Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф

«Они не понимают!» – подумал Виктор об Анне и о девушке из мира творчества.

На скамейке лежала кем-то оставленная газета.

«Пошли со мной!» – предложил Виктор газете и, развернув её, стал читать всё подряд, а потом он аккуратно оторвал и положил в задний карман брюк страницу, в которой были объявления о сдаче комнат.

Возбуждённо бормоча, два вертолёт прорвали вечернюю гладь неба и, набрав высоту, повернули на запад.

«И мама не понимает…» – Виктору вспомнились строчки из её письма: «О тебе и о брате думаю… О его сражениях, и о твоём покое…И еще о…».

С крышки мусорного бака вместе с куском газеты «Юг» свалился котёнок, и пробегавший мимо большой коричневый пёс резко остановился. Округлив налитые кровью глаза, пёс с изумлением взглянул на прижавшееся к газете юное создание, а затем, чуть приоткрыв пасть, о чём-то внушительным голосом пролаял. Видимо, различив в лае неприличное слова, кошечка, как и подобает юной девице, смутилась, стыдливо отвела ушки в стороны и, задрожав всем тельцем, помочилась на газету с портретом государственного секретаря США. Подобное поведение малышки не могло не привести пса в недоумение, как бы там ни было, пламя в его глазах разом погасло и, широко раскрыв пасть, он разочарованно зевнул, отвернулся и побежал дальше.

«Какая прелесть! – Виктор задумчиво взглянул на мутную лужицу, оставленную на газете, и вдруг поймал себя на мысли, что восхищён мужеству котят: «Только лишь эти чудаки могут решиться на такой завидный поступок: взять и запросто помочиться на сильных мира сего…».

Потом раздумья Виктора перенеслись на собак: «А вот эти – совсем как мы: разные и друг на друга не похожие. Одни – мрачно-молчаливые или глуповато-шумливые, другие – услужливо виляющие хвостиком или охотно обнажающие грозные клыки; иногда попадаются сладкие романтики с масленичными глазками, а ещё такие, как вот этот наглец, глаза которого готовы в любую минуту налиться кровью, но чаще встречаются такие, которые не по делу рычат или без дела скулят.

Виктор подумал об Анне и о поиске нового жилья.

По скучным окнам зданий бегали солнечные зайчики, и Виктор, угрожающе направив в их сторону указательный палец, тихо прокричал: «Пиф-паф!». Но зайчики не умирали. Тогда Виктор направил на них два указательных пальца, но «выстрел» не состоялся – отвлёк сигнал автомобиля.

– Как проехать в Димону? – спросил водитель. На нём была белая кепка с широкими полями.

Виктор объяснил.

– Надо же!.. – водитель скосил злобный взгляд на сидящую рядом девушку.

– Счастливого пути! – сказал Виктор.

Взревел мотор.

– Эй, земляк, – просунув голову в окно, прокричала девушка по-русски, – не узнал?

– Нет! – признался Виктор.

– А ты расслабься!

– Ну, расслабился…

– Ведь ты из Вильнюса?

– Точно!

– Я сразу узнала. Ты стихи читал у нас…

– У вас?

– В детдоме над рекой. Вас было трое…

– Было дело… – сказал Виктор. – Нас от школы посылали… По разным объектам…Как живётся?

– Потихоньку! Как же ещё жить?

– Можно в припрыжку! – объяснил Виктор.

– В припрыжку живёт лошадь, – сказала девушка, – или тот, кто блохой укушенный…

Водитель выключил мотор, закурил сигарету и, явно подчёркивая чувство брезгливости, вызванное, видимо, звучанием непонятной ему речи, стал разглядывать Виктора в упор. Взгляд Виктор выдержал, пытаясь угадать, кто перед ним: удав или козлик.

– Он – кто? – спросил Виктор у девушки.

– Близкий знакомый.

– Насколько близкий?

– На расстоянии пушечного выстрела, – ответила девушка.

Виктор кивнул.

– Теперь мы не в Вильнюсе, а тут… – сказала девушка. – Как тебе тут?

– Отлично!

– Врёшь, наверно?

– А тебе как?

– Терпимо… – девушка пожала плечами. – В Димоне у меня знакомая… Вот, к ней этого аборигена-козла везу… Лоток у него в Кирьят-Гате… Соленья, шварма и всякое такое…

Виктор взглянул на водителя: широкоплечий мужчина лет сорока с кирпично-красным лицом и огромным животом. Просунув в раскрытое окно голову, он громко сопел, а его лицо было покрыто пятнами недоверия и тревоги.

«Отчего это у него?» – подумал Виктор, но поймал себя на мысли, что в последние недели он и сам поглядывает на окружающих с некоей долей недоверия и тревоги.

– Это нормально! – вырвалось у Виктора.

Не выпуская изо рта сигарету, водитель опасливо огляделся по сторонам и сквозь зубы процедил:

– Что-то не понял…

Виктор улыбнулся.

– Нормально, – повторил он, – всё нормально!

– Оставь ты его, – сказала девушка, – пускай себе пасётся…

– Весёлая ты! – сказал Виктор.

– А тебе кто мешает?

Виктор молча развёл руками.

– Не бери в голову, – сказала девушка.

– Ладно!

– Моя приятельница говорит: «Не бери в голову, бери куда надо!..»

– Замечательная у тебя приятельница, – Виктор вдруг рассмеялся.

– Ты чего? – спросила девушка.

– Прости! – с трудом подавляя смех, сказал Виктор. Ему вспомнился Дулько, его сменщик с заправочной станции, который любил повторять: «Если женщина отдаётся мужчине за деньги, выходит, она вовсе не подарок!»

– Ты чего? – повторила девушка.

– Ценная у тебя приятельница, – сказал Виктор.

– Ну, да…Сунь-и-вынь зовут.

– Китаянка, что ли?

Девушка весело покачала головой:

– Кореянка…Умница… На днях сказала, что очень скоро, с Божьей помощью, в Димоне осядет сотня-две приличных клиентов. Солидная прибыль…

– Чего так?

– Газеты читаешь?

– А что?

– Завтра правительство сотрёт Гуш-Катиф в пыль, ну и…

Отступив на полшага в сторону, Виктор проговорил:

– Не дождутся! Ни правительство, ни твоя знакомая…А тебе удачи!

– И тебе! – отозвалась девушка.

Сплюнув окурок на землю, водитель торопливо крутанул ключ зажигания. Машина, словно испуганная коза, сорвалась с места.

«У Анны вещи заберу послезавтра», – решил Виктор.

Прислонившись к стене кирпичного сарая, стоял старик-бедуин и жевал лепёшку.

– Мир тебе! – сказал Виктор.

Продолжая жевать, бедуин приподнял голову.

– День отработал? – спросил Виктор.

– А ты?

– Моя работа ночная!

Бедуин достал изо рта то, что осталось от лепёшки, и засмеялся.

– Ты чего? – спросил Виктор.

Бедуин не ответил. Только рот прикрыл.

Виктор прошуршал газетой.

– Правительство хочет, чтобы мы завтра убрались из Гуш-Катифа… Что ты на это скажешь?

Бедуин молчал.

– Наше правительство нас прогоняет…

Бедуин вернул остаток лепёшки в рот.

Виктор спросил:

– Как тебе такое?

Бедуин жевал лепёшку.

– Прогоняет правительство! – повторил Виктор.

Бедуин жевал лепёшку, закрыв глаза.

– Тебе понятно, о чём я говорю?

Бедуин не ответил.

«Уж он-то понимает!» – подумал Виктор и спросил:

– Почему молчишь?

Бедуин приоткрыл беззубый рот и виновато улыбнулся.

– Жуй, папаша, питайся! – сказал Виктор и побрёл дальше.

С верхнего этажа жёлтого здания неслась песня «Эцли ха-коль бесэдэр»[1], и Виктор, взглянув на распахнутое окно, подумал: «Кажется, на землю уже сошла благодать, осталось лишь, чтобы к нам и справедливость опустилась…».

Остановив несколько прохожих, Виктор представился журналистом. «Не подскажете, – спросил он, – где пребывает справедливость?» Прохожие на улицах Беер-Шевы отнеслись к вопросу Виктора со всей серьёзностью, более того, на какое-то время они погружались в глубокомысленную задумчивость, но точный адрес никто так и не указал.

Беер-Шева, 16-ое августа, 16–24.

– Где пропадал? – спросил Шульман, однокурсник Виктора по философскому факультету. – В Университете чешут всякое…

Виктор вкратце доложил о том, что делал он, и что делали с ним…

– Забавно! – отметил Шульман и добавил: «Пойдём ко мне в apartament, выпьем по drink, кондиционер включим, побеседуем. В apartament я теперь один…».

– А твоя невеста?

– Лея теперь не со мной, то есть, с тех пор, как на её лице появилось порочное выражение, я не с ней…

– Помню, Леино лицо тебе, вроде бы, нравилось.

– Нравилось…До тех пор, пока на нём не появилось порочное выражение.

– А как же с любовью?

Шульман сморщил нос.

– По-моему, данный предмет обсуждения не заслуживает! Этой штуке отдают слишком много чести и времени книги, фильмы, оперы, а ведь всего-то дел: две пары губ, четыре руки, четыре ноги и кое-что между… Разве не так?

– Я подумаю! – пообещал Виктор. – На досуге…

– Сильно занят?

Виктор загадочно улыбнулся.

– Бедняга… – сказал он.

– Ты о ком? – удивился Шульман.

– О тебе! О ком же ещё?

– Разве не об этом парне, который сейчас с Леей?

Виктор скорбно опустил голову.

– Бедняга… – сказал он снова.

– А о ком ты сейчас?

– Сейчас я об этом парне. Что если и он тоже заметит на лице Леи порочное выражение?

– Будет очень прискорбно, но думаю, что это неизбежно…

Квартиру Шульмана вскладчину оплачивали родители из Ашдода, дедушка из Ашкелона и две тёти из Димоны. Нормальный потолок. Нормальные стены. Нормальный холодильник. Два стула, заваленные умными книгами: «Бытие и время» Мартина Хайдеггера, «Диалог между философом, иудеем и христианином» Абеляра, «О ничтожестве и горестях жизни» Шопенгауэра, «Я и Ты» Мордехая Бубера.

Покончив с осмотром комнаты, Виктор сказал:

– Твои родичи – святые люди!

– Да уж…

– А потому так странно…

– Что именно? – насторожился Шульман.

– Генетики утверждает, будто в глубинной сути индивидуума заложен некий код, передаваемый по наследству, но тогда почему в твоей личности не наблюдается даже намёка на святость?..

Шульман пояснил:

– Видимо, на сегодняшний день с генетической наукой что-то не в порядке… Выпить хочешь?

– По вечерам всегда… – ответил Виктор.

– Вино?

– Лучше водку!

– Тогда уж с закусью, – из холодильника были доставлены картофельные оладьи, тарелка крупных чёрных олив и бутылка «Абсолюта».

После двух рюмок хорошо говорилось о науках вообще и о философии в частности, после следующих двух рюмок замечательно обсуждалась работа министра финансов, министра по культуре и образованию, правительства в целом. Позже перешли к положению дел во всём остальном мире, остановились на движениях антиглобалистов и «зелёных», посмеялись над работой метеорологической службы в Таиланде, а после очередной рюмки, Шульман спросил:

– Как с жильём?

– Три звёздочки, – отозвался Виктор, – хотя, по правде говоря, обслуживание на полторы…

Задумчиво опустили головы.

Виктор подумал об Анне. «Странно получается: была нужна, и вдруг не нужна. А может, вовсе и не вдруг?..»

Выпили ещё.

– Можешь пожить у меня, – сказал Шульман. – Переезжай хоть завтра…

Виктор покачал головой, проговорил:

– Завтра я буду с теми, кто обманут и поруган…

Выпили за обманутых и поруганных.

– К ним не присоединишься? – спросил Виктор.

– Нет!

– Нет?

– Не рационально… В конце концов, единственное, что останется после завтрашнего от Кфар-Даром, так это послезавтрашнее упоминание о нём в утренней газете, которую в тот же вечер можно будет обнаружить в мусорных ящиках…

– Заткнись! – попросил Виктор. – Ещё накаркаешь…

– Предвиденье – это проявление мудрости, а не карканье! – заметил Шульман. – Помнишь у Ницше: «Когда долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть на тебя».

Виктор мучительно задумался.

– Может, чтобы отвлечь себя от бездны, в штанишки написать?

– Да, да, – живо подхватил Шульман, – желательно в штанишки…

– Ни хрена!.. – внезапно оскалился Виктор. – Меня они достали… И меня, и сотни тысяч меня…

Шульман подставил ухо.

– Однако же, какая в твоём голосе агрессия! – отметил он.

Виктор кивнул, а для большей убедительности ещё и поскрежетал зубами.

Шульман ухо убрал, глотнул маслину и, закрыв глаза, будто католический духовник, выставил перед собой плотно сложенные ладони.

– Господи, прости овцу заблудшую! – попросил он.

– Ты чего? – нахмурился Виктор.

Голос Шульмана звучал торжественно и проникновенно: «И овцу и всех тех, кто её раздражает…». Господи, ведь Тобою сказано: «Да простится им, ибо они не ведают, что творят…».

– Ведают! – взорвался Виктор. – Ведают и ощущают! Боль знакома каждому… А творящий боль ближнему, непременно ведает… Я не овца… Я не стану жрать отраву, несущую в себе ложь и лицемерие.

– В чём же дело? – развёл Шульман руками. – Не хочешь жить во лжи – не живи! Другого блюда в меню планеты не предписано…

– А как же с правдой и справедливостью?

– Что с ними?

– Вот и я спрашиваю: «С ними что?

– А-у-у-у-у? – оглядываясь по сторонам, прокричал Шульман и вдруг сообщил: «А их тут нет!»

– И что с того?

– Глупо рассуждать о том, чего нет… – Шульман старательно прожевал маслину и добавил: «В шестом Санхедрионе Талмуда сказано: «Там, где есть правда, нет мира, а там, где есть мир, нет правды…»

– Не понял!

Шульман тихо вздохнул и посоветовал:

– Яблочный сок пей – улучшает сообразительность.

– Достали они меня! – повторил Виктор. – Не терплю, когда меня пытаются зачислить в стан дураков, ещё больше не терплю оказываться в дураках добровольно, и совсем уж не выношу, когда меня держат за сучку, которую каждый кабель норовит меня вые…

Шульман пошевелил носом.

– Так ведь обманывают тех, кто обманывать себя позволяет… – сказал он.

– Себя? – вскинулся Виктор. – Кто это позволяет себя?

– Ещё не перевелись те, кто верят в самую большую человеческую нелепость – в возможность переделать мир.

– К чёрту!

– Можно и так… Налить ещё?

– Налей!

Молча выпили.

– Не знаю, – заговорил Шульман, – не знаю, кого и как ты собираешься наказать, но знаю точно, что твоя смута кончится для тебя лишь новым наказанием… Ты этого хочешь?

– Всё, чего я хочу, так это то, чтобы нас не дурачили… Чтобы раз и навсегда перестали…

– Раз, возможно, и перестанут, но чтобы навсегда – такого быть не может…

Виктор заглянул в пустую рюмку.

– Налей ещё, – сказал он.

Шульман налил.

Выпили.

Помолчали.

– Не хочу, чтобы еврей еврея… – вдруг сказал Виктор.

– Что ж, не хоти!.. Возьми и вообрази, что лжи и несправедливости больше не осталось…Ну, что тебе стоит? Попытайся вообразить…

– Вообразить?

– Всего лишь вообразить…

– Воображение поможет?

Шульман кивнул.

– Старик Мишель де Монтень утверждал, что некоторые вылечиваются от одного лишь вида лекарств…

– Да? А где взять такое лекарство?

– Сейчас, – рассмеялся Шульман, – сейчас выпишу…

– К чёрту! – отозвался Виктор, пристально взглянув на стул, заваленный книгами. – А пока?

– Что пока?

– Кроме как заниматься самообманом, мы что-нибудь предпринять можем?

– А как же! – радостно заметил Шульман. – Сейчас мы с тобой можем выпить за оборону пространства Гуш-Катиф!

Тост был одобрен с поправкой Виктора:

– …И людей Гуш-Катиф! У моего деда была медаль за оборону Севастополя.

– Может, и тебе дадут? – предположил Шульман. – За защиту Кфар-Даром…

Виктор задумался, а, придя в себя, проговорил:

– На фига мне?

– Не хочешь, не бери… – уступил Шульман.

– Мой дед был настоящий мужчина! – сказал Виктор. – Мой дед был настоящий мужчина и никогда не плакал!

– Настоящие мужчины никогда не плачут? – спросил Шульман.

– Настоящие мужчины плачут совсем редко… Гораздо чаще – лишаются разума…

– Сходят с ума?

– Вроде того…

– Твой дед сошёл с ума?

– Сгорел в танке…Под Прагой…

Наполнив рюмки, Шульман предложил выпить за деда.

Выпили.

Помолчали.

Потом Шульман спросил:

– Говоришь, у мужчин часто такое?..

– Что? – не понял Виктор.

– Насчёт разума…

– Я про настоящих мужчин… Они слишком долго носят в себе что-то такое, от чего…

Больше пить не хотелось.

Шульман взглянул на часы.

– Вечеров в Израиле не бывает, – уныло проговорил он. – В 17,30 – светло, а в 18,30 – сразу темно. Сейчас 18,30…Уходят наши дни…Улетают, убегают, уносятся… Времени в резерве всё меньше, всё меньше…

– И их, и женщин… – сказал Виктор. – В юности я поклялся следовать знаменитому завету Пушкина: «Всех женщин не перелюбишь, но к этому надо стремиться!».

– Напрасно… – заметил Шульман.

– Что?

– Клялся напрасно…

Горестно вздохнув, Виктор признался:

– Теперь перед великим поэтом стыдно… Если бы можно было вернуться бы в детство снова…

– Ещё вернёшься! – пообещал Шульман. – Рано или поздно в детство впадают все…

В углу под потолком послышался шум спускаемой воды.

Вдруг Виктор спросил:

– Думаешь, справедливости больше нет?

Шульман громко зевнул.

– Разве она была? – сказал он. – Впрочем, когда наши далёкие предки делили мясо убитого мамонта, то…

Глаза Виктора застелила пелена растерянности.

– «Mundus vult decipi!»,[2] – придвинув к себе рюмку, сказал Шульман.

Виктор шумно вздохнул и тоже потянулся к рюмке.

– Ну, и пусть, если мир желает!.. – взорвался он.

– Я – как мир! – сказал Шульман.

– А я – нет! – кричал Виктор. – Когда нам на уши пытаются вешать лапшу, меня просто колотит… Где же правда, справедливость? Где это?

На лице Шульмана отобразилось изумление.

– Так ведь о том, «где это», уже давно сказано… – прошептал он.

– Кем? – насторожился Виктор.

Примечания