Пятое время года
Дамайя хмурится в замешательстве.
– Так они что, выгоняют вас, когда наступает Зима? Но…
Страж, как она знает по байкам, – это сочетание много чего в одном человеке – великие воины и охотники, а порой – часто – убийцы. Общинам нужны такие люди в тяжелые времена.
Шаффа пожимает плечами и садится на тюк старого сена. За спиной Дамайи такой же тюк, но она продолжает стоять, поскольку ей нравится быть одного роста с ним. Даже сидя он выше нее, но хоть не так сильно.
– Орогены Эпицентра служат миру, – говорит он. – Ты не унаследуешь отсюда функционал-имени, поскольку твоя польза состоит в том, что ты есть, а не в том, к какой семье ты принадлежишь. С самого рождения ребенок-ороген способен остановить землетрясение, даже без обучения. Ты – ороген. В общине или без, ты – ороген. Однако после обучения и под руководством других умелых орогенов Эпицентра ты сможешь быть полезной не просто для какой-то общины, а для всего Спокойствия. – Он раскидывает руки. – Будучи Стражем, опекая орогенов, я делаю работу не меньшего охвата. Так что нормально, что я разделяю вероятную судьбу моих подопечных.
Дамайя так охвачена любопытством, ее так переполняют вопросы, что она не знает, с чего начать.
– У тебя есть… – Она запинается, путаясь в концептах, словах, приятии себя. – Другие, в-вроде меня… – слова кончаются.
Шаффа смеется, словно чувствует ее горячность, и это нравится ему.
– Сейчас я Страж шестерых, – говорит он, наклонив голову к Дамайе, словно именно так и надо это говорить, так думать. – Включая тебя.
– И ты отвел их всех в Юменес? Ты нашел их так, как меня?..
– Не совсем так. Некоторых отдали под мою опеку, поскольку они родились в Эпицентре или достались мне от других Стражей. Некоторых я нашел, когда по поручению отправился в круговой рейд по этой части Северного Срединья. – Он разводит руками. – Когда твои родители сообщили о своем ребенке-орогене главе Палелы, он телеграфировал в Бревард, оттуда передали в Геддо, а оттуда уже в Юменес, а они телеграфировали мне. – Он вздыхает. – Просто повезло, что я зашел проверить почту на узловой станции возле Бреварда через день после прибытия сообщения. Иначе я еще пару недель его не увидел бы.
Дамайя знает Бревард, хотя Юменес для нее – легенда, а остальные названия, о которых упоминает Шаффа, всего лишь слова из ясельного учебника. Бревард – самый ближний к Палеле городок, и он куда больше. Туда отец с Чагой ездят продавать продукты с фермы в начале каждого сезона урожая. Затем она осознает его слова. Еще две недели в амбаре, сидеть в холоде, писать в углу… Она тоже рада, что он получил сообщение в Бреварде.
– Ты везучая, – говорит он, видимо, читая выражение ее лица. Сам он мрачнеет. – Не все родители поступают правильно. Иногда они не изолируют своих детей, как рекомендует Эпицентр и мы, Стражи. Иногда изолируют, но мы получаем сообщение слишком поздно, и когда Стражи прибывают, толпа успевает вытащить ребенка из укрытия и забить его насмерть. Не думай плохо о твоих родителях, Дама. Ты жива и здорова, а это уже немало.
Дамайя немного ершится, не желая принимать этого.
Он вздыхает.
– И иногда, – продолжает он, – родители орогена пытаются спрятать ребенка. Держать его, необученного, без Стража. Это всегда кончается плохо.
Эта мысль жила у нее в голове последние две недели, с того самого дня в школе. Если бы родители любили ее, они не заперли бы ее в амбаре. Мать не говорила бы тех ужасных вещей.
– Но почему они не могли… – вырывается у нее прежде, чем она понимает, что он это не просто так сказал. Чтобы понять, не думает ли она, почему они не могли просто спрятать меня, – и теперь он знает правду. Дамайя стискивает руками окутывающий ее плащ, но Шаффа просто кивает.
– Во-первых, потому, что у них есть еще один ребенок, а любого, кого обвинят в укрывательстве незарегистрированного орогена, вышвыривают из общины, и это еще минимальное наказание.
Дамайя знает это, хотя не может смириться с этим знанием. Родители, которые любили бы ее, рискнули бы, не так ли?
– Твои родители не хотели потерять дом, хозяйство, обеспечение для обоих своих детей. Они предпочли сохранить хоть что-то, чем потерять все. Но самая большая опасность в тебе самой, Дама. Ты не можешь скрывать этого, как не можешь скрывать того, что ты девочка и очень умна.
Она вспыхивает, неуверенная в том, похвала ли это. Он улыбается так, что она это понимает.
Он продолжает:
– Каждый раз, когда земля движется, ты будешь слышать ее зов. В момент опасности ты будешь инстинктивно тянуться к ближайшему источнику тепла и движения. Для тебя эта способность все равно как кулаки для сильного человека. При непосредственной угрозе ты, конечно же, сделаешь все, чтобы защитить себя. И тогда будут погибать люди.
Дамайя моргает. Шаффа снова улыбается, как всегда, тепло. И тогда Дамайя вспоминает тот день.
Это было после ланча, во дворе. Она съела свой бобовый ролл, сидя у прудика вместе с Лими и Шантаре, как обычно делала, когда остальные ребята играли или кидались едой друг в друга. Несколько других ребят сгрудились в углу двора, что-то чертили в пыли и перешептывались друг с другом – у них после обеда была контрольная по геометрии. И тут Заб подошел к ним троим, хотя смотрел именно на Дамайю, и сказал:
– Можно я у тебя спишу?
Лими хихикнула. Она думала, что Забу нравится Дамайя. Дамайе он, однако, не нравился, потому что был противный – он всегда дразнил Дамайю, обзывался и щипал, пока та не начинала кричать на него. А за это ей доставалось от учителя. Потому она ответила Забу:
– Я не хочу, чтобы мне за тебя влетело.
– Да не влетит, если сделаешь как надо. Просто подвинь свой листок…
– Нет, – снова ответила она. – Не буду я делать как надо. Я вообще не собираюсь этого делать. Иди отсюда. – Она повернулась к Шантаре, с которой разговаривала до того, как вмешался Заб.
Потом Дамайя помнила, что лежит на земле. Заб столкнул ее с камня обеими руками. Она в буквальном смысле кувыркнулась в воздухе, упав на спину. Затем – у нее было две недели в амбаре, чтобы подумать об этом, – она увидела его ошарашенное лицо, словно он не думал, что она упадет так легко. Но в тот момент она понимала только то, что лежит на земле. Грязной земле. Вся ее спина была холодной, мокрой, грязной, пахла гнилым болотом и мятой травой, и все это было у нее в волосах, и это было ее лучшее форменное платье, и мама будет в ярости, и она сама взбесилась, схватилась за воздух, и…
Дамайя дрожит. Люди погибают. Шаффа кивает, словно слышит ее мысли.
– Ты стекло огненной горы, Дамайя. – Он говорит это очень тихо. – Ты дар земли – но Отец-Земля ненавидит нас, он не прощает, и его дары никогда не бывают безвозмездны и безопасны. Если мы заберем тебя, заточим до остроты, будем обращаться с тобой осторожно и с должным уважением, ты станешь бесценной. Но если мы оставим тебя, ты рассечешь до кости всякого, кто обойдется с тобой грубо. Или еще хуже – ты расколешься и ранишь многих.
Дамайя вспоминает выражение лица Заба. Воздух похолодел лишь на мгновение, окутав ее, словно коконом. Этого было достаточно, чтобы трава под ней покрылась инеем, а капли пота на лице Заба замерзли. Они замерли, дернулись и уставились друг на друга.
Она помнит его лицо.
Ты чуть не убила меня, прочла она на нем.
Шаффа, продолжая улыбаться, пристально смотрит на нее.
– Это не твоя вина, – говорит он. – Бо́льшая часть того, что рассказывают об орогенах, неправда. Ты ничего не сделала, чтобы родиться такой, как и твои родители. Не злись на них или на себя.
Она начинает плакать, поскольку он прав. Все, что он говорит, правда. Она ненавидит мать за то, что она заперла ее здесь, ненавидит отца и Чагу за то, что они позволили ей это сделать, ненавидит себя за то, что родилась такой и разочаровала всех их. И теперь Шаффа знает, какая она слабая и ужасная.
– Ш-ш-ш. – Он встает и подходит к ней. Опускается на колени и берет ее за руки. Она начинает плакать сильнее. Но Шаффа сильно стискивает ее руки, почти больно, она пугается, втягивает воздух и моргает, глядя на него сквозь слезы.
– Не надо, малышка. Скоро твоя мать вернется. Никогда не плачь, если тебя могут увидеть.
– П-почему?
Он такой печальный – из-за Дамайи? – когда обнимает ее.
– Это небезопасно.
Она понятия не имеет, что это значит.
Тем не менее она прекращает плакать. Когда она вытирает слезы, он стирает большим пальцем ту, что она упустила, затем, после короткого осмотра, кивает.
– Возможно, твоя мать сможет рассказать тебе, но это может и любой другой.
Дверь амбара скрипит, и входит мать. На сей раз вместе с отцом. Отец крепко сжимает челюсти, и он не смотрит на Дамайю, хотя не видел ее с того самого дня, как мать заперла ее в амбаре. Оба они смотрят на Шаффу, который встает и становится перед Дамайей, благодарно кивает, принимая свернутое одеяло и дважды перевязанный пакет от матери.
– Мы напоили вашу лошадь, – неловко говорит отец. – Вам дать фуража в дорогу?
– Незачем, – говорит Шаффа. – При хорошем ходе мы окажемся в Бреварде, как только стемнеет.
Отец хмурится.
– Придется ехать быстро.
– Да. Но в Бреварде никому из тамошних жителей не придет в голову мысль перехватить нас по дороге и не по-хорошему попрощаться с Дамайей.
Дамайя не сразу понимает, но потом до нее доходит: жители Палелы хотят убить Дамайю. Но ведь это не так? Они ведь не могут на самом деле? Она думает обо всех, кого знает. Учителей из яслей. Других детей. Старых дам из придорожной харчевни, которые водились с прабабушкой, прежде чем та умерла.
Отец тоже думает об этом – она видит это по его лицу, он хмурится и открывает рот, чтобы сказать: они не сделают такого. Но он закрывает рот, прежде чем слова успевают слететь с его губ. Он бросает единственный взгляд на Дамайю, полный боли, потом вспоминает, что надо отвернуться.
– Ну вот, – говорит Дамайе Шаффа, протягивая одеяло. Это прабабушкино. Она смотрит на него. Потом на мать, но та смотрит в сторону.
Плакать небезопасно. Даже снимая плащ Шаффы и заворачиваясь в плед, такой знакомо-затхлый, потертый и совершенный, она сохраняет совершенно спокойное лицо. Шаффа бросает на нее взгляд, еле заметно одобрительно кивает. Затем он берет ее за руку и ведет к двери амбара.
Мать и отец идут следом, но не говорят ни слова. Она один раз все же смотрит на дом, замечает кого-то, смотрящего из-за занавески, которая потом быстро задергивается. Чага. Ее старший брат, который учил ее читать, ездить на ослике, пускать камни прыгать по воде. Он даже рукой ей не помахал… но не потому, что ненавидит ее. Теперь она это понимает.
Шаффа сажает ее на спину лошади, такой большой, какой она никогда не видела, большого лоснистого гнедого жеребца с длинной шеей, и вот Шаффа уже в седле позади нее, подтыкает плед под ее ноги, чтобы она не натерла себе ничего, и они уезжают.
– Не оглядывайся, – говорит ей Шаффа. – Так легче.
Она не оборачивается. Потом она поймет, что он и в этом прав.
Гораздо позже, однако, она пожалеет, что не обернулась.
* * *[неясно] льдистые глаза, пепельные волосы, чуткий нос, острые зубы, лживо-соленый язык.
Табличка вторая: «Неполная правда», стих восьмой.3
Ты в путиТы все еще пытаешься решить, кем быть. Прежнее твое бытие не имеет смысла – эта женщина умерла вместе с Уке. Она не полезна, не скромна, как обычно, спокойна, как обычно, заурядна, как обычно. После всего необычного, что произошло, – нет.
Но ты до сих пор не знаешь, где Джиджа похоронил Нэссун, если он вообще удосужился похоронить ее. Пока ты не попрощалась с дочерью, тебе приходится оставаться матерью, которую она любила.
Потому ты решаешь не дожидаться прихода смерти.
Она идет за тобой – возможно, не прямо сейчас, но придет достаточно скоро. Пусть большое землетрясение миновало Тиримо, все знают, что оно должно было его накрыть. Сэссапины не лгут, или по крайней мере не с такой дребезжащей, изматывающей нервы, выворачивающей разум силой. Все, от новорожденных до впадающих в детство стариков, сэссили приближение этого землетрясения. А теперь, когда беженцы идут по дороге из менее удачливых городов и деревень – на юг, – люди Тиримо начнут ловить слухи. Они начнут ощущать серу на ветру. Они поднимут глаза и увидят все более странное небо и сочтут все эти перемены недобрым знаком. (Так оно и есть.) Возможно, городской глава Раск отправит, наконец, кого-нибудь посмотреть на Суме, ближайший город в соседней долине. У многих в Тиримо там семьи – два города обменивались товарами и людьми в течение поколений. Конечно, община прежде всего, но когда никто не голодает, родство и раса тоже имеют значение. Пока Раск может позволить себе быть великодушным. Возможно.
И как только разведчики вернутся и доложат о разрушениях, которые увидят в Суме – а выживших, как ты понимаешь, они не найдут, или их будет в лучшем случае горстка, – отрицать далее будет бессмысленно. Это вызовет лишь страх. А испуганные люди ищут козлов отпущения.
Потому ты заставляешь себя поесть, старательно не думая о других временах и других трапезах с Джиджей и детьми. (Неконтролируемые слезы лучше неконтролируемой рвоты, но эх, ты не можешь выбирать способа проявления своей скорби.) Затем, тихо выйдя через садовую дверь дома Лерны, ты возвращаешься в свой дом. Снаружи никого. Наверняка все у Раска, ждут новостей или распоряжений.
Дома, в одном из схронов, под ковриками хранится семейный путевой рюкзак. Ты сидишь на полу в комнате, где был насмерть забит Уке, и перебираешь содержимое рюкзака, доставая то, что не пригодится. Комплект поношенной удобной дорожной одежды Нэссун слишком мал – вы с Джиджей собирали этот рюкзак еще до рождения Уке, и все никак у вас не доходили руки перебрать его. Брусок сушеных фруктов покрылся пушистой плесенью, возможно, его еще можно есть, но ты не в настолько отчаянной ситуации (пока). В рюкзаке документы, подтверждающие вашу с Джиджей собственность на дом, и прочие бумаги, показывающие, что вы платите налоги квартенту, и оба зарегистрированы в общине Тиримо, и являетесь членами функционал-касты Стойкость. Ты оставляешь это – свое существование в финансовых и законодательных рамках за последние десять лет – несколько неопрятной стопкой вместе с заплесневелыми фруктами.
Пачка денег в резиновом кошельке – бумажных, сколько же тут бумаги – вскоре обесценятся, как только люди поймут, насколько плохи дела, но до того момента будут в ходу. А после этого хорошая растопка. Ты оставляешь обсидиановый свежевальный нож, который настоял сюда положить Джиджа и который ты вряд ли будешь использовать, – у тебя куда лучшее природное оружие. Можно оставить на обмен, или хотя бы будет визуальным предостережением. Ботинки Джиджи также можно обменять, они в хорошем состоянии. Он никогда больше не будет их носить, поскольку, как только ты его найдешь, тут ты с ним и покончишь.
Ты останавливаешься. Переливаешь эту мысль в форму, более подходящую той женщине, которой ты решила теперь стать. Лучше ты найдешь его и спросишь, почему он сделал то, что сделал. Как он это сделал. И спросишь его, что еще важнее, где твоя дочь.
Перепаковывая рюкзак, ты кладешь его в один из ящиков, которые Джиджа использовал для доставки. Никто ничего не заподозрит, когда увидит тебя с этим ящиком в городе, поскольку всего несколько дней назад все часто видели тебя с ним: ты помогала Джидже в его ремесле керамиста и резчика. В конце концов кто-то задумается: почему ты продолжаешь доставлять заказы, хотя мэр вот-вот объявит Зимний Закон? Но поначалу большинство людей не задумаются об этом, и только это имеет значение.
Уходя, ты проходишь мимо того места, где на полу много дней лежал Уке. Лерна забрал тело, но оставил одеяло – пятен крови не видно. Но ты все равно не смотришь в ту сторону.
Твой дом – один из немногих в этом уголке города, угнездившийся между южным концом стены и городской зеленью. Это ты выбрала этот дом, когда вы с Джиджей решили купить жилье, поскольку он стоял на отшибе, в узком переулке в тени деревьев. Переулок шел напрямую от зеленой зоны к центру города, который всегда нравился Джидже. Вы постоянно спорили об этом – ты не любила находиться среди людей дольше необходимого, а Джиджа любил компанию и был неусидчив, молчание его угнетало…
Волна абсолютного, дробящего, болью раскалывающего голову гнева накрывает тебя врасплох. Тебе приходится остановиться в дверях, схватиться за косяки и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы не начать кричать или бить кого-нибудь (может, себя) этим проклятым обсидиановым ножом. Или, что еще хуже, вызвать падение температуры.
Хорошо. Ты не права. Тошнота не так уж и плоха как реакция на горе по сравнению с этим.
Но у тебя нет на это времени, нет сил, так что ты сосредотачиваешься на другом. На чем угодно. На дереве дверного косяка у тебя под рукой. На воздухе, который ты ощущаешь сейчас больше, чем пока была дома. Сернистый запах вроде не усилился, что хорошо. Ты сэссишь, что поблизости нигде не открываются провалы в земле, что означает, что это идет с севера, и рана там, огромный гноящийся разрыв от берега до берега, и ты знаешь это, хотя путники с имперского тракта приносят пока одни слухи. Ты надеешься, что концентрация серы не станет выше, поскольку в противном случае люди начнут задыхаться и страдать от рвоты, а когда пойдет дождь, речная рыба передохнет, а почва закиснет…
Да. Стало лучше. Мгновением позже ты хотя бы можешь отойти от дома, маска спокойствия снова надета прочно.
На улице мало людей. Раск, наверное, официально объявил карантин. Во время карантина городские ворота заперты – и ты понимаешь по тому, как возле одной из сторожевых башен ходят люди, что Раск предпринял предупредительный шаг, поставив там часовых. Такого не должно быть до объявления Зимы, в душе ты проклинаешь предусмотрительность Раска. Надеешься, что он не сделал еще чего-нибудь, что осложнит твое бегство.
Рынок закрыт, по крайней мере на время, так что никто не выгружает товары и не устанавливает цены. Комендантский час начинается с наступлением темноты, и весь бизнес, который не критичен для защиты или снабжения города, должен быть закрыт. Все знают, как должно быть в таких случаях. У всех есть свои поручения, но многое из этого можно делать дома: плести корзины для хранения, сушить и сохранять всю пищу в доме, которая может испортиться, перепрофилировать старую одежду и инструменты. Это имперски эффективно и предписано преданием – следовать правилам и процедурам не только практично, но и полезно, чтобы занять делом большие группы обеспокоенных людей. Просто на всякий случай.
И все же, когда ты идешь по дорожке вокруг зеленых зон – во время карантина там никто не ходит, не из-за каких-то запретов, а потому, что в такие времена это напоминает им, что это будущие поля, а не просто приятный участок с клевером и полевыми цветами, – ты видишь лишь немногих жителей Тиримо, которые входят и выходят из домов. По большей части Опоры. Одна группа строит загон и навес, который отделит часть зеленой зоны для скота. Строительство – тяжелая работа, и те, кто занимается ею, слишком погружены в работу, чтобы заметить одинокую женщину с ящиком. Некоторые лица тебе смутно знакомы, ты видела их прежде на рынке или когда помогала Джидже. Ты перехватываешь несколько взглядов, но они тоже мимолетны. Они достаточно хорошо знают тебя в лицо, чтобы признать не-чужаком. Пока они слишком заняты, чтобы вспомнить еще, что ты мать рогги.
Или задуматься, от кого из родителей мертвый детеныш-рогга унаследовал свое проклятие.
В центре города людей больше. Ты смешиваешься с ними, идешь тем же шагом, что и остальные, кивая в ответ на кивки, пытаясь не думать ни о чем, чтобы лицо твое казалось усталым и отвлеченным. У офиса главы кипит деловая активность, капитаны кварталов и кастовые спикеры приходят с докладами, какие карантинные задачи выполнены, прежде чем отправиться на организацию других. Другие просто толкутся вокруг, явно надеясь услышать весть из Суме или еще откуда – но даже здесь никому нет до тебя дела. Да и с чего бы? Воздух смердит разломанной землей, и все за пределами радиуса в двенадцать миль разворочено землетрясением, какого никто из живущих ныне не видел. У людей есть заботы куда важнее тебя.
Однако все это может быстро измениться. Ты не расслабляешься.
Дом Раска представляет собой небольшое здание, втиснутое между приподнятыми на опоры зернохранилищами и тележными сараями. Когда ты поднимаешься на цыпочки, чтобы посмотреть поверх голов, то без удивления замечаешь Ойямара, заместителя Раска, который стоит на пороге и разговаривает с двумя мужчинами и женщиной, на которых известки и грязи больше, чем одежды. Наверное, укрепляют колодцы – камнелористика советует сделать это во время землетрясения, и имперская процедура карантина тоже это поощряет. Если Ойямар здесь, то Раск где-то еще, работает или – зная Раска, – спит, вымотавшись за три дня после этого события. Он вряд ли дома, иначе там его быстро нашли бы люди. Но поскольку Лерна слишком много говорит, ты знаешь, где прячется Раск, если не хочет, чтобы его тревожили.
Библиотека Тиримо – чистый курьез. Единственная причина ее существования – это то, что дед супруга одной из прежних мэров донимал письмами губернатора квартента до тех пор, пока тот не выделил денег на библиотеку, чтобы только тот заткнулся. После смерти старика библиотеку мало кто посещал, и хотя на собраниях общины были поползновения закрыть ее, голосов никогда не хватало. Так что библиотека сохранилась – ветхий старый сарай, не больше, чем твой домик, забитый книжными полками и свитками. Худенький ребенок мог передвигаться здесь не протискиваясь, но ты не худенькая и не ребенок, так что приходится протискиваться и передвигаться на четвереньках и в приседе. Нечего и думать протащить с собой ящик – ты оставляешь его внутри, прямо у двери. Но это не имеет значения – сюда никто не заглянет, кроме Раска, который свернулся на крохотном тюфячке в дальнем конце сарая, где короткая полка оставила немного места, как раз чтобы ему втиснуться.
Когда ты наконец пробираешься между полками, Раск всхрапывает и, моргая, смотрит на тебя, сразу хмуро встречая того, кто посмел побеспокоить его. Затем он думает, поскольку он человек уравновешенный, за то его и выбрали. И по его лицу ты в одно мгновение видишь, как превращаешься из жены Джиджи в мать Уке, мать рогги и, Отец-Земля, тоже в роггу.
Это хорошо. Это облегчает дело.
– Я никому не причиню зла, – быстро говоришь ты, прежде чем он подастся прочь или заорет, или ради чего там еще он подобрался. И, к твоему изумлению, Раск моргает и снова думает, и паника уходит с его лица. Он садится, приваливается к деревянной стене и долгое тревожное мгновение смотрит на тебя.
– Полагаю, ты пришла не затем, чтобы сказать мне это, – говорит он.
Ты облизываешь губы и пытаешься сесть на корточки. Получается неловко, поскольку места мало. Приходится сесть на полку, и твои колени придвигаются к Раску больше, чем тебе хочется. Он чуть улыбается твоему дискомфорту, затем его улыбка угасает, когда он вспоминает, кто ты такая, и хмурится, как будто эти обе мысли раздражают его.
Ты говоришь:
– Ты не знаешь, куда мог уйти Джиджа?
Лицо Раска дергается. Он достаточно стар, чтобы быть тебе отцом, но человека, который менее способен вести себя как отец, ты в жизни не видела. Тебе всегда хотелось посидеть с ним где-нибудь с пивом, хотя это не соответствует твоему обыденному, скромному камуфляжу, которым ты себя окутала. Многие в городе так воспринимают его, несмотря на тот факт, что он, как ты знаешь, не пьет. Выражение его лица в этот момент, однако, заставляет тебя впервые подумать, что он был бы хорошим отцом, будь у него дети.
– Вот, значит, что, – говорит он. Его голос хриплый со сна. – Он убил малыша? Люди так и думают, хотя Лерна сказал, что не уверен.
Ты киваешь. Ты тоже не смогла сказать Лерне слова да.
Раск не сводит взгляда с твоего лица.
– И малыш был…?
Ты снова киваешь, и Раск вздыхает. Ты замечаешь, что он не спрашивает, не являешься ли ты чем-нибудь таким.
– Никто не видел, куда Джиджа ушел, – говорит он, подтягивая колени и кладя на них руку. – Люди говорили об… убийстве, поскольку это легче, чем говорить о… – Он беспомощно поднимает и роняет руки. – В смысле слухов много, и по большей части грязь, а не камень. Некоторые видели, как Джиджа грузил вашу телегу и потом уехал с Нэссун…
Твои мысли сбиваются в кучу.
– С Нэссун?
– Да, с ней. А что… – Тут Раск понимает: – О, черт, и она тоже?
Ты пытаешься не дрожать. Ты сжимаешь кулаки, чтобы не дрожать, и земля у тебя под ногами немедленно ощущается ближе, воздух вокруг тебя тут же холодеет, прежде чем ты успеваешь сдержать свое отчаяние, радость, ужас и ярость.