Последнее убежище (сборник)
Почти нокаут.
Кажется, Хаммеру снова сломали нос.
– Убер! – позвал Макс.
Убер вскинул голову. Руки связаны за спиной. Скинхед насмешливо оскалился, пошел на Макса.
Красавец, блин. Похож на огромную кошку.
Сейчас мы разберемся, кто тут хищник… Макс прыгнул вперед – быстрый, сильный, ловкий. Тело слушалось, как часы. Левой кулаком – в солнечное. Правой – хук по ребрам. На третьем ударе Убер упал.
Еще добавить… ногой!
Убера мотнуло, он застонал, перекатился по полу. Выплюнул кровь, уцелевшие зубы были окрашены красным. Скинхед сжался в пружину, подтянул ноги к груди. С усилием начал подниматься…
– Встать, солдат! – хрипло приказал он себе. – Раз, два. Мы идем по Африке… Раз, два…
– Лучше не надо, – предупредил Макс. – Убер, хватит… Да что ж такое!
– Ты знаешь, с кем связался?! Ты, сука, со скинами… Раз, два…
Макс врезал ему так, что нога занемела – несмотря на тяжелый ботинок. Бум. Что-то хрустнуло. Возможно, он сломал скину пару ребер. Тело Убера безвольно распласталось на бетонном полу.
Пауза. Макс думал, что теперь скинхед точно успокоится.
Любого другого это бы точно успокоило…
Но не этого бритоголового шута.
Тишина.
– Это всего лишь боль, – сказал Убер хрипло. Начал подниматься. Лицо белое. В следующий момент очухавшийся Хаммер пнул его ботинком в бок. Ударил еще раз. Помутнение.
Хаммер остервенело пинал бывшего узника.
– Хва… хватит, – прохрипел Макс. – Оставь его. Слышишь?! Хватит!
Вошел Костян. Невозмутимо оглядел место побоища.
– Босс, там опять этот… в белом халате. Тебя спрашивает.
Макс кивнул.
Шарф. Он намотал шарф на горло, чтобы скрыть следы пальцев. Голова болела просто чудовищно.
Что ж. Пришло время переговорить с Директором.
* * *– Привет, Хунта, – голос как из бочки. Хриплый и скрипучий.
– Что у вас с голосом? – Директор смотрел с интересом.
– Какая разница? К делу, Директор. – Макс повернулся всем телом. Он старался не двигать шеей, больно. – Хаммер, давай!
Профессора со связанными за спиной руками поставили перед «нянечками» Звездной. Макс наблюдал, как беглеца ведут к дрезине, усаживают на корточки. Профессор выглядел бледным и подавленным, всхлипывал. Недолго он там протянет без помощи Макса. И без заботы о Сашике.
У меня полно своих дел, напомнил себе Лётчик. Легче не стало. Наоборот – какая-то фигня уперлась под горло, чуть не стошнило.
Он шагнул вперед.
– Следующим скинхед.
Макс невольно вспомнил, как поднимался Убер, как горели его глаза… Неумолимый, жестокий ангел отмщения. Он никогда не сдается.
– На вашем месте я бы ему даже лопату в руки не давал.
Директор усмехнулся: юмор, мол. Понимаю, понимаю.
– Я не шучу, – сухо сказал Макс. Директор удивленно вздернул брови.
– Вы что, серьезно?
– Абсолютно.
– Он всего лишь бандит…
– Ошибаетесь, господин Директор. Это я – всего лишь бандит.
А Убер – нечто другое. Впрочем, – Макс вдруг понял, что ему наскучил разговор с этим самоуверенным болваном. Который делает вид, что все понимает – и все равно ничего не поймет. – Теперь он – ваша проблема, не моя. Кстати… Директор? Можете ответить мне на один вопрос?
Тот поднял брови.
– Да?
– Вот вы специалист, наверное, десятки книг перечитали. – Макс помедлил. – Как начинаются революции?
Директор наморщил лоб.
– Что?
– Я вполне серьезно спрашиваю. Мне интересно.
– Гмм, ну там все классически: низы не хотят, верхи не могут. Вы про это?
Макс покачал головой.
– Не совсем. Впрочем, ерунда. Счастливо оставаться, господин Директор, – он повернулся и пошел. Все было кончено. Верно, Лётчик?! Кажется, ты уже предал всех, кого мог…
И вдруг он услышал слова, от которых ему пришлось остановиться:
– Не так быстро, дорогой господин Лётчик. Не так быстро.
* * *– Я свое обещание выполнил, – напомнил Макс.
Директор покачал головой.
– Не все так просто, дорогой друг. Вы покалечили двух моих людей, господин Лётчик. У одного сломана челюсть, другой потерял глаз. Вам не кажется, что это стоит отдельного разговора?
– Но…
– И я даже не буду спрашивать, где находятся мортусы, – перебил Директор. – Не ваши «мортусы». Настоящие.
Макс помедлил. Вот о какой ставке пошла речь.
– С ними все в порядке. Сидят себе под замком…
– Они мертвы?
Светлые глаза Директора уставились на бывшего узника.
– Да, – сказал Макс. Нет смысла врать, когда и так все ясно.
– Вы уверены?
Макс тяжело вздохнул. «Нет, Хаммер вежливо попросил мортусов отдать одежду, оружие и дрезину».
– Куда уж больше.
– Хорошо, – сказал Директор. Макс поперхнулся. – Это очень хорошо. Дело упрощается. Значит, мне просто нужно взять и назначить виноватых. Так кого мне распять в туннеле, Максим Александрович? Есть кандидатуры?
Макс сжал зубы, от бессильной ярости скулы свело.
«Знаешь, как иногда хочется ошибиться?»
Макс выдохнул. Быстрым движением выдернул из-за пояса пистолет. Успел увидеть растерянное лицо Директора, расширившиеся глаза Хунты… Профессора, привставшего на дрезине. Хаммера, открывающего рот… Убера…
– Знаю, – сказал Макс и нажал на спуск.
Бах! Пистолет в руке дернулся. Бах! Еще раз. Медленно летящая гильза, в боку отсвечивает вспышка второго выстрела…
Хаммер начал падать.
Макс помедлил.
«Потом тиран взял прутик и начал сшибать самые высокие колоски. Аналогия понятна?»
Совершенно понятна.
– Вот ваш убийца, Директор. Мы в расчете? – голос был ровный и совершенно спокойный. Макс сам удивился.
– Это же был ваш человек? – Директор выглядел ошеломленным.
– Верно, это был мой человек. Теперь вы понимаете, насколько серьезно я настроен?
Директор помедлил и кивнул. В глазах его было уважение – и зарождающийся страх.
– Понимаю. Наш договор остается в силе, господин Лётчик. Прошу меня простить.
* * *Хунта был доволен. На лице это никак не отразилось, зато от «нянечки» пошла мощная волна жестокой радости. Макс поморщился.
– И ты здесь? – обрадовался Убер при виде «нянечки». – Какие люди и без охраны!
Хунта молча врезал ему дубинкой под дых – н-на. Скинхед рухнул на колени, согнулся. Странные звуки. Когда Убер поднял голову, Макс увидел, что тот смеется. Скалит в окровавленной улыбке оставшиеся зубы.
Вот псих.
Хунта равнодушно кивнул и взмахнул дубинкой…
– Дайте ему сказать! – приказал Макс. «Нянечки» и санитары послушались – скорее от неожиданности. Ярость. Макс с усилием снял руку с пистолета. Спокойно, спокойно.
Убер ухмыльнулся.
– Ты так ничего и не понял, Макс? Революция – это неизбежность. В этом суть.
– Забирайте его, – велел Директор.
Хунта вместе с другим «нянечкой» вздернули скинхеда под локти, поволокли к дрезине – как мешок. Ноги Убера волочились по земле, подпрыгивали. От них оставалась полоса в серой пыли.
– Удачи, брат, – сказал Макс про себя. Но скинхед будто услышал.
– Прибереги свои тридцать сребреников! – крикнул Убер и засмеялся. – Я еще вернусь, Лётчик!
Когда его утащили, Директор посмотрел на Макса.
– Знаете, Максим. То, что он сказал… Не берите в голову. Понимаете, мы все здесь за революцию. Но у всех у нас революция разная.
* * *Спустя две недели. Станция Нарвская.
Поспать ему не удалось. Здесь никогда не удавалось выспаться… Потому что если не сможешь заснуть, то и выспаться – дохлый номер. Все очень просто. Один плюс один равняется двум.
Лётчик открыл глаза. Некоторое время полежал, глядя в темный потолок…
Где-то вдалеке капала вода. Кап. Кап.
Лётчик встал, подошел к раковине и сплюнул – густым и желтым. От горечи свело челюсти. Макс повел головой. Спина совершенно мокрая от пота, пальцы дрожат…
Кап. Кап.
«Твою же мать».
Бессонница. Никогда не знал, что это такое, а тут – на тебе. И уже который день.
Он выглянул за дверь. Платформа станции была пуста, лишь у дальней груды мешков с песком переминался с ноги на ногу часовой. Нарва спала. Лётчик выпрямился. В этот раз подземный бог-идиот забрал его сон. И, кажется, пока не собирался возвращать. Ур-род. Рядом с дверью клевал носом Костян.
– Босс, – выпрямился телохранитель. – Случилось что?
– Все нормально.
Тоска такая, что хоть вой.
Лётчик вернулся к столу, плеснул спирта – поднял стакан, граненый, чуть треснувший, и выпил залпом. В желудке вспыхнул огонь.
И вдруг Макс понял, что именно ему послышалось в полудреме. Что это за звук. Гррр. Гррр. Кирка. Обычная рабочая кирка, которой вырубают кварцевый слой. Таких пород вокруг Звездной было до фига и больше. Сначала пласты крушили отбойными молотками, а если компрессор не работал, то обычными ломами…
На шум появился телохранитель – Костян. Зевнул. С тех пор, как Макс триумфально вернулся на Нарвскую, Костя везде был с ним. Трудно тиранам в наше время, подумал Макс саркастически. Везде им мерещатся враги…
Грррр. Кррр. Макс вздрогнул, резко повернулся. На одно мгновение ему показалось, что в глубине комнаты застыла высокая фигура с бритой головой…
В комнате было пусто.
– Костян, ко мне! – приказал он. Телохранитель оказался рядом через мгновение, пистолет – в руке.
– Босс?
– Что это за звук? – Макс огляделся.
Телохранитель задрал голову, повел стволом пистолета вправо, влево. Видно было, что он пытается услышать – но пока не понимает, что именно.
– Какой звук?
– Словно киркой кто-то стучит… или скребет, или еще что, хрен знает. Ты слышал?
Костян почесал затылок. Постарался прислушаться.
– Н-нет, босс. Не слышал.
Макс оглядел преданного телохранителя с ног до головы и кивнул. Все с тобой ясно.
– Иди.
– Босс?
– Все нормально, Костя. Иди, работай.
Когда шаги телохранителя стихли, Макс налил себе еще выпить и закурил. Легкие наполнились теплом.
«Революция – это неизбежность». Убер.
Он сплюнул, сигарета горчила и воняла. Никакого удовольствия от нее. А что если Убер однажды придет за ним? Вот будет встреча.
«Прибереги свои тридцать сребреников!»
Он с силой вмял сигарету в стену. Что ж, Убер. Будь на твоем месте кто другой, я бы принял эти слова просто как слова. Но ты…
Ты никогда не сдашься.
«Так что, боюсь, мы еще встретимся».
Где-то вдалеке насмешливо молчал подземный бог-идиот.
* * *Красный путь, штрафной тупик.
Человек с выбритой головой в шрамах полулежа бьет киркой. Иногда куски породы отваливаются. Чаще – нет. На ногах человека – кандалы.
Света здесь почти нет, единственная карбидная лампа горит неровно. Крошечный язычок пламени бьется у закопченного отражателя. Тень на стене искривляется, дергает руками.
Человек на стене вдруг замирает и начинает бормотать:
– Откуда ты такой взялся, Убер? Убер? Убер! Не был бы таким упрямым, давно оказался бы на свободе. Слышишь, Убер?
Он не отвечал. Ему надо беречь силы. Призраки подождут.
Гррр, гррры, грррр. Кирка скребет породу – судя по звуку, он опять наткнулся на кварц. Или это железобетон? Хрен его знает.
Он никогда не сдается.
Убер закашлялся, в груди словно что-то рвалось, сплюнул – темный сгусток. Наплевать. Жить вечно все равно нельзя. Так что загнуться от лучевой болезни – не самый плохой вариант. Те ребята, что вытащили его с поверхности, вкололи ему обычную противорадиационную фигню – не пожалели, за что им спасибо. А ведь Блокадник его почти добил…
Сейчас бы красного вина. Для вывода радионуклидов, конечно. Убер усмехнулся потрескавшимися губами – больно. Лучше всего грузинского «Киндзмараули». Сто лет не пил его. А оно, блин, вкусное. Убер поднял кирку. Такое вкусное, что даже сейчас, спустя много лет, у него кружится голова от одного только воспоминания…
Он облизал губы. «Киндзмараули» бы сейчас… или воды.
И женщину. Просто, чтобы посидела рядом. Чтобы положила его больную голову на свои мягкие колени…
Чтобы он дремал, чувствуя затылком ее тепло.
И больше ничего не надо в целом свете.
– Она скучает возле стойки, – запел он негромко. Голоса почти нет, одно хрипение и клекот. Но для блюза самое то. – В фартуке, с салфеточкой…
Наконец-то у него настоящий блюзовый вокал. И все из-за этих уродов.
– Придет мой друг Иван! – закричал он вдруг. – И всех вас на хрен поубивает, сукины дети!
Убер проснулся. Вокруг была темень, лампа почти погасла. Он подтянул к себе кирку, с трудом поднял…
– Как конфетка. Что ты здесь забыла, деточка?
Кирка ударяет в камень. Звяканье кандалов.
– Свежа на удивление… – еще удар. – От туфелек до бу-ус…
Он перевел дыхание.
– Как приглашение, – он закашлялся, сплюнул, – на о-очень странный блюз…
Андрей Гребенщиков. Легион последней надежды
Не хватает людям чудес.В дефиците бог виноват.Поклонись ему, помолись —Выторгуешь вдруг благодать.Искупленье – странный процесс,Если ты не поп, а солдат,Ведь свою короткую жизньЛишь однажды можно отдать.Даже будь полшанса из ста,Небеса пропасть не дадут.Бесполезны пряник и плеть,Вся надежда лишь на «авось».И задача вроде проста —На решенье тридцать минут:Как бы так тебе умереть,Чтоб другим пожить удалось?[2]Палец продолжал давить на спусковой крючок, но вместо грохота выстрела донесся лишь мертвый стук бойка. Клац! Автомат выплюнул последний патрон и замолчал. Человек в исступлении посмотрел на предавшее его оружие. Зловещее рычание, такое близкое и неотступное, заставило его отвести взгляд от беспомощного АКМа. Голодные звери, почти уже загнавшие свою одинокую жертву… Жажда крови, предвкушение близкого пиршества в каждом рычании.
Кто прежде был властителем мира, ныне стал звеном в пищевой цепочке новых его хозяев.
Человек попятился. Трясущимися руками перехватил автомат за ствол, взяв его на манер дубины. Угрожающе прочертил дугу перед собой:
– В очередь, твари!
Однако голос дрогнул, и вместо грозного боевого клича из горла вырвался только сиплый шепот.
Слаборазличимые во тьме бестии не спешили, словно впитывая страх, источаемый жертвой, наслаждаясь ощущением близкой смерти, охватившей двуногого. Образовав полукруг, они медленно наступали с трех сторон. Человек затравленно обернулся, пытаясь понять, куда загоняют его ночные охотники. За спиной пустырь, лишь вдалеке силуэты пятиэтажек… не успеть, не добежать. Еще один короткий взгляд назад. С левой стороны, метрах в ста, обнаружилось здание совершенно удивительной формы – широкий, приземистый фасад, увенчанный по бокам округлыми башенками, а по центру из мощного основания вырастает высокая стреловидная надстройка, рвущаяся к небу. Что-то смутно знакомое… но липкий ужас застлал глаза, а сознание, вопящее лишь об избавлении от кошмара, не дало зыбкому, неуловимому воспоминанию ни единого шанса. Автомат выскользнул из ослабевших рук, и крик отчаяния, наконец, вырвался на свободу. Оставляя преследователей за спиной, человек бросился бежать, не видя ничего перед собой, позволив безумию захлестнуть себя с головой.
Одинокий сталкер бежал так, как не бегал еще никогда, ведь от этого спринта зависела жизнь. Может быть, и никчемная, но когда смерть наступает на пятки, во всей Вселенной не остается ничего более важного.
Человек бежал, и его жажде жизни не были препятствием ни тяжелая химза, в иное время сковывающая движения, ни накопившаяся за длительную вылазку усталость, ни плотный, облегающий лицо противогаз, мешающий дышать. Беглец остался наедине с инстинктами, и все вокруг исчезло – даже голодные хищники, жаждущие окропить стылую землю горячей людской кровью. Было лишь странное сооружение впереди, одним своим видом внушающее уверенность в спасении… Это была даже не мысль, а чистое знание, проникшее сквозь непробиваемую завесу страха.
Когда человек на полном ходу заскочил в настежь распахнутые двери и без сил повалился на пол, он уже не слышал, как взвыли твари, оставшиеся с той стороны. Злые, исполненные ненависти и бессилия голоса. Порождения ночи упустили свою законную добычу – под своды старой, давно заброшенной церкви им хода не было.
Потерявший сознание сталкер нашел убежище, но долгожданного покоя так и не обрел. Ему снились странные, казавшиеся реальностью сны, чужие воспоминания превращались в собственные, а видения прошлого вплелись в разорванную ткань настоящего…
* * *Крик и удар, еще удар. В глазах – кровавая пелена. Вместо звуков – гул и эхо далеких проклятий. На губах кровь – соленая, терпкая…
Пытаюсь разомкнуть веки, по ощущениям – ржавые железные ставни. Надсадный скрип, намек на подергивание и обессиленное отступление…
Мыслей нет… Только тупая пульсация вен под тонкой кожей висков. И единственное, неотступное желание, тщетная цель – разъять оковы темноты и видеть…
Навязчивые и истеричные голоса с силой пробиваются в кокон, по ошибке именуемый черепной коробкой. Того существа – гусеницы – никогда не было, а бабочка – никогда не родится.
Барабанная перепонка под огромным давлением монотонно выстукивает: «Ты – тварь, ты всех нас убил! Ты – тварь, ты всех…»
Внешний мир скребется, стучит, царапает, и я не могу укрыться: вспышки боли, повсюду, без передышки, без остановки, без конца.
Забыться, уйти, закрыться и не возвращаться!
Бескрайнее море… мне хорошо, сливаюсь с теплыми, ласковыми волнами, яркий луч негасимого солнца призывает к себе, а осторожный, деликатный ветер укутывает незримым одеялом… Плыть… по воле воды, воздуха и света. Мне хорошо…
– Хватит! Вы мне урода так прикончите!
Властный голос, сильный, давно привычный к резким, однозначным командам… Но зачем ты здесь, уходи, оставь… Море негодует и покрывается пенной рябью, некрасиво прорезающей зеркальную гладь… Уходи!
Ледяной вал – обжигающий, безжалостный – накатывает и, вцепляясь острыми когтями, рвет кожу, кровавыми кусками вырывая мясо. Я кричу, захлебываясь и задыхаясь. Уходи!!!
Моря больше нет. Только сошедшее с ума солнце, бешеным маятником раскачивающееся на черном, покрытом трещинами небе.
– Очнись, скотина! – хлесткая звонкая пощечина наотмашь.
– Командир, окатить его еще водой?
– Достаточно, давай нашатырь и доктора. Быстро!
Я раскрываю каменные, неподъемные веки – глаза слезятся от нестерпимо яркого света. Одинокая лампочка бабочкой порхает под далеким потолком. Чья-то протянутая рука прерывает бессмысленный полет – лампа застывает на месте, перестав выжигать сетчатку. Наконец взгляд фокусируется.
Крошечная комнатушка с бесстыдно обнаженными каменными стенами, лишенными обоев и штукатурки. Из мебели – стул, застывший посреди пустоты. Чье-то незримое присутствие разлито в дрожащем воздухе. Здесь гнев, ненависть и лютая, испепеляющая злоба… Выйди, покажись!
Я лежу на полу – сыром, залитом холодной, высасывающей тепло водой. Тела почти не чувствую – значит, нет и боли, только озноб… Где-то в миллиардах километрах отсюда, далеко-далеко, морозно пощипывает в пальцах рук, а ноги отбивают судорожную, мелкую чечетку… Меня нет здесь, только тело – чужое и истерзанное, скорчившееся на грязном полу. Зачем ты тянешь в эту грязь, зачем вцепляешься? Отпусти!
Услужливая память прерывает молчание и неистовой морзянкой разрушает тишину – факт за фактом, воспоминание за воспоминанием. Я нужен здесь… и чужое тело становится собственным, а страшная боль рвет на куски – отчаянный крик вырывается из груди и испуганной ослепшей птицей бьется о равнодушные стены тюрьмы.
– Ты знаешь, как все будет? – этому человеку с маленьким, крысиным личиком совершенно не идет белый врачебный халат. Он больше походит на проворовавшегося проныру-бухгалтера…
Ухоженные черные усики над узкими, капризными губами противно шевелятся при каждом слове, усиливая сходство с грызуном. Он заглядывает мне в глаза, пристально, надменно смотрит, некрасиво щуря редкие белесые брови. Хочешь меня запугать? Я не боюсь стерильных лабораторных мышек…
Невольно улыбаюсь. У меня «красноречивая» мимика: лицевые мышцы повреждены во многих местах, отчего любое выражение превращается в презрительную ухмылку. Как нельзя кстати. Взбешенный эскулап дышит мне в лицо едким папиросным перегаром и, разбрызгивая ядовитую слюну, пришептывает:
– Если повезет, то сразу отказывает сердце – ррраз и все, отмучался. Но такое случается редко, не всякий вытягивает счастливый билет… Чаще выходит из строя печень, за ней – почки, потом отключаются зрение и слух, и ты дохнешь в кромешной тьме и тишине. Наедине с болью. Парализованный организм бессильно гоняет по синапсам и нервным окончаниям крики о помощи, но блокираторы боли безучастны, потому что уже давно отмерли с частью мозга. Нельзя потерять сознание, оно и так мертво. Жива лишь боль – страшная, ничем не ограниченная…
– Доктор, к чему все это? – первые слова даются мне с трудом, в горле пересохло, а израненные губы отказываются повиноваться. – Не стоит тратить на меня свое драгоценное время. Я видел, как умирали наши старики, как мучались дети. Моя станция вымирает, а… – Пытаюсь встать, однако слабость и две пары чужих рук удерживают меня на месте.
Они приставили ко мне – дышащему с огромным напряжением, избитому до полусмерти, почти бессознательному пленнику – несколько здоровых охранников. Добрый знак – значит, боятся…
– Ты сдохнешь, как туннельный пес, скуля и подвывая…
Обидно, что Площадь не фашистская станция: я живо представляю крысу-доктора в эсэсовском кителе, черной нацистской фуражке и с моноклем в дергающемся от нервного тика глазу… Откидываюсь на скрипучем стуле и заливаюсь легким, беззаботным смехом… По крайней мере, мне хочется, чтобы мой смех звучал легко и беззаботно.
Доктор замахивается крошечным дамским кулачком и, подавшись тщедушным тельцем вперед, метит мне в лицо. Легко уклоняюсь от неумелой атаки и ловлю злобного неуклюжего врача на выставленное колено. Он задыхается на полукрике и, согнувшись пополам, безмолвно сползает на землю. Жаль, что сейчас охранники вырубят меня, и я не увижу, как «грызун» врежется кривыми передними «клыками» в негостеприимный пол…
Меня действительно бьют, но недолго и, на удивление, без особого рвения. Видимо, доктор не пользуется популярностью и среди своих…
Закончив физические упражнения с моим телом, охрана немедленно переключается на затихшего без сознания врача. Амбалы легко, но без лишней нежности, подхватывают его крысиную тушку и несут в неизвестном направлении. Будем надеяться на помойку, к сородичам…
Жаль, моим мечтам о покое и одиночестве сбыться не суждено – ощущаю чье-то незримое присутствие. А еще опасность, которой пропитан затхлый воздух тюремной камеры. Здесь серьезный противник. Страшный. Безжалостный.
– Ну, здравствуй, Павел Александрович, – слышится хриплый голос. Новый «собеседник» не спеша выходит из темноты и смотрит на меня в упор. На вид ему под шестьдесят – шестьдесят крепких мужицких лет. Собранный, поджарый, выбритый до блеска… И седой, как лунь…
Я знаю его. Конечно, не в лицо. Для любого динамовца встреча с Додоном чаще всего означает неминуемую смерть. Главный вояка могучих вооруженных сил нашего извечного противника, командующий, второе лицо на Площади после коменданта… Душегуб и безжалостный убийца. Мой коллега.
– И вам не хворать, Алексей Владимирович. – Я почти вдвое младше его, хотя моя голова тоже отмечена проседью.
Додон приближается. Его красные воспаленные глаза буравят меня, голодными псами прогрызаясь внутрь мозга:
– Что же ты, сука, творишь?! – Одними губами, почти беззвучно. – Что ты творишь?!
Ему очень хочется ударить – в полную смертельную силу – и бить, не останавливаясь, до изнеможения в сбитых кулаках, до судорог в уставших ногах, до кровавой пены – его и моей… Я понимаю его, отлично понимаю, единственное, чего не могу объяснить – как он сдерживается… Окажись он в моих руках, я убил бы его – сразу, без разговоров и без пыток – быстрой, милосердной пулей в лоб разнес бы поганые мозги по стенке.
– Есть одна страшная военная тайна… Знаешь, сколько людей живет здесь, на Площади? Знаешь, сколько среди них детей? Конечно, нет, мы умеем хранить секреты… Но когда ты будешь подыхать, когда до Страшного Суда останется один выдох, я шепну на ухо, скольких ты сгубил… И перед НИМ ты не оправдаешься ни войной, ни местью, ни ненавистью к врагу.
Напитанные ядом слова проникают в сознание, отравляя его. Мне есть что сказать, но силы покидают, оставляя лишь забытье…
– Казнь ваша назначена на утро. Ты и твои люди – все будете повешены. Слишком гуманная смерть на мой вкус – ее такие уроды явно не заслуживают… Досадно, что комендант настолько снисходителен и милосерден к недругам станции. Но я могу восстановить справедливость и превратить оставшиеся вам часы в ад. Завтра ты сам полезешь в петлю, причем с радостью.