был никогда. Просто… я раньше никогда и не воевал с русскими.
Господи, сделай что-нибудь!»
Последними шли три «Брэдли». У одной не было башни, и она остановилась прямо напротив машины майора. Соскочивший с брони сержант – еще достаточно молодой, громоздкий в прорванном в нескольких местах жилете и снаряжении, – не отдавая чести, спросил, словно бы обращаясь не к офицеру, а просто в никуда:
– Тут есть вода поблизости? Очень хочется пить. Пить.
– Сразу за въездом на базу, вы движетесь правильно. – Кларенс для верности указал рукой. – Вы из боевой группы капитана Сандерса?
Сержант несколько секунд смотрел на майора взглядом, от которого Кларенсу стало неуютно. Взгляд был не злой, не сумасшедший, а скорей какой-то… пустой. Потом, видимо, вошедшая в кровь и плоть дисциплина взяла верх, сержант очнулся, подтянулся, козырнул:
– Да, сэр, так точно, сэр.
– Какие новости?
Сержант посмотрел на майора снова – на этот раз вполне человеческим взглядом, как на сумасшедшего. Потом улыбнулся и пожал плечами:
– Никаких, сэр. Какие могут быть новости? Скоро мы умрем, наверное.
– Ну, все не так плохо… – начал майор ободряющим тоном, но сержант отдал честь и перебил его:
– Простите, сэр, вы не поняли, сэр. Я говорю конкретно о нас, о нашей группе. Мы были на южной окраине Ставрополя, когда начали падать наши ракеты и город сгорел. – Сержант сделал резкий жест рукой. – Фух! Как спичка, сэр. Я сам не видел, те, кто видел, они ослепли, человеку не надо видеть такое, Бог наказал… Мне так сказали. Смешно, мы столько там сражались, столько наших погибло, а тут фух – и как спичка… Когда прошла волна, лейтенант Паттеридж собрал всех, кого можно было, даже трупы, и мы поехали сюда. Лейтенант по дороге застрелился, когда мы посмотрели с горного склона туда… на север. Там все горит. Была ночь, и было очень красиво – там все горит. До самого горизонта. Потом лейтенант застрелился… Я уже говорил?
Майор не перебивал сержанта и не сводил с него глаз. А тот продолжал:
– У русских тоже ведь есть ракеты? Много ракет? Наверное, и мой город тоже так горит. Красиво. А меня час назад очень сильно тошнило кровью. Мы умрем, но это не страшно, потому что все горит… – Он снова отдал честь и, четко повернувшись, совершенно обычной походкой двинулся к БМП.
Майор сел обратно в машину и снова захлопнул дверь.
– Папа, что с ними? – Голос Тома звучал требовательно и резко. Мальчик по-прежнему был бледен, но на этот раз не отвел глаз от отцовского взгляда.
– Они были в бою. – Майор снова повернул ключ, «Лада» завелась и тронулась с места – послушно, и внутри салона мир снова сделался привычным хотя бы на время. – В неудачном бою.
– Их разбили? Русские идут сюда? – спросил Том, и Кларенс увидел в зеркало заднего обзора, как Джессика округлила глаза и приоткрыла рот.
– Нет… – медленно проговорил майор, глядя, как по дороге навстречу на бешеной скорости проскочил красный автомобиль, крыша которого была нагружена сверх всяких пределов. – Подожди, Томас. Пока ничего не спрашивай. Нам надо как можно скорей добраться до базы.
Может быть, надо было послушаться сержанта с аэродрома и остаться тут? – подумал майор, увеличивая скорость. Но тут слишком большая площадь и слишком мало людей для такой площади. Нет. Надо ехать.
Управляя одной рукой, он попытался вызвать штаб, не веря в успех. Радиосвязь, которую глушили с обеих сторон, последние два дня почти перестала работать. Том молча перехватил гарнитуру, стал вызывать сам, через минуту пожал плечами и положил аппарат на место. Ничего не сказал отцу – все и так ясно. Кларенс спросил сына: