Дом проклятых душ

© Арсеньева Е., текст, 2019

© Чернова Е., иллюстрация на переплете, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Пролог

…Черная козочка захворала, и захворала нешуточно: это было ясно даже Маше, которая не понимала вообще ничего ни в какой деревенской животине. Козочка лежала на полу возле лавки, крепко зажмурившись и бессильно свесив голову; дышала неровно, слабо вздымая бока, и видно было, какие у нее сухие ноздри.

«Ах, бедняжка, ишь как жаром пышет!» – с неожиданной жалостью подумала Маша.

– Забить надо, пока не сдохла, слышь, Ефимовна! – пробормотал кто-то сзади.

Маша хотела оглянуться, но в эту минуту невысокая немолодая женщина вышла из темных сеней с деревянной бадейкой, наполненной водой, и понесла ее к печи.

Маша озадаченно нахмурилась. Такие раритетные бадейки она видела только в кино про старинную жизнь. А что, эмалированные и цинковые ведра здесь уже в дефиците?

Похоже, здесь не только ведра в дефиците, но и нормальная одежда. С чего вдруг женщина напялила на себя какой-то синий сарафан, перехваченный под грудью, и рубаху с пышными рукавами? Почему голова ее так странно повязана платком, как будто обвита им? Старинное слово «повойник» пришло на ум, и Маша растерянно хлопнула глазами.

Сарафан, повойник, бадейка… А вид этой закопченной кухоньки? А неуклюжая, из камня сложенная печь, на которой исходит паром большой горшок?..

Ефимовна… где-то Маша слышала это отчество, причем недавно!

– Тебе лишь бы кого-нибудь забить, Донжа, – буркнула Ефимовна, обращаясь к тому, кто подал ей столь угрюмый и жестокий совет, но не поворачиваясь к нему. – Неужто не назабивался еще?

Донжа! Маша схватилась за сердце. Колдун, убийца, о котором говорили Горностай и Марусенька!

Хотела посмотреть на него, но оглядываться было страшно. А вдруг он ее заметит?! Вспомнила, что в деревне Завитой ее никто не видит, и стало немного полегче.

– Поговори мне! – пригрозил Донжа из темноты, но Ефимовна только отмахнулась.

Она выкатила из-за печи булыжник и, открыв дверку печи, сунула камень в огонь. После этого вбежала в горницу и вернулась оттуда с лоскутным одеялом, порядком вылинявшим. Затем из кухонного ларя был извлечен мешочек соли, со стола небрежно сдвинута посуда и снята потертая, невесть когда сотканная скатерка.

Ефимовна укутала козочку скатеркой, а потом натерла ей уши и морду солью. Коза лежала безучастно, вроде бы даже не дышала.

– Забить бы! – уже с откровенной злобой прошелестело из темноты.

Хозяйка показала в ту сторону кукиш, а потом взяла большой железный совок и веник. Прутья веника мигом затлели, когда она вытаскивала из печи булыжник, закатывала его на совок, а затем плюхнула в ведро.

Оттуда мигом повалил пар.

Ефимовна затоптала задымившийся веник, подхватила ведро и поставила рядом с козочкой. Прилегла к больной животине и с головой накрылась одеялом.

– Вот ведь зараза упрямая! – вызверился Донжа, а потом зашаркали удаляющиеся шаги и хлопнула дверь сеней.

Убрался, колдун, убийца. Слава богу! Пусть он не видит Машу, но само его присутствие в ужас кого угодно приведет!

Маша неотрывно смотрела на одеяло, из-под которого виднелись копытца козочки и босые ноги Ефимовны. Той, конечно, приходилось нелегко: дыхание Ефимовны было громким и надсадным, она иногда ворочалась и на миг сдвигала одеяло, чтобы сделать глоточек свежего воздуха, а козочка по-прежнему лежала недвижимая и безучастная ко всему.

«Хоть бы ожила!» – вдруг страстно возмечтала Маша, хотя прекрасно понимала, насколько нелепым было здесь, в этом доме, в этой деревне, ее желание. И тем не менее она продолжала, замерев от волнения, следить за лежащими под одеялом Ефимовной и козой.

Наконец женщина резким движением сбросила одеяло и с надеждой уставилась на козочку.

Та все еще лежала неподвижно, и большие черные глаза ее то открывались, то слипались, как у сонного дитяти.

Черные глаза!

Маша невольно схватилась за сердце.

Неужели все-таки?..

– Умучилась, конечно, – пробормотала Ефимовна. – Как тут не умучиться? Но оживешь, никуда не денешься!

Хозяйка проворно поднялась и налила в глубокую обливную миску молока из старого горшка, стоящего на печи подальше от огня. Козочка потянулась к молоку, подергала ноздрями, глотнула разок, другой, а потом поднялась на еще подгибающиеся ножки.

Ефимовна заботливо поддержала ее. Козочка качалась из стороны в сторону на дрожащих ногах, но пила не отрываясь. Хозяйка подлила еще молока. Козочка вылакала и его – и вдруг запрыгала по кухне: конечно, пошатываясь, но все-таки держа хвост свечкой.

– Ожила! – хором сказали Маша и Ефимовна.

В ту же секунду Маша вспомнила, как замыкать рот, и проделала это движение. Неуклюже получилось, но все же, видимо, подействовало: хозяйка ее не услышала.

– Ох какая же ты шустрая да быстрая, милая моя! – приговаривала Ефимовна, обнимая козочку и целуя ее в голову, на которой красиво завивалась черная шерсть. – Ох ты милая!

У Маши даже слезы навернулись на глаза.

– Надо же, а я думала, что все уже выплакала! – пробурчала она, немедленно спохватилась и снова сотворила замок около рта.

Обошлось и на этот раз!

Коза между тем приподняла голову и внимательно взглянула своими черными глазами на Машу.

– Кого ты там углядела, Марусенька? – удивилась Ефимовна, и Маша невольно схватилась за сердце.

Она бы закричала, да губы онемели от страха.

Марусенька?! Черные глаза… Значит, все-таки она!

Коза с лукавым видом повернула голову к Ефимовне, и та принялась обтирать сухой тряпицей ее вспотевшие бока.

Маша больше не могла здесь оставаться! Зажимая одной рукой бешено колотящееся сердце, а другой – рот, чтобы не издать ни звука, она попятилась, толкнула дверь спиной и ступила за порог, не имея ни малейшего представления, где окажется теперь и где искать Горностая.

Вся эта история началась одним летним вечером, когда Маша Миронова возвращалась домой и мысленно клялась сама себе, что никогда и ни за что в жизни больше не поведется на фотки в соцсетях и нежные письма в мессенджере. Но иногда вдруг припадала такая охота сходить замуж (хотя бы ненадолго, чтобы избавиться наконец от клейма засидевшейся одиночки, поскольку в женском сознании, которое, конечно, воспринимает действительность весьма своеобразно, лучше быть разведенкой и даже брошенкой, чем никому не нужной холостячкой), что она снова и снова пускалась на поиски счастья или хотя бы его подобия.

Порой она поругивала себя за то, что во время одной давней, еще институтской любовной истории так берегла свое девичество, что потеряла парня и не приобрела того жизненного опыта, который придал бы (как казалось Маше) ей особый лоск. Когда простилась со своим девичеством, желая во что бы то ни стало привязать к себе любимого парня. Но прошлого не вернешь, что же касается настоящего… Оно было печальным!

Будь Маша социологом, она уже могла бы написать вполне достойное исследование на тему «Чего хочет мужчина от женщины на первом свидании и чего хочет от него женщина» и даже опубликовать его в тех же не к ночи будь помянутых соцсетях, однако она была корректором одной из местных газет, а не социологом, поэтому просто сунула очередную неудачу в копилку памяти и в очередной раз дала себе слово оставить попытки найти друга жизни через интернет. Ходили, правда, слухи о каких-то счастливых браках, устроенных с помощью электронных свах, однако Маша считала эти слухи таким же враньем, как любое другое рекламное вранье.

А может быть, она сама виновата? Может быть, привыкнув опытным взором выискивать ошибки в текстах, она продолжает их выискивать и в тех мужчинах, с которыми встречается с радостной надеждой на что-то необыкновенное, невероятное, ошеломляющее, но все же, наверное, возможное (если кто не знает, эта штука называется «любовь с первого взгляда»), а уходит с перманентным разочарованием?..

Как вечно нечего надеть, так же не в кого и влюбиться. Общеизвестно, что все приличные мужики уже расхватаны и прикованы к семейным очагам, а неприличные, в любой момент готовые от упомянутого очага отковаться (конечно, ненадолго, ибо оный очаг свят, в него можно только изредка поплевывать, но не более того!), Машу не интересовали.

Глобальную печаль этого вечера усугубляло то, что редакторша Ниночка Селезнева днем случайно (ага, конечно!) глянула Маше через плечо, когда та отвечала согласием на предложение красавчика Толика Терентьева (впечатляющая фотка прилагалась) встретиться нынче в новом кафе на улице Рождественской и наконец познакомиться, так сказать, воочию.

– Ну надо же, без ошибок пишет! – восхитилась Ниночка. – Грамматика безупречна, а что с запятыми проблемы, так у кого нет проблем с запятыми?! Такого соискателя надо брать, Капитанская дочка!

Разумеется, для Маши имела огромное значение грамотность «соискателя», однако при встрече выяснилось, что если над внешностью Толика поработал фотошоп, то о его правописании, конечно, позаботился вордовский правщик. Но он не смог прибавить «соискателю» элементарной образованности.

Буквально через несколько минут после знакомства Толик вдруг возьми да и спроси, отчего на форуме «Любовь и флирт» (на этом форуме они нашли друг друга) Машин ник – Капитанская дочка: у нее отец капитан, что ли? А какого рода войск?.. И это при том, что ему уже были известны ее имя (Мария), отчество (Ивановна) и фамилия (Миронова). После этого вопроса Маша выкинула очередные мечты из головы, встала, положила на столик пятисотку (за заказанный, но так и не выпитый ею кофе и заказанное, но так и не скушанное пирожное) – и ушла по-английски, то есть не сказав Толику на прощание ни единого слова.

Страшно представить, что с этим болваном надо вечер провести, а уж ночь-то… а уж жизнь-то…

Нет. Нет и нет!

Так вот о глобальной печали. Разумеется, Ниночка Селезнева, которая решительно неспособна была хранить чужие секреты (она и свои-то не хранила!), непременно разболтает всему редакционному коллективу об очередном «соискателе» руки Капитанской дочки и, предвидя шквал вопросов и сочувственных либо осуждающих восклицаний, которые завтра обрушит на нее родимый коллектив (на девяносто процентов женский), Маша почувствовала, что ей отчаянно хочется, чтобы завтра не настало никогда.

Ей даже домой неохота было спешить, потому что кот Маська непременно полезет на руки, будет лизаться, ластиться – и в очередной раз напомнит Маше Мироновой, что из всего мужского населения планеты Земля любит ее один только Маська – кот, да и тот кастрированный, да и тот в преклонных годах…

Впрочем, собаки ее тоже любили, но собаки у Маши не было, тут за Маськой оставалось право первенства, и нервировать его таким экстремальным соседством хозяйка не решалась.

Рождественка была по позднему времени совершенно безлюдна, но все же худо-бедно отвлекала от печальных мыслей своей безусловной купеческо-мещанской красотой.

Маша нарочно тащилась еле-еле, разглядывая в медленно сгущающихся сумерках, которые в июне тянулись чуть ли не до полуночи, старательно и умело отреставрированные дома. Да, фасады сияли в лучах заката восстановленным шиком-блеском, но стоило шагнуть под арки, которые вели во внутренние дворики, картина резко менялась. Там отнюдь не сияло, а все еще зияло то самое вечно живущее дно, которое было некогда живописано Горьким.

Впрочем, в последнее время кое-что и во дворах начали латать-подлатывать, но все же много оставалось мест, даже подходить к которым было страшновато, и не потому, что существовала опасность столкнуться с татями ночными, зажившимися здесь со времен приснопамятных девяностых, а потому, что запросто можно было оказаться погребенным под развалинами внезапно рухнувшего памятника архитектуры.

Вместе с сумерками подступала вечерняя прохлада, и Маша озябла в своей легонькой белой кофточке, накинутой поверх платья. Она ускорила шаги, жалея, что трамвай по Рождественской больше не ходит, поэтому придется подниматься на Ильинку пешком, причем в крутую гору, и уже свернула было на Почтовый съезд, чтобы немного сократить путь, как вдруг наперерез ей из какой-то подворотни напротив дома, окруженного строительными лесами, выскочила тоненькая невысокая девушка с распущенными черными волосами, одетая столь причудливо, что Маша не могла не изумиться.

На девушке была надета самая настоящая домотканая юбка и тонкая льняная рубашка, перепоясанная домотканым же разноцветным кушаком. На ногах козловые – во всяком случае, Маша так подумала – башмаки, явно пошитые вручную и сочетавшие в себе те изящество и небрежность, которые выдают вкус и мастерство. Шею оплетала грубая веревка, на которой болтался позеленевший от времени медный бубенчик.

Бубенец здесь был явно лишним, все остальное – выше всяких похвал!

Надо сказать, что Маша очень любила этнографические мотивы в одежде, но сама наряжаться в таком духе стеснялась. А сейчас она упрекнула себя за это и представила, как замечательно сама выглядела бы в такой юбке и такой рубашке… хотя нет, она никогда не решилась бы появиться без бюстгальтера (четвертый номер – это вам не кот начихал!), а бюстгальтер, конечно, нарушил бы этнографизм облика. Черноволосая же девушка образ блюла и нижнего белья не носила, поэтому при взгляде на нее Маша – филологическое образование наложило на нее неизгладимую печать! – немедленно вспомнила «Поднятую целину» Шолохова и описание распутной бабенки Лушки Нагульновой: «В разрезе рубахи дрогнули ее смуглые твердые груди, торчавшие, как у козы, вниз и врозь».

– Ваня! Ване-ечка, ты где-е! – неожиданно закричала девушка, озираясь, и голос ее сорвался на рыдания.

Маша ужаснулась. Неужели эта этнографическая лахудра потеряла ребенка в зарождественских дворах?! Вверх по косогорам расползались, поднимаясь к Ильинке, старые сады, местами заросшие до состояния джунглей, и хоть сейчас, в июне, их можно было назвать еще только полуджунглями, все равно: малышу заблудиться в полыни или крапиве раз плюнуть.

Ну да, у Маши Мироновой не было детей, однако не надо обладать богатым воображением, чтобы понять, как это страшно: потерять ребенка!

– В какую сторону он побежал? – решительно спросила Маша, готовая броситься на поиски, даже если придется лезть не только в полынь, но и в крапиву. – Какого он роста? Выше травы или совсем маленький? Сколько ему годиков?

Девушка повернулась к Маше и уставилась на нее чуть раскосыми желтыми, ну прямо-таки янтарными глазами.

– Чего ты поре-ешь? – пробормотала она, странно протягивая «е». – Какая трава? Какие годики? У меня паре-ень пропал, а не ре-ебенок!

У Маши отлегло от сердца.

– Ох, а я-то подумала… Ну, извини. Парень вернется, а не вернется, так и…

– Что ты понимаешь? – взвизгнула девушка. – Верне-ется! С ним что-то случилось! Мы шли ко мне-е, я там живу. – Она махнула в сторону Ильинки. – А вон там стоит какой-то разрушенный дом. Сколько помню, я все-егда мимо не-его ходила, там короткая дорогая, ну и ниче-его, стоит дом и стоит, никому не ме-ешает. Ну, мы идем с Ване-ечкой, и вдруг мужик какой-то заорал, будто его ре-езали! Как раз в том доме!

Она махнула в сторону подворотни, и Маша разглядела в глубине ее стену какого-то жестоко обшарпанного, можно сказать, изъеденного временем строения: практически обвалившаяся штукатурка, дверь, висящая на одной петле, разрушенные ступени крылечка, окна кое-где без стекол, а кое-где и вовсе проемы без рам.

– И опять как заорет! – продолжала между тем девушка. – Ну будто челове-ека живьем на части ре-ежут! Ванька говорит: «Подожди, Ирочка…»

Девушка перевела дыхание и пояснила, как будто это нуждалось в пояснениях:

– Ме-еня это… Ирочкой зовут. Ну вот, Ваня говорит: «Подожди, Ирочка, я посмотрю, може-ет, надо помочь!» И побе-ежал туда. Я кричу: «Не-е ходи, не-е надо!», да он не-е послушался. Я слышала е-его шаги, потом раздался еще один вопль. И все стихло. Я ждала, ждала… Но он не ве-ернулся. Я бе-егаю, кричу, зову – никого. Хоте-ела в этот дом зайти – но так страшно стало… Страшно! Пойдем со мной посмотрим, что там, а?

Ирочка умолкла, не сводя с Маши своих янтарных, чуть косящих глаз, умоляюще стиснув руки.

Маша, конечно, была человеком отзывчивым, но не до такой степени. Кроме того, она воспитывалась в традиционной семье и никаким подобием феминизма заражена не была.

Чтобы девушки полезли невесть в какую развалюху, где, вполне возможно, невесть какие бандиты затаились, да зачем?! Спасать парня?! С этими предложениями к носителям европейских ценностей, пожалуйста! Они вас поддержат. А Маша Миронова – нет.

Она подумала, вглядываясь в хорошенькое перепуганное личико Ирочки, и сказала:

– Тут практически рядом, угол Нижневолжской набережной и переулка Вахитова, отделение полиции. Если хочешь, можешь сходить туда. Или вызови полицию. Слушай! – вдруг осенило ее. – Ты позвони этому Ванечке своему! Вдруг ответит?

– Позвонить? – повторила Ирочка, хлопнув желтыми глазами, и зачем-то потрясла бубенчик, висевший на ее шее. – А это… ну… он разве услышит?

– Этот не услышит! – оценила юмор Маша. – По телефону позвони! Номер знаешь?

– Номе-ер? – снова повторила Ирочка. – Чего?

– Телефона, – терпеливо пояснила Маша. – Не квартиры же!

Понятно, почему девица такая стильно-этнографичная. Наверняка из какой-нибудь глухой деревни, где, вполне возможно, с мобильными напряженка. Представить это Маше было трудно, однако уж очень откровенно девушка тупила, чтобы можно было эту тупость объяснить иначе.

– Фамилию его ты знаешь? – спросила Маша, доставая телефон из сумочки. – Визитка его у тебя есть?

Желтые глаза растерянно моргнули. Бубенец звякнул.

– Визитка, – пояснила Маша, показывая на пальцах и с трудом сдерживая смех. – Это такая бумажка, на которой написаны имя, фамилия и номер телефона. Иногда на ней указано также место работы.

Ну, товарищи! Маша выросла в деревне, ее семья перебралась в город, когда девушка уже закончила школу, уже в юношеские годы, поэтому она никогда не относилась к жителям области с тем высокомерием, которое обычно свойственно обитателям областного центра. При этом сии обитатели забывают, что для москвичей, к примеру, они всего лишь презренные замкадыши и вообще лимита, так что все на свете относительно. Все это так, но эта этнодевка просто нарывалась на презрение, настолько она была тупа! Или у них там, на краю областной географии, «визитка» – неприличное слово?

Но вот луч света мелькнул в темном царстве почти неприличной задумчивости девицы, и ее взгляд скользнул к земле, где валялся аккуратный белый прямоугольничек с ровными строчками букв.

– Во-во! – воскликнула Маша, успев поймать взглядом слово «Иван», но в следующую минуту девица кинулась на визитку, как на врага народа, сцапала ее и швырнула куда-то в траву.

– Пропади он пропадом вме-есте-е со своей визит-кой! – прорыдала она и резво зашагала своими прекрасными козловыми башмаками вверх по крутому Почтовому съезду, так громко всхлипывая при этом, что Маше стало ее жалко.

Все-таки женская солидарность иногда дает себя знать!

– Слушай, а может, тебе все же сходить в полицию? – крикнула она вслед безутешной Ирочке. – Ты же говорила, там кто-то кричал, в доме…

– Да провались они все-е! – выкрикнула девушка через плечо. – Не-е моя забота!

Так, ясно: девичья гордость одержала в душе Ирочки верх над всеми другими чувствами, в том числе пылкими и нежными.

– Ну, как скажешь, – проскрипела Маша, отворачиваясь.

Ситуация ясна как день! Как апельсин!

Видимо, уникально достала неведомого Ванечку желтоглазая красотка, если он бросился спасаться от нее в этакое жуткое строение.

Маша постояла еще немного, вглядываясь в очертания странного дома, уже почти размытые сумерками.

Однако парень не без фантазии! Это вам не Подколесин, который вульгарно выскочил в окошко. Ванечка обставил свой побег от Ирочки с максимальным драматизмом!

Вообще-то не слишком удивительно. Уж больно тормозная девка оказалась!

Вспомнилась дурацкая рожа Толика, оставшегося за столом. Он тоже был тормозной, только в другом смысле.

Маша сбежала от Толика, а какой-то Ванечка сбежал от этой этнографичной Ирочки. Не зря говорят, что все в природе должно быть уравновешено…

Тишина стояла, тишина над Волгой, видной в просветах переулков, а на ней сияло лазорево-ало-золотое небо, на которое наплывала лиловая туча в виде не то головы дракона, не то причудливо изогнувшейся таксы.

Кричал в развалюхе кто-то или не кричал? Сбежал Ванечка от Ирочки – или самоотверженно бросился кому-то на помощь и…

И что? Героически пал в схватке?

Чушь.

Кстати, Ирочка вполне могла этот крик выдумать, чтобы выглядеть не совсем уж классической брошенкой.

Ну и ладно. Если все случившееся не ее забота, то уж точно и не Машина. Значит, и думать об этом не стоит, а вот о чем стоит, так это о том, как завтра отбрехаться от любопытствующих коллег, которые, конечно, запытают ее вопросами о нынешнем свидании!

Последняя страница дневника Василия Жукова… неизвестно где, неизвестно когда

Хотелось бы мне знать, который теперь год. Когда вошел в дом с покосившимся петушком на коньке крыши, в дом, который я так долго искал и в который так отчаянно стремился, на календаре значился 1936-й. Но не ведаю, сколько блуждаю здесь – блуждаю, не ведая ни голода, ни жажды, ни усталости, словно я уже не человек, а один из тех безучастных и бестелесных призраков, что порою проносятся мимо, не видя и не слыша ничего, не отвечая на мои вопросы, не слыша моих криков и стенаний… Наверное, они все еще надеются найти выход.

Сколько лет или столетий ищут они его? Найдут ли когда-нибудь? И где окажутся, если найдут? В том ли месте, дне и часе, откуда их занесло в этот дом? Теперь я понимаю, что войти в него можно отнюдь не только там, где вошел я в Завитóй. И выйти не только в ту дверь, из которой я выглянул на миг, чтобы увидеть то, что увидел… Думаю иногда: а что было бы, если бы я тогда не шарахнулся испуганно обратно? Если бы набрался храбрости сойти с крыльца и заговорить с теми людьми, которых так испугался?

Не нахожу ответа!

Вот что меня еще отличает от бессмысленно блуждающей тени: умение ставить вопросы и искать ответы на них, умение думать и вспоминать. Хотя кто их знает, этих призраков: может быть, и они тоже погружены в свои воспоминания, которые или отягощают, или облегчают их существование здесь?..

Впрочем, для меня это не имеет никакого значения.

Вечер выдался морально утомительным, поэтому, едва придя домой, Маша сразу легла в постель.

Маська, который привык, что хозяйка перед сном всегда пялится в какой-то светящийся и бубнящий на разные голоса ящик, обрадовался возможности провести вечер в тишине: походил немного по Маше, потыкался влажным кожаным носиком ей в лицо и, исполнив эти ритуальные танцы, завалился под хозяйский бочок. Его громкое мурлыканье действовало безотказно – Маша уснула мгновенно, спала крепко, но под утро приснилось ей что-то весьма странное.

Снилось Маше, будто идет она деревенской улицей, причем улица эта чем-то ей очень знакома. Ночь на дворе, луна едва из-за облаков брезжит, ни звездочки не мелькнет, однако Маше почему-то все отчетливо видно. Улица кончается, вот уже и околица рядом, как вдруг слышит она торопливые шаги за спиной, дыхание чье-то запыхавшееся, и обгоняет ее высокий человек в красной рубахе распояскою. В руке у него странное какое-то оружие с длинным стволом, похожее на пистолет, но побольше и в то же время покороче обреза. Пробежал незнакомец вплотную к Маше, даже слегка задев ее плечом так, что она покачнулась, однако не извинился и вообще словно не заметил этого, как и ее возмущенного восклицания не услышал. Пробежав еще несколько шагов, незнакомец приостановился, оглянулся через плечо, махнул кому-то и крикнул громким шепотом:

– Не отставайте, ребята!

Обращался он явно не к Маше, хотя смотрел прямо на нее, и она видела его темные прищуренные глаза – видела так отчетливо, словно на дворе белый день стоял, а не почти непроглядная ночь. Видела она также хищный горбатый нос и взвихренные пряди волос надо лбом, а в левом ухе его блеснула круглая золотая серьга.

Маша растерянно оглянулась, но никаких «ребят» не обнаружила. Улица была совершенно пуста! А впрочем, нет… На перекрестке обнаружилась какая-то женщина в черном платке, низко надвинутом на лоб, одетая в бесформенную, словно бы донельзя растянутую и заношенную кофту не кофту, блузу на блузу и такую же нелепую юбку. Но что-то в ее фигуре, осанке и движениях наводило на мысль, что она молода. Из-под юбки виднелись стройные ноги, причем Маше показалось, что женщина обута в какие-то странные туфли: на каблуках, но почему-то с раздвоенными носами! А на ногах у нее – черные чулки.