Летние гости

Дэн считает, что акцент Батти почти не поддается расшифровке, но ему удается ловить суть.

На другом конце деревни они подходят к ржавым воротам в каменной стене, заходят внутрь и идут по заросшей тропинке, скрытой дикими гортензиями и фуксиями, через поляну к небольшому полуразрушенному зданию, глядящему в сторону пляжа.

– Ну вот, – говорит Батти, – это он. Ну, все, что от него осталось.

Он отпирает старую деревянную дверь и отступает назад, чтобы пропустить Дэна. Их шаги порождают эхо, и у Дэна возникает ощущение, что он первый человек, вошедший сюда за много лет.

– Сюда редко кто заходит, – подтверждает Батти. – Что, по-вашему, тут такого интересного?

Дэн объясняет, что его наняли снять документальный фильм о кабельной станции в рамках серии «История общения» по заказу американской телекоммуникационной компании.

– Документальный… – повторяет Батти. – Тогда, наверное, вы будете брать интервью у разных людей?

Дэн говорит, что да. Кажется, Батти это нравится.

– Я оставлю вас тут одного, – говорит он, указывая на дверь. – И оставьте себе ключи, они все равно вряд ли кому-нибудь еще понадобятся в ближайшее время.

Дэн благодарит его за помощь.

– Да не за что, – отвечает Батти, и внезапно улыбка освещает его лицо. – Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

Закрывая дверь, Дэн чувствует, что выдержал какое-то важное испытание, хотя никаких слов не было сказано.

Здание одноэтажное и маленькое, меньше, чем он ожидал, это практически одна комната. Снаружи оно выглядит так же, как и многие полуразрушенные коттеджи, сохранившиеся в этих краях: каменные стены разной степени ветхости, останки прежних времен. Однако кабельная станция восстановлена в первоначальном виде – если не во всей былой славе, то как своего рода мемориальное сооружение, сохранившее память о работе, для которой ее построили. В этой маленькой комнате с оштукатуренными стенами, камином и несколькими столами четверо, максимум шестеро работников отправляли, принимали и расшифровывали телеграммы, передаваемые с континента на континент. Мало что от этого всего осталось: гальванометр, чернильницы, переключатели, пробойники, чернильные самописцы и, конечно же, главный, культовый символ их труда – электрический телеграф.

На стенах фотографии усатых мужчин, работавших здесь, а также их жен и детей, живших в специально построенных для них домах поблизости. А вот на фото местная команда по крикету. Мужчины выстроились в ряд, им предстоит сыграть с командой острова Валентия, где работает конкурирующая станция. На нескольких полках расставлены книги, Дэн находит фотокопии писем первого начальника станции, датированных 1866 годом. Ну что ж, на текущую неделю работы уже набралось.

Он уже собирается уходить, когда звонит его телефон. Он смотрит, кто это.

– Здравствуй, мама, – говорит он. – Да, мы приехали. У нас все в порядке, немного тяжело от смены часовых поясов, но все хорошо.

Он слушает и в воображении ясно видит свою мать: она звонит из Калифорнии, ее рука тянется к горлу и теребит цепочку, которую она обычно носит, ее голубые глаза потускнели от боли, она пытается звучать весело, но в ее голосе слышится беспокойство. Авария сказалась и на ней, он знает, что она постоянно волнуется.

– Правда, мам, у нас все нормально, на выходных позвоним тебе по скайпу. К тому времени уже должны все наладить. Интернет здесь не тот, что дома.

– Джули звонила. – Его мать делает небольшую паузу. – Она тоже беспокоится о вас, мальчики, я думаю, они с Грегом боятся потерять вас и…

– Ты же знаешь, что ничего такого не произойдет, – вздыхает Дэн. – Я бы никогда этого не сделал.

– Они потеряли единственную дочь. Им нужно знать, что ты не потеряешься, Дэниел, ты для них единственная ниточка к ней.

– Думаешь, я сам не знаю? Позвоню им через пару дней, мама. Можешь передать ей это.

– Я знаю, дорогой. – В голосе матери ощущается надлом. – Я знаю, что это тяжело, но они ни в чем не виноваты.

– Никто и не говорил ничего подобного, мама.

– Я знаю, но как бабушка я могу понять, что они чувствуют, особенно теперь, когда вы так далеко.

– Мне надо идти, мама. Люблю тебя.

Он первым завершил разговор и не чувствует себя виноватым. В его силах продемонстрировать лишь ограниченную дозу уверенности. Объем надежды тоже конечен. Довольно. Он прекрасно относится к Джули и Грегу, родителям жены, и понимает, какую боль они испытывают. Разумеется, понимает. Он никогда не стал бы обвинять их или пресекать общение.

Он привык недоговаривать, еще когда Мэри была жива, потому что иногда так было проще – для ее родителей, для него самого, для детей. Он мог с этим жить. Но он не уверен, что долго сможет жить таким лжецом, каким его сделала авария. «У нас все хорошо, все в порядке, мы справляемся».

Он мог бы прямо сегодня позвонить матери по скайпу, его техника работает нормально, но пока не в состоянии. Говорить по телефону легче. В разговоре по видео, даже на экране компьютера, боль может проступить на его лице внезапно и агрессивно, как татуировка. Он видит это каждый день в зеркале и еще в изменяющемся выражении лиц своих мальчиков-близнецов, Шона и Пата – Пата и Шона: один начинается там, где заканчивается другой, два выражения одной и той же души здесь и уже навсегда.

Это пока еще с ним. Это все еще с ним, несмотря ни на что.

ШОН

Помните, я говорил, что мы находимся посреди нигде? Это было мое первое впечатление, и оно не изменилось. Баллианна – глушь, крошечная деревня прямо на берегу Атлантического океана. Собственно, именно поэтому мы здесь. Чтобы папа мог снять документальный фильм об этом месте и о кабельной станции. Папа любит вовлекать нас в свою работу, когда может, потому что, по его словам, учиться никогда не рано. Он говорит, что, раз современные дети настолько неразлучны со своими смартфонами, им стоило бы узнать, как на самом деле зародилась вся эта система. Итак, вот что я уже узнал: когда в былые времена разобрались, как рассылать телеграммы по всей стране, следующей большой проблемой стала отправка их за границу. Тогда придумали протянуть подводный кабель через океан, его вывели на берег именно здесь, в Баллианне. Его назвали первым подводным трансатлантическим кабелем, и это было действительно большое событие. После того как его проложили, люди впервые смогли быстро передавать сообщения между Европой и Америкой. До этого приходилось ждать, пока почту доставят на кораблях, а это занимало почти целую вечность.

Я знаю все это, потому что мне нравится разбираться в папиной работе, даже если иногда бывает скучно. Я больше не разговариваю, но это не значит, что мне не интересно. Папа говорит, что ему нравится, если я рядом, когда он работает, даже если я не разговариваю – или, может быть, именно потому, что я не разговариваю. Я знаю, что он так шутит, ведь в глубине души сейчас больше всего на свете он хочет одного – чтобы я снова заговорил. Но я не могу, потому что тогда мне пришлось бы рассказать о том, что произошло в тот день, когда умерла мама. Я не хочу об этом говорить. Так что я вообще ничего не говорю.

ПАТ

– Я не понимаю ни слова из того, что здесь говорят, а ты?

Шон качает головой. Мы наверху, в нашей спальне, и он лежит на своей кровати. Папа сидит за компьютером на первом этаже.

– Думаю, для тебя это не имеет значения, раз уж ты не собираешься ни с кем разговаривать, но мне бы хотелось иметь приятелей.

Шон пожимает плечами. Он опять читает книгу. Как всегда. Это скучно. Но папа говорит, что это может помочь ему снова начать разговаривать.

У нас были сеансы у психотерапевта, так что я все понимаю о смерти и прочем. Мне тоже было тяжело потерять маму, но я больше переживаю за Шона. Если он в ближайшее время не возьмется за себя, подумают, что он чокнутый, да еще и немой. Он знает, как все испортить, этот Шон. Всегда ухитрялся, это его вечная проблема. А когда меня рядом нет… Ну, могу себе представить весь этот бардак.

Шон родился первым, и когда я вылез вслед за ним, то был черновато-синюшный. Не из-за какой-то странной болезни или типа того, а потому, что Шон использовал меня как ступеньку, чтобы вылезти самому. То есть он цеплял меня еще до того, как мы родились. Но потом я это скомпенсировал – я всегда могу победить его в драке, хотя мы уже почти не деремся с тех пор, как выросли. Раньше Шон говорил больше, но меня слушал. Он знает, что я практически всегда прав. Поэтому всякий раз, когда мы хотели, чтобы мама и папа что-то сделали, я объяснял Шону, что и как сказать, а затем просил его типа выступить. Это почти всегда срабатывало. Так и сейчас продолжалось бы, но теперь Шон не может говорить, и папа остался совсем один. Мы с Шоном – хорошая команда. Мы думаем как один человек. Я подозреваю, что у всех однояйцевых близнецов так – с этим рождаются. Ну, по крайней мере, мы с Шоном есть друг у друга. А у папы сейчас никого нет. Мы с Шоном стараемся как можем, но этого недостаточно, чтобы все исправить.

Врачи и психологи думают, что все знают, но это не так. Они не знают, каково это – потерять кого-то и не понимать почему. Так было с мамой. Ей не нужно было ничего говорить… Мы просто чувствовали, как она уходит все дальше и дальше.

Так что дело было не в ссорах, аварии или в чем-то еще, как думает Шон. Но он этого не понимает. Он не готов. Я даже не уверен, что папа готов, поэтому ничего не говорю. Шон винит себя. Вот в чем проблема. Только он не виноват.

Аромат выпечки наполняет комнату. Ставя противень с булочками на окно остывать, Джерри снова восхищается красотой вида. За окном солнце неуклонно поднимается, заливая сверкающим золотым светом поверхность воды. И хотя сейчас только десять, уже ясно, что день, похоже, опять будет жаркий.

Сидя за столом в маленьком коттедже у озера, Джерри еще раз перечитывает письмо. Ее брат наконец возвращается домой. Прошло три года с тех пор, как она видела его в последний раз, тогда она накопила денег на билет и слетала в отдаленную деревушку в Кении, где обосновался Барри. Она была потрясена простотой его жизни там, так же как и бедностью людей, которым он служил, но там же она увидела щедрость его паствы и неизбывную любовь, которую они к нему испытывали. Сам Барри, пусть похудевший и уставший, никогда не выглядел счастливее. Она пробыла там полтора месяца и к концу визита уже сама почти не хотела уезжать.

Барри всегда хотел стать миссионером, но в начале карьеры его начальство не считало это необходимым. Братья заметили его склонности еще в детстве и неустанно направляли к священству. Когда он стал молодым служителем в Риме, в Ватикане его заметили: тонкий ум, природное обаяние и способности к языкам почти гарантировали стремительный взлет по служебной лестнице. Джерри всегда была смешна эта идея. Она не могла представить своего брата епископом, не говоря уже о кардинале, каким бы набожным Барри ни был, и в результате оказалась права. Абсолютная и непоколебимая честность Барри, естественно, победила, чего не учли римские ребята. Произошел некий инцидент, связанный с его начальником, и Барри не просто высказался, но отказался замолчать и следовать официальной линии – он никогда не обсуждал подробности даже с Джерри, – после чего немедленно подал прошение о переводе, которое удовлетворили неприлично быстро, и наконец стал миссионером, как и хотел с самого начала.

Итак, теперь он возвращается домой. Джерри интересно почему. В письме он упомянул плохое здоровье, плюс его начальство настаивает на творческом отпуске и полноценном отдыхе где-нибудь, где о нем будут заботиться и где в достатке чистый воздух, вода и приличная еда. Ну конечно, это она обеспечит. Однако, зная Барри и его любовь к своей пастве в Туркане, она понимает, что он бы не согласился вернуться домой так просто. Джерри подозревает, что за этим стоит что-то еще, что ей только предстоит узнать.

Барри пишет, что хотел бы остановиться у нее, если не помешает, и что с нетерпением ждет встречи и, конечно, возвращения домой, в Баллианну. Он давно не был дома – более сорока лет. Он спрашивает, пролетели ли эти десятилетия для нее так же быстро, как для него. Ответ на этот вопрос – да, но для Джерри прошлое осязаемо, как настоящее, а иногда даже ярче. Она помнит многое так, будто оно было вчера, и задается вопросом, а так ли это для Барри. Барри не всегда был священником. Были и романтика, и любовь – сильная любовь. Джерри знает, что оба сердца были разбиты. Дело даже не в том, что призвание к священству было сильнее, чем чувства к той девушке. Джерри знала, как Барри боролся, но одно его качество перевесило при принятии окончательного решения. Не очевидные качества – блестящий ум, способности к языкам, приятная манера общения с людьми, искренняя преданность вере, – но то, о котором он никогда не говорил, то, которым он так боялся злоупотребить… Собственно, оно все и определило. Она подозревает, что, кроме самого Барри, об этом знает только она.

Она аккуратно складывает письмо и убирает его в задний карман комбинезона. Некоторое время она сидит, глядя на озеро, склонив голову, словно прислушиваясь. Затем кивает сама себе, берет телефон и жмет цифру быстрого набора.

– Я только что испекла свежие булочки, – говорит она в трубку. – Хочешь чашечку чая?

– До смерти, – следует быстрый ответ. – Увидимся в десять.

Предложение пришлось как нельзя кстати. После визита к бухгалтеру Конор истрепал Бреде все нервы, и сегодня она чувствовала себя особенно подавленной. В деревне знают, что Джерри умеет читать мысли. Эта женщина – ясновидящая, все так говорят. Конечно, с годами это породило массу сплетен и слухов. Бреда слышала всякие… россказни, которыми матери делились с дочерями, которые уже сами теперь стали бабушками. Большинство слухов просто смехотворны. Одни утверждали, что Джерри жила в монастыре – или это была коммуна? Другие говорили, что в прошлой жизни она была монахиней – сестрой Иеремией. Некоторые говорили, что ее настоящее имя Джеральдин, но в точности никто ничего не знал.

Что все могли сказать наверняка, так это то, что она была травницей, целительницей (людей и животных) и определенно обладала «даром». Она не толковала карты и не гадала, у нее не было времени на весь этот «бред», как она это называет, но, если кто-то в беде или скорбит, она приглашает его посидеть у себя, и посетитель всегда уходит успокоенным, воспрянувшим духом и трепещущим перед ней еще больше, чем раньше.

Но Бреда знала Джерри всю свою жизнь… Настоящую Джерри – женщину, личность, не заслоненную даром, свою самую дорогую подругу и старшую сестру, которой у нее никогда не было.

Бреда собралась было прогуляться пешком до коттеджа Джерри на озере. Сегодня она уже слишком долго провела в машине, но прогулка показалась ей тяжелой задачей, хотя было бы полезно размять мышцы. Растяжку ей уже сделали, мрачно подумала она, все тянули, и все не туда. Внезапно чаепитие с Джерри, такой спокойной и жизнерадостной, в ее уютном доме, полном милых домашних питомцев, показалось не просто заманчивым, а срочно необходимым. Прогулка заняла бы добрых пятнадцать минут, Бреда не хотела ждать так долго.

Пять минут спустя она подъехала к приметной двери с открытой верхней половинкой, разогнав немногих кур и вызвав доброжелательное любопытство козочки и маленького ослика, чей нос она чесала до тех пор, пока осел не начал трясти мордой и морщиться.

Джерри выглянула в дверь и помахала рукой.

– Заходи и садись сюда, Бреда, как твои дела?

Джерри наливает чай и подвигает Бреде булочку.

– Даже не спрашивай. – Бреда садится и делает хороший глоток. – Ох, мне это было нужно.

– Все настолько плохо?

– Не хуже, чем обычно. Ты и сама знаешь.

Джерри в курсе дел Бреды и сочувствует ей.

– Как Ди? Есть новости?

Бреда качает головой.

– Если и есть, то я не слышала. Она уехала на ретрит.

– Не думала, что она жаждет духовного роста. – Кажется, Джерри удивлена. – Хотя все бывает в первый раз…

– Это не такой ретрит, о котором ты подумала, Джерри. Этот включает в себя йогу и солнце. Вроде бы это в Алгарви. Ну, я думаю, ей полезно ненадолго выбраться из Баллианны.

Джерри бурчит что-то успокаивающее и похлопывает Бреду по руке.

– С ней все будет в порядке, Бреда, дела пойдут лучше.

– Думаешь? – Бреда выглядит совсем несчастной. – Я вот не уверена, смотрится все не слишком хорошо. Ей нужно проконсультироваться с адвокатом, все выяснить, но, с тех пор как она ушла от мужа, она, кажется, только и делает, что бездельничает… Как будто пытается убедить себя, что ничего не произошло. Честно говоря, я в полном смятении.

– Как думаешь, ей удастся сохранить дом?

– Понятия не имею. – Бреда пожимает плечами.

– А малышка Грейси, как она? Что она знает?

– Поди догадайся. На днях она призналась, что услышала, как мама перед отъездом разговаривала по телефону и говорила, что папа сбежал и потерял все их деньги…

– Что ты ей ответила?

– Что она, наверное, ослышалась и не должна беспокоиться. Что ее отец очень ее любит и вернется, когда уладит свои дела. Что еще я могла сказать бедной маленькой девочке?

Джерри качает головой. У нее есть свое мнение насчет Ди. Джерри почти уверена, что эта девица не намерена решать свои проблемы. Вместо того чтобы быть сильной ради своей маленькой дочери и пожилых родителей, отвечающих теперь еще и за позор зятя, Ди жалеет себя и закрывает глаза на ситуацию. «И эту манеру она не сейчас выдумала», – думает про себя Джерри.

– По крайней мере, Энни теперь дома, это ведь хорошо?

– Да… Наверное. Ох, понимаешь, Джерри, сейчас уже и не знаю. – Бреда растирает руками лицо.

– Как прошел ужин? – Джерри помнит, что Бреда нервничала по поводу первого вечера Энни дома.

– Как минимум мы это пережили. Они с Конором были вежливы друг с другом, даже когда он сказал, что встретил Филипа, хотя я предупреждала, чтобы он не затрагивал эту тему. Хотя Энни выглядит немного изможденной, кажется, все неплохо. Но она в ярости из-за Джона. Если бы ты видела ее лицо, когда я сказала, что Ди уехала. Нет, я знаю, что сейчас неприятности везде, куда ни ткни, но я… Я бы просто не вынесла, если бы Энни весь вечер вела себя как карающий ангел, изливающий возмущение и гнев, куда ни бросит взгляд. Ты ведь знаешь, какой она бывает… И ты знаешь, как они с Ди могут ссориться – только перья летят.

– Не расстраивайся, Бреда. – Джерри похлопывает ее по руке. – Я думаю, в этой ситуации помощь Энни неоценима. И я совершенно уверена, что вы отложите все прошлые ссоры и разногласия и найдете силы со всем разобраться. У Энни это хорошо получится.

Джерри легко произносит это, но за ее улыбкой прячется беспокойство о старой подруге. Последние несколько месяцев Бреда живет в сильном напряжении, и, насколько видит Джерри, ни ее муж, ни Ди ей совсем не помогают. Возвращение Энни домой – это хорошо, Джерри в этом уверена. Может, стоит самой поговорить с ней, просто чтобы рассказать некоторые подробности и убедиться, что девочка понимает, что испытывает Бреда, пытаясь сама со всем справиться.

– Надеюсь, ты права. И вообще сильно хуже уже не станет. Ох, чуть не забыла: перед уходом выдай мне твоего снотворного.

– Я прямо сейчас принесу бутылочку, чтобы не забыть. – Джерри встает и идет в заднюю комнату, где она хранит травы. – Я слышала, какие-то американцы сняли Кейбл-Лодж на лето? – спрашивает она у Бреды. – Встретила Джоан Коуди в аптеке, она рассказала, что они из Калифорнии.

Джерри ставит на стол перед Бредой большую бутылку с жидкостью темного цвета, и та сразу кладет ее в сумочку.

– Все верно, я уже разговаривала с этим парнем. Он вроде бы снимает документальный фильм о телеграфной станции, приехал собрать материал. Представь себе. Очень симпатичный. Хотя не особо разговорчивый. Он спрашивал про ключи от станции, я отправила его к Батти Шеннону. У него под мышкой была «Айриш Таймс», так что я сказала, что «Индепендент» лучше, поздравила с приездом в Баллианну и посоветовала обязательно приходить в отель ужинать.

– А он что ответил?

– Поблагодарил и сказал, что примет это к сведению, а еще, что завтра купит «Индепендент».

– Как его зовут?

– Дэниел О’Коннелл.

– Великий Освободитель!

Бреда улыбается:

– Именно это я и сказала. А он ответил, что много кто говорил ему это. И что ему есть на кого равняться.

– Довольно находчиво, даже забавно.

– И убежал.

– Ну, если он здесь ради телеграфной станции, мы будем часто его видеть.

– Я тоже так думаю.

– Кстати, о телеграммах, у меня тоже есть интересная новость.

Джерри говорит будто бы небрежно, но внимательно следит за реакцией Бреды. Ей не хочется расстроить старую подругу, тем более что та сейчас переживает трудные времена, но Бреда все равно узнает рано или поздно. Возможно, новость ее даже порадует.

– Да? Что такое?

– Письмо от Барри. Он возвращается домой.

– Возвращается? Сюда? В Баллианну?

– Да. Скоро должен приехать.

– Почему? – Бреда явно опешила. – То есть почему именно сейчас, через столько лет?

– Что-то со здоровьем. Точно не знаю. Но вряд ли он мог отказаться.

– Понятно… Когда он приезжает?

– На следующей неделе. В среду. Кто-то подвезет его из Дублина.

– Он, конечно, остановится у тебя?

– Да, план такой.

– Ты, наверное, рада, что он побудет дома.

Бреда улыбается, но Джерри не понимает, довольна она или расстроена. В любом случае вскоре после этого она уходит. Ну вот, думает Джерри, теперь она знает. Нельзя было не сказать. А то, что новость взбудоражила Бреду, не ее вина.

Люди склонны считать, что, как только вам исполняется пятьдесят, сердечные дела навсегда остаются позади. По опыту Джерри, всё наоборот. Чем старше вы становитесь, тем дороже вам близкие люди и воспоминания об ушедших временах. То, что вы, возможно, не видели этих близких всю жизнь или что их судьба сложилась совершенно иначе, чем ваша, не имеет ни малейшего значения. Как только кто-то обосновался в вашем сердце, он остается там навсегда, как бы далеко жизнь вас ни разбросала, и забыть его – все равно что вырезать кусочек сердца.

Хотя лучшая подруга Барбара и ее муж, доктор Майк, занятые постройкой нового дома, регулярно стращали Энни всякими рассказами про строительство, для постороннего взгляда результат выглядит потрясающе. Энни просто поражена тем, насколько дом красив. «Фотографии не передают этого», – думает она. Дом в лощине у озера вписан в пейзаж так, будто он стоял там всегда. Барбара открывает дверь и с энтузиазмом заключает Энни в объятия.

– Осторожно, – предупреждает Энни. – Я пришла с хрупкими подарками.

Она высвобождается из объятий и ставит сумку и бутылку на стол в холле.

– Это детям, – указывает она на сумку. – А это нам. – Она указывает на бутылку розового вина, которое так нравится Барбаре.

– О, это было совсем не обязательно! – говорит Барбара, направляясь на кухню. – Но я не стану притворяться, что это меня не обрадовало.

– Где они? – Энни оглядывается в поисках маленьких сыновей Барбары.

– С мамой. Она взяла их, чтобы я могла насладиться редким выходным и выпить бутылку вина с лучшей подругой. Я скучала по тебе.

– Я тоже по тебе скучала.

– Давай сначала поедим, а потом я проведу тебе экскурсию.

– Знаешь, все это не входило в планы. – Барбара указывает на стол, на котором накрыт обед. – Что ты познакомишь меня с мужчиной, зная, что я безумно влюблюсь в него, а потом умчишься обратно в Лондон и оставишь меня здесь одну на целых четыре года.

– Ты же знаешь, я не хотела, чтобы так вышло.

– Конечно, знаю, а ты знаешь, что я просто шучу, но все же… А, неважно, главное – ты сейчас здесь.

Барбара наливает им по бокалу вина, затем приносит огромное блюдо с морепродуктами и ставит его на стол.

– Это все для нас двоих? – Глаза Энни расширяются.

– В чем дело? Забыла свой аппетит? Я же говорю, тебя слишком долго не было. Несколько дней на свежем воздухе – и ты не узнаешь себя. А теперь рассказывай…

– Сначала ты, – говорит Энни, съев кусочек нежного копченого лосося и тающего во рту черного хлеба.

– Да вроде ничего нового. Я очень рада, что не пристрелила строителей и они наконец закончили дом. Стерла ноги на шопинге. Осталось сбросить еще десять фунтов по программе «Вейтвотчерз»[4]. – Барбара похлопывает себя по животу. – Все еще бесконечно благодарна за то, что ты познакомила меня с самым милым, терпеливым и сексуальным мужчиной в стране.

– И это все?

– Тебе мало?

– Ты заслужила все это и еще больше, – со смехом говорит Энни.

Энни знала Барбару со школьных времен, они подружились в монастырской школе, которую обе посещали, и с тех пор остаются близкими друзьями. Хотя Барбара была успешным юристом, ей не везло в любви, она бросалась из одного катастрофического романа в другой, путешествуя по работе между Парижем и Брюсселем, Лос-Анджелесом и Дубаем. Однажды, приехав домой на семейную вечеринку по случаю дня рождения, Энни познакомила ее с недавно овдовевшим доктором Майком, и, ко всеобщему удивлению, между ними расцвела любовь. Барбара не только согласилась выйти за него замуж, но и отказалась от успешной юридической карьеры и вернулась, чтобы поселиться в Баллианне. Дочери Майка от первого брака полюбили ее, хотя поначалу делали вид, что это не так. Позже в семье появились два мальчика. Два года назад Барбара открыла в деревне сувенирный магазин и не так давно расширила ассортимент, включив в него ювелирные изделия и шерстяные вещи от местных дизайнеров, и утверждает, что никогда раньше не была так счастлива.