Военно-эротический роман и другие истории

Они сидели за столиком, два молодых человека в расстегнутых черных тужурках с капитан-лейтенантскими погонами. Кафе гудело, как весенний улей. Сизыми облачками плавал сигаретный дым. Когда оркестр заводил тягучее и томное танго, зал погружался в полумрак, чтобы танцующие могли обниматься, тереться щеками и откровенно целоваться, не стесняясь нескромных взглядов. Атмосфера расслабленности и всеобщего флирта плюс хорошая отбивная под коньячок, плюс вызывающие взгляды «не охваченных» дам – это то, что было нужно обоим друзьям, вымотанным неделей доковых работ. С авральной выгрузкой боезапаса. С бесконечной чисткой бортов пневматическими машинками. С приборками и построениями на подъем флага. С разводами по работам. С инструктажем вахты. С приемками работ у заводских мастеров. Со спорами с заводскими контрагентами. С береговым гальюном, отнесенном метров за семьдесят от дока. С суточными планами. Планами работ. Планами утренних тренировок по борьбе за живучесть. С планами личной подготовки – по устройству корабля, по т. т. д. сил вероятного противника. С планами политзанятий. Куда без политзанятий? Никуда. С курением только на берегу, возле гальюна…

– Кстати, официант, сигареты, пожалуйста! «Легерос». Нет «Легероса»? Есть? Пожалуйста.

Официант движением фокусника извлек из кармана жилетки пачку крепчайших кубинских сигарет и аккуратно положил их на столик. Подождал, пока каждый из друзей пристроит в уголке рта «термоядерную торпеду команданто Фиделя»» и щелкнул зажигалкой.

– Прошу, товарищи офицеры!

Кайф.

Пошли колечки из дыма, медленно устремились вверх, расширяясь и растворяясь в общей дымовой завесе.

Молчали. О чем говорить? О службе? О службе давно было решено и не заикаться. Иначе – что это за отдых? Продолжение бесконечных совещаний, а не отдых. Но именно службой были наполнены их головы, в особенности, сейчас, во время среднего ремонта с докованием и модернизацией техники. Если бы за их столиком сидел кто-нибудь из непосвященных, из штатских-сухопутных, один из них непременно произнес бы для этого штатского с нарочитой грубостью: «У флотских офицеров существует три стадии опьянения. На первой стадии ругают начальство, на второй – говорят о женщинах, на третьей – об искусстве. Но я лично до третьей стадии никогда не допивался».

Однако за их столиком никто больше не сидел, и сливать флотский юмор было некому.

Одного из них звали Мартыном, а другого – Колей. Надо сказать, что этим паренькам подчинялось добрых три четверти личного состава грозного и изящного эскадренного миноносца: Мартын командовал артиллерийской боевой частью (БЧ-2), а Николай – электромеханической (БЧ-5). Фамилия Мартына была Зайцев, фамилия Николая – Волков. Название эскадренного миноносца – «Озаренный».

– Будь здоров, Коля – подняв широкую коньячную рюмку, сказал Мартын и посмотрел на механика сквозь стекло. Коньяк плескался на самом донышке. До краев его не наливают: не водка же!

Как в лучших домах…

– И ты будь здоров, Мартын, – ответил Коля и тоже посмотрел сквозь рюмочное стекло. Но взгляд его устремился вовсе не на артиллериста, а на соседний столик, вернее, на двух его обитательниц, и взгляд этот не остался незамеченным: женщины подняли свои бокалы, как бы мысленно чокаясь с офицерами. Улыбаясь.

«Кая» есть «Кая».

Тут уж Николаю не осталось ничего другого, как с первыми звуками очередного танца подняться с места и произвести необходимые приготовления к одиночному плаванию: стул задвинуть, галстук приструнить, тужурку застегнуть на все пуговицы. И едва его слегка мешковатая фигура отчалила от родного берега, женщина поднялась с надоевшего места, и рандеву состоялось в двух-трех шагах от ее столика.

Ее подруга посмотрела на Мартына и смешно развела руками: мол, вот я осталась не при делах, чего уж тут поделаешь! И так широко улыбнулась, так по-свойски! Улыбка у нее была такая обезоруживающая, что Мартын сдался немедленно, и через минуту уже танцевал с незнакомкой медленный танец в романтическом полумраке.

Света, однако, хватало, чтоб разглядеть ее лицо, большеротое и большеглазое, и разглядеть подвижность этого лица. Он разглядел. И ощутил

теплоту взгляда,

податливость талии,

нежность руки…

Ее грудь он не ощущал. Сквозь лацкан двубортной габардиновой тужурки – не ощущал.

Но представил…

Представил себе на горе…

Его словно обожгло кипятком – в жизни такого не случалось…

Словно обожгло кипятком, и все напряглось до неприличия.

И он отодвинулся.

Отодвинулся от девушки, чтобы она, не дай бог, не догадалась…

А она вдруг сказала с еле заметным латышским акцентом:

– Ну, зачем вы так? Не стесняйтесь.

И на мгновение прижалась к нему и щекой, и грудью, и всем, чем можно, ко всему, что можно и что нельзя.

И Мартын поднял белый флаг.

Продолжали вечер уже вчетвером. Девушки рассчитались со своим официантом и пересели к молодым людям. До закрытия кафе покидать его никто не собирался, как не уходят из театра до окончания спектакля.

Девушку, с которой началось это приятное знакомство, звали Ниной. Она была стройней и чуть выше соей подруги. Нина работала в музыкальной школе, где ее называли Ниной Васильевной. А девушку, с которой танцевал Мартын, звали Дзинтрой.

– Что-нибудь означает это имя? – спросил любознательный Мартын.

– Да. «Янтарь». Дзинтра означает «Янтарь».

И улыбнулась. Чем нанесла еще один сокрушительный удар по уже поверженному Мартыну.

Тут заскакал-запрыгал общий не слишком осмысленный разговор, в котором были шутки (порой неуклюжие) и комплименты (порой сомнительные), а больше ничего и не было. Во всяком случае, паузы заполнялись, а между танцами существовали все-таки паузы. И Мартыну в какой-то момент стало обидно, что Нину стали бесповоротно называть Ниночкой, а Дзинтра как была Дзинтрой, так Дзинтрой и осталась. И он спросил:

– А как ваше имя будет в ласкательной форме: Дзинтрочка?

Девушка засмеялась:

– Нет-нет. Латыши прибавляют «ня». Но по-русски это звучит некрасиво: «Дзинтриня».

Мартын не согласился:

– Кому некрасиво, а мне кажется, что красиво.

И тут же сочинил, переменив для смеха ударение:

Он был не чужд поэзии, Мартын Сергеевич Зайцев, один из последних рыцарей нарезной артиллерии! Не чужд, не чужд.

Все посмеялись, и Дзинтра – тоже. Потом вдруг стала серьезной, устремила взгляд огромных зеленых, как у ящерицы, глаз на рыжую, еще не тронутую лысиной шевелюру, заостренный нос, крапленый мелкими веснушками, светлокарие глаза, в которых прыгали веселые искорки.

И нетрезвый гул стих, прекратился.

Оркестр исчез.

Исчезли и многочисленные столики.

Элегантные официанты. Их словно бы и не существовало в природе.

Все стихло, деликатно удалилось, исчезло из поля зрения Мартына.

Остался только этот длящийся взгляд и потрясшая молодого человека фраза почти незнакомой девушки:

– Я тебя никогда не обижу, Мартын!

Теплая прибалтийская весна способствовала малознакомым влюбленным: погода не гнала в поздний час с улицы в помещение, позволяла не отвлекаться. Мартын несколько раз останавливался, чтобы поцеловать Дзинтру. Девушка с загадочной улыбкой подставляла теплые губы. После поцелуя лицо ее становилось еще загадочней, словно говорило: это – только маленькие секреты. До настоящей тайны еще далеко.

Понимал, понимал Мартын, что девушка тянется к человеческому знакомству, доброму разговорному общению, духовной близости. Понимал, но ничего не мог с собой поделать. Потому что кровь ударила в рыжую голову, и ему хотелось сразу всего. И когда, уже в подъезде ее дома он впился в теплые податливые губы и проворно расстегнул пуговицы летнего пальто, Дзинтра легко выскользнула из объятий и посмотрела на Мартына словно бы с удивлением. Его левая рука все же успела лечь на полную грудь, и теперь он смотрел даже не на Дзинтру, а на свою раскрытую ладонь, силясь понять, куда делось то теплое, что только что ее наполняло. Они стояли на расстоянии метра друг от друга, стараясь совладать с волнением, и нервно посмеивались – то ли друг над другом, то ли каждый над собой.

Наконец, Дзинтра спросила:

– Долго ли твой корабль еще будет ремонтироваться?

Мартын не мог ответить на этот вопрос. Во-первых, – военная тайна. Во-вторых, никто точно не знал, как пойдет дело. Поэтому Мартын только пожал плечами и пробормотал:

– Будет пока…

– Вот и хорошо, – обрадовалась Дзинтра. – Значит, у нас с тобой все еще впереди. Сейчас попрощаемся, И я буду тебя ждать. Найдешь меня, если захочешь. – Она достала из сумочки визитную карточку. – Здесь мои телефоны.

Мартын не возражал. Он был горячим парнем, но не бестактным, упаси Боже, и, тем более, не наглым, поэтому никогда не предпринимал атаки вопреки воле женщины. К тому же Мартын Зайцев был дисциплинированным офицером и не мог нарушить приказа командира корабля. А приказ был таков: При нахождении в чужих портах сходящие на берег офицеры должны возвращаться на корабль не позже часа ночи. Мартын тяжело вздохнул и стоял молча, опустив голову. Пылкий влюбленный, побежденный обстоятельствами.

Тут уж Дзинтра поставила последнюю точку в сегодняшнем вечере. Она сняла с Мартына фуражку, обняла кавалера за рыжую голову, языком раздвинула его губы и завела язык сначала за одну щеку ошалевшего от этой процедуры Мартына, потом – за другую. Бравый артиллерист понял, что его орудие главного калибра вышло из подчинения и начало самостоятельный поиск цели. Вдруг девушка опустила руку вниз, сжала на секунду боевой ствол и шепнула, обдав Мартына горячим дыханием:

– Береги это. Оно нам еще пригодится.

Оттолкнула от себя рыжего парня, нахлобучила на него фуражку и убежала вверх по лестнице.

Словно сквозь сон услышал Мартын, как отворилась и захлопнулась дверь, и прошло добрых пять минут, прежде чем он вышел из оцепенения. Взглянул на часы. Половина двенадцатого. Он еще успевал на последний автобус.

* * *

Катарина! – орали корабельные динамики принудительной трансляции, – Э-хэ-хэ! О-хо-хо!

Чушь какая, если вслушаться. Всегда по субботам, во время большой приборки, радисты гоняли эту дурацкую «Катарину». Слова удивляли неуклюжестью, мелодия и голос певца – непонятным телячьим восторгом. По палубе стремительно бежали струи забортной воды, направляемые приборочными шлангами, а на голову беспечной Катарины обрушивались струи теплого латиноамериканского дождя. И вот она на глазах у удивленной публики разулась, чтобы не испортить свои шиковые туфельки. Чем и исчерпывалась интрига незамысловатого сюжета. Финал был совсем неуодобоваримый:

– Босиком, так пошла Катарина!

Куда пошла, зачем пошла, и в чем, собственно дело? А ни в чем. Пошла себе! «Босиком, так пошла!» – восхищался жизнерадостный исполнитель. Кажется, это был Эдуард Хиль. Или Вадим Мулерман. Неважно. Дзинтра наверняка бы не перепутала. Она любила эстрадную музыку – и латышскую, и русскую. И узнавала исполнителей с первой ноты. Была бы Дзинтра рядом, Мартын бы растолковал ей нелепость текста, и они вместе бы посмеялись. Но Дзинтры рядом не было, к сожалению, и Мартыну оставалось общаться с теми, кто находился в непосредственной близости, то есть с матросами-приборщиками шкафутов и юта. Он с ними и общался.

– Старшина! – закричал он вдруг, – а подволоки, подволоки кто будет мыть? Пушкин?

Но негодования не было сегодня в его голосе, не было годами отработанных командирских раскатов грома.

– Сделаем, товарищ капитан-лейтенант! – весело отозвался старшина Кравчук, забрал у матроса шланг и направил струю вверх, на подволок.

А над палубой уже гремело:

«Ну, это уж точно Хиль!» – подумал Мартын и почему-то обрадовался. Да он всему радовался сегодня. Субботний день катился без помех и отклонений, как минная тележка по палубным рельсам. Большая приборка закончится за час до обеда. 55 минут уйдет на прием качества приборки по объектам. После обеда будет подведение итогов за неделю. После ужина – увольнение на берег личного состава, сход на берег офицеров, кино в 5–м кубрике и в офицерской кают-компании, личное время. Но Мартына на киносеансе в кают-компании не будет. У Мартына будет сегодня совсем другое кино, совсем другое! Старший матрос Серпов, должно быть, уже надраил пуговицы на форменной тужурке капитан-лейтенанта и отутюжил брюки. Старший матрос Серпов – приборщик каюты командира БЧ-2. По боевому расписанию он вертикальный наводчик первого зенитного орудия, а по расписанию по приборкам – приборщик каюты. Подобрать правильного приборщика своей каюты – дело непростое, но Мартын за пять лет офицерской службы в этом преуспел. Человек должен быть старательным, толковым, преданным и – не болтуном. Официально – приборщик, неофициально – плюс к тому и вестовой. Таким и был Вениамин Серпов, уроженец небольшого города с уютным названием Вышний Волочок.

Веня Серпов и прервал ход приятно текущих мыслей своего командира. Ловко увернувшись от струи воды, он подлетел к Мартыну – ладненький, в чистой робе, словно не с большой приборки, а с утреннего осмотра.

– Товарищ капитан-лейтенант, Вы сегодня заступаете в караул на гарнизонной гауптвахте! – доложил он. – Старпом ждет Вас у себя в каюте для инструктажа. Разрешите идти? Четко повернулся на мокрой палубе, приложив руку к берету, и начал обратное движение с левой ноги, опустив руку, отдававшую честь только до уровня бляхи.

Ну, просто все по уставу, – уныло подумал Мартын. Впрочем, нет, не все: положено сделать три строевых шага, и только потом двигаться вольно, Веня же перешел на бег несколько раньше. Потому что торопился начать подготовку к караульной службе теперь уже не тужурки, а кителя своего боевого командира.

Что-то сбилось в планах патрульной и караульной службы гарнизона, появились какие-то внезапные вводные у летчиков, в результате внеплановый караул выпал дивизиону ремонтирующихся кораблей, в дивизионе выбор пал на «Озаренный», а уж на «Озаренном» – на капитан-лейтенанта Мартына Зайцева.

Через четыре часа Мартын спускался по маршам докового трапа в начищенной форме, с пистолетом на правом бедре. За ним цепочкой следовали семь матросов, вооруженных автоматами – состав караула. Многообещающее свидание с Дзинтрой, к величайшему сожалению, откладывалось. Утешала только мысль о городском телефоне в комнате начальника караула. После приема караула можно будет позвонить любимой девушке, поговорить с ней, насладиться звуками ее голоса. Конечно, голос это не глаза не рот и не тело. Но это лучше, чем ничего. Глядя на ополовиненную бутылку коньяка, пессимист горюет, что полбутылки, увы, уже нет. Оптимист же радуется, что, ура, полбутылки еще осталось. Мартын старался быть оптимистом.

– Привет, авиация! – сказал капитан-лейтенант Зайцев, входя в комнату начальника караула.

– Привет, флот! – ответили ему. – Держи опись имущества.

Принимай, давай.

Мартын не в первый раз заступал здесь в караул, и опись эту знал, в сущности, наизусть. Однако, пробежал ее глазами и, дойдя до восьмого пункта, усмехнулся. Восьмым пунктом значилась «героика в рамке» – две штуки. Седьмой было «пирамида оружейная», а восьмой – «героика в рамке». На самом деле это были два плаката, нарисованных очень плохим художником. На первом плакате некий карикатурный враг коварно подкрадывался к охраняемому объекту, а часовой пока его не видел. На втором же плакате часовой в нарядном белом полушубке уже наставил автомат на распростертого на снегу злоумышленника, а на заднем плане спешила помощь в лице, надо полагать, разводящего и двух бойцов бодрствующей смены. Вот такая героика. В рамке. Имущество все оказалось в наличии, осталось принять арестованных согласно списку, занесенному в специальную книгу. Пошли по камерам. Общие камеры. Перекличка. Осмотр помещения. Чисто. Пусто. Следов курения нет. Сигаретами не пахнет. Вывернуть карманы. Спичек, бумажек нет. Жалобы? Жалоб нет. Одиночные камеры. Так. Старший матрос Фунтиков. Вытянулся, докладывает:

– Старший матрос Фунтиков. Арестован на десять суток комендантом гарнизона. Отбываю шестые сутки.

– За что арестован?

– За пьянство и нетактичное поведение в общественном месте.

– Как же это вас угораздило, старший матрос?

– Так получилось.

Уточнять Мартын не стал, чтобы не затягивать смену караула. В глазах сменяемого капитана читались тоска и нетерпение.

– Рядовой Карпов. Арестован за пьянство и дебош в общественном месте.

– Как же это вы, рядовой…

– Так получилось.

Это был универсальный ответ набедокуривших военнослужащих независимо от рода войск.

– Вы выпили бутылку водки в подворотне, отправились на вокзал, где приставали к женщинам, задирая у них юбки. Милиционеров ругали нецензурными словами и оказали сопротивление при задержании военным патрулем. Как вы можете объяснить…

– Так получилось.

Как бы само получилось, а я здесь не при чем.

– Старшина второй статьи Демурджан. Арестован на пятнадцать суток…

Смуглый, аккуратненький, глаза большие, выразительные, смотрит серьезно.

– За пьянство?

– Нет, за блядство.

– Что?!

Усталый капитан, старый начальник караула закивал успокоительно, мол, это не дерзость: так оно и есть. Но Мартын все же спросил:

– То есть, как?

– Я служу на тральщике. Радистом. Командир отделения радистов. Тральщик сейчас в ремонте. Радиорубка – мое заведование.

– Ну и что?

– Ну и я привел девушку. Она жила в радиорубке две недели.

– Как это жила?

– Жила. Еду я приносил с камбуза. В гальюн ходила в моей робе. Берет тоже мой надевала. Я сделал ей короткую стрижку. Я умею. Радисты обеспечивали. Никого не пускали в гальюн в это время, говорили – ремонт.

– Что вы еще умеете?

– Все. Я умелец. И радист первого класса.

Мартын молчал, обескураженный. Летный капитан только посмеивался: он уже слышал эту историю. И, словно радушный хозяин, угощал ею Мартына.

– И что, за все это вопиющее всего пятнадцать суток? – спросил Мартын.

– Не знаю, – спокойно ответил старшина второй статьи Демурджан. – Ко мне приходил военный дознаватель. Может быть, попаду под трибунал. Потому что родители моей девушки искали ее. А у них родственник в милиции какой-то начальник. Так что ее оперативно объявили во всесоюзный розыск. Она в рубке радио слушала, УКВ, услышала про розыск. Испугалась, побежала сдаваться. Без робы, в платье, ее и задержали на КПП.

– По моим скромным прикидкам два года дисбата светит тебе орел, как аэродромный прожектор.

Демурджан стал очень серьезным и заявил офицерам:

– За две недели счастья на боевом посту можно оттрубить два года дисбата.

Капитан-лейтенант Зайцев вдруг представил себе тесную радиорубку тральщика и раздетую девушку на узком рабочем столе перед пультами окрашенной в унылую шаровую краску аппаратуры. Кровь ударила в веснушчатое лицо, и он стремительно вышел из камеры, чтобы летчик не заметил, как покраснел мореплаватель. Остальные камеры осмотрели бегло, убеждаясь лишь в наличии арестованных.

* * *

Мартын Зайцев окончил мужскую среднюю школу и сразу поступил в военно-морское училище. Таким образом, простого общения с девочками и молодыми женщинами в его жизни не случалось. Что уж говорить о периоде корабельной службы! В нем, как и в тысячах его сверстников, всей окружающей жизнью был воспитан определенный аскетизм и убеждение, что плотское влечение является делом постыдным. А оно жило в нем, не смотря на это, и не думало утихомириваться. Особенно досаждало это непозволительное чувство в курсантские годы, на училищных танцевальных вечерах, куда приходили студентки из ленинградских институтов. Оно заставляло двадцатилетних девственников заправлять восставшую плоть под флотский ремень и держать ее в заточении несколько часов. Часто после таких вечеров, после напряженных дистанционных контактов Мартына посещали эротические сны, которых он, конечно стыдился. Стыдился сам перед собой. Напряженная офицерская служба в какой-то мере вытеснила из него не предусмотренную корабельным уставом дурь. В какой-то мере, не полностью. Не полностью, нет. Новая знакомая, соблазнительная латышская девушка, своей простодушной откровенностью словно бы открыла шлюзы, обрушив на его рыжую голову потоки – но не воды, а запретных чувств и горячечных мечтаний. Потому-то история арестованного радиста и произвела на Мартына такое непозволительно сильное впечатление.

Между тем, Мартын Зайцев был женат. Женился он по расчету. По незамысловатому курсантскому расчету. Расчет был такой: Офицерская служба трудна и однообразна. И нести эту службу женатому лучше, чем холостому. Жена рассматривалась, как станция размагничивания – и телесного, и душевного.

Из поколенья в поколенье передавалась в училище легенда о том, как некий выпускник вышел на Невский проспект, остановил незнакомую девушку и говорит:

– Девушка, меня направляют служить на Дальний Восток. Давайте поженимся и поедем вместе. Ленинградка окинула взглядом ладную курсантскую фигуру и неожиданно ответила:

– А поехали!

И они жили дружно и хорошо, и тот курсант, став офицером, преуспел по службе.

Многие однокашники Мартына старались к выпуску наладить отношения со студентками, с которыми знакомились на танцах. При строгом режиме нечастых увольнений в город это было не так-то просто. Некоторые иногда фланировали по Университетской набережной, возле, например, филологического факультета, надеясь на уличное знакомство: «Девушка, не скажете, сколько времени?» или «Как пройти на Невский? Вы тоже? Пойдемте вместе…» и т. д.

Мартын отмахивался от несерьезных мыслей, он нешуточно готовил себя к профессии, на стажировке исполнял обязанности старшины команды, участвовал в стрельбах, в том числе и призовых, много занимался. Командир БЧ-2, у которого он стажировался, сказал ему:

– Я мог бы зачесть вам стажировку даже без экзамена – за знания, которые вы обнаружили на практических стрельбах. Но я вижу в вас способности и хочу, чтобы вы стали в будущем не просто грамотным артиллеристом, а настоящим мастером. Мастером нарезной артиллерии, каковым, как вы знаете, сегодня считают меня. Поэтому я буду принимать у вас экзамен с пристрастием. Я буду гонять вас по системе ПУС. Теорию, практику и схемы взаимодействия приборов управления стрельбой потрудитесь выдолбать наизусть. Иначе я просто не поставлю вам зачета.

И Мартын долбал начинавшие устаревать ПУС, не досыпал, не ходил на берег, а когда запутывался в схемах, обращался к артиллерийскому командиру, и тот, не жалея времени, распутывал с ним трудные узлы. В хрущевскую эпоху разворота военной мысли от традиционных пушек к самонаводящимся ракетам молодой Мартын Зайцев готовился пополнить собой редеющие ряды асов нарезной артиллерии. Так что ему было не до глупостей.

И все-таки он женился. Он женился на спокойной девушке, выпускнице филфака, с которой познакомился на вечере в родном училище. Мартын пригласил ее на русский бальный, и они без задора, но и, не ленясь, проделали все необходимые притопы и повороты. Девушка удивляла невозмутимостью. Когда объявили «белый танец», она проплыла по залу, как корабль по проложенному курсу и, оказавшись лицом к лицу с Мартыном, слегка поклонилась. Девушке тоже предстояло распределение, и отправляться в одиночестве в захолустье ей не особенно улыбалось. Все родственники, начиная с мамы, убеждали ее, что замужество – такая же необходимая в жизни вещь, как университетский диплом. И убедили. И Лиза пошла на курсы бальных танцев, где выучила все, что разрешалось в то время танцевать. Русский бальный. Венгерский бальный. Падеспань. Пад-и-патенер. Вальс-гавот. Вальс-мазурка. Вальс. Не так уж мало. Все эти танцы отличались некоторой физкультурностью и отсутствием взаимного прикосновения. Но Лизе это было безразлично. Природа словно бы забыла разбудить в ней женское начало, и мужчины ее, в сущности, не интересовали. Однако жизненную программу нужно было выполнять. И она выполняла ее так же прилежно, как другие, освоенные ей программы: школьную и университетскую. Лиза всегда хорошо училась. И когда однажды, проводив Лизу до парадной, Мартын дисциплинированно испросил разрешение на поцелуй, Лиза поинтересовалась: