«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

1

Сначала была баня. Именно баня – рубленая, приземистая, пахнущая изнутри чисто выскобленными деревянными полами, с березовыми вениками и дубовыми кадушками, стянутыми клепаными металлическими обручами. И жар был что надо. Плеснуть из ковшика с резной ручкой холодной водицы на раскаленную каменку да бегом после этого заскочить на верхний полок и лежать, расслабившись душой и телом, – одно удовольствие! Баня была самая что ни на есть русская, настоящая – хоть и стояла она на окраине провинциального польского городишки. Бане было, пожалуй, лет пятьдесят, не меньше. Она пережила войны, революции, распады империй, становление и крах национальных государств. И теперь, похоже, готовилась пережить нечто подобное вторично. Да что там готовилась – уже начала. От независимого польского государства в очередной раз не осталось и следа. Германский вермахт стоял на новой восточной границе, за которой таилось манящее и пугающее одновременно бесконечное пространство. А еще в те дни выдалась сильная жара – на дворе была середина июня 1941 года.

У привыкшего за последнее время к казарменным душевым личного состава баня вызвала массу положительных эмоций. Со знанием дела и явным удовольствием то и дело плескали из ковшика воду. С улыбками, заслышав шипение, в клубах пара заскакивали на полоки́. В плавающем у потолка мареве звонко и хлестко свистели, рассекая горячий воздух, свеженаломанные веники, устилая пол молодыми березовыми листочками.

А потом выдавали обмундирование. Немецкую форму было приказано сдать. Во двор был загнан большой трофейный трехосный грузовик «Шкода» чехословацкого производства. В его тентованный кузов поближе к кабине, подальше от случайных глаз, были задвинуты длинные деревянные ящики и объемистые тюки, перехваченные бечевкой. Прямо как готовые к отправке бандероли на рейхспочте. Ближе к откидному заднему борту стояло несколько коробок, из которых как бы невзначай выглядывали продолговатые банки тушенки в белых бумажных этикетках с распростершими крылья черными имперскими орлами. Грузовик вчера совершал рейс на продовольственный склад.

– Unterfeldfebel Heunter Zeuler, spezielle Lehr-Baustein Bataillon[1], – прочитал днем ранее в протянутых сопроводительных документах сухопарый пожилой офицер немецкой интендантской службы.

– Jawohl, Herr Mayor! – щелкнул каблуками стоявший перед ним.

Майор, слегка прищурившись, посмотрел сквозь пенсне в золотой оправе на прибывшего к нему визитера. Унтер-фельдфебель, лет сорока пяти, кадровая выправка, общеармейская форма с петлицами сапера, чуть сдвинутая на сторону пилотка на голове.

– Sie haben besondere Aufgabe…[2] – чуть понизил голос майор, и глаза его за стеклами пенсне сощурились еще больше.

– Jawohl, – последовал такой же четкий и бесстрастный ответ. Чуть приподняв подбородок, приехавший совершенно спокойно сосредоточил на майоре взгляд своих серых глаз.

Интендант рассматривал его еще мгновение – чуть выше среднего роста, немного худощавый, но крепкий и жилистый. Правильные черты лица, на котором слегка обозначившиеся складки выдают возраст. Под пилоткой коротко стриженные русые волосы, чуть тронутые сединой на висках. Мундир застегнут на все пуговицы. Лицо арийское, впрочем, скулы, пожалуй, чуть широки. Такое лицо может быть как у немца, так и у славянина…

– Also, kommen Sie bitte… – прервал несколько затянувшуюся паузу майор. И, сделав приглашающий жест рукой, первым вошел через устроенные, судя по свежим выбоинам в стене, совсем недавно, но уже аккуратно выкрашенные в серый шаровый цвет металлические ворота. Они вошли в здание старой кирпичной кладки.

Внутри было прохладно. Майор шел первым по большому сводчатому залу. Унтер-фельдфебель следовал за ним. Гулко отдавались шаги в старинном помещении. На полу аккуратными рядами выстроились штабеля ящиков со всевозможной маркировкой, нанесенной в одинаковых местах черной краской по трафарету. Здание представляло собой некогда старую казарму русской императорской армии, коих было множество возведено в Привисленском крае на рубеже XIX – ХХ веков. Затем казармой пользовались поляки, а осенью тридцать девятого в нее заехал интендантский склад вермахта, слегка переделав внутреннюю и внешнюю планировку под свои нужды. Зашли в самую дальнюю угловую часть. За много лет до нее, похоже, не доходили руки ни у поляков, ни тем более у немцев. Однако длинные зеленые ящики без маркировки и перевязанные бечевкой тюки были принесены сюда совсем недавно. Они были заботливо прикрыты со всех сторон охапками сена. Как будто случайно, перед ними на полу, загораживая единственный подход, громоздился всевозможный хлам: поломанные и разобранные старые кровати с панцирными сетками, перевернутые деревянные тумбочки, сваленные в кучу сплющенные кружки, манерки, обрывки кожи, керосиновые лампы и еще невесть что. Все это было покрыто слоем битого кирпича и осколками стекла. Майор остановился. Приехавший оглядел открывшуюся картину и уверенно сделал шаг вперед. Ногой отгреб мусор и кирпичную крошку. Жалобно звякнул, покатившись в сторону, измятый и запыленный самовар. Унтер-фельдфебель присел на корточки, провел пальцем над носиком самовара с потерянным краником. На тусклом, серебряного цвета боку самовара блеснули выбитые медали и отчетливо видимая надпись «БаташовЪ, 1894». Унтер-фельдфебель поднял глаза, огляделся по сторонам. У стены стояла полуразрушенная деревянная пирамида для трехлинейных винтовок. Стертая и выцветшая, над остатками пирамиды на привинченной к кирпичам табличке еще читалась надпись по-русски: «1-й взводъ». А рядом на торце какой-то рассохшейся то ли полки, то ли дверцы, отчего-то совершенно не тронутая временем, красовалась выведенная чернилами подпись с мудреными завитушками: «7-й роты старший унтер-офицеръ Николай Ря…» Фамилия старшего унтер-офицера была безвозвратно утеряна.

Майор-интендант закашлялся, достал из кармана галифе белоснежный накрахмаленный платок. Снял и протер пенсне, затем водрузил его на место. Унтер-фельдфебель поднялся, отряхнул рукав мундира.

– Vielen Dank, Herr Mayor. Entschuldigen Sie bitte, aber ich habe ein Befehl…[3]

– Ich weiss, – коротко отозвался майор. – Alles ist da. Ich werde aus…[4]

И, не говоря более ни слова, интендант развернулся и зашагал в обратном направлении. Оставшись один, унтер-фельдфебель подошел к ящикам. Сгреб с одного из них сено на сторону, вытащил из-за голенища сапога маузеровский штык-нож, поддел замки. Крышка откинулась легко. Оглядев содержимое, унтер-фельдфебель удовлетворенно усмехнулся краешком рта и закрыл крышку, защелкнув замки.

Ящики и тюки грузили приехавшие с унтер-фельдфебелем солдаты с такими же саперными выпушками на мундирах. На складе, кроме майора, больше не было никого. Это было оговорено заранее. Под конец в кузов поставили несколько коробок с немецкой тушенкой. Майор докурил сигарету, подошел к наблюдавшему за погрузкой приезжему. Еще раз оглядел пристальным взглядом его фигуру в ладно пригнанном обмундировании. Встал чуть в отдалении, не говоря ни слова.

«Унтер-фельдфебель, – подумалось майору. – А примерно моих лет. Весьма странно… Впрочем, мне намекнули, с кем придется иметь дело», – тут же оборвал сам себя дисциплинированный кадровый прусский офицер. Однако от замечания вслух все-таки не удержался:

– Ich keampfte hier… Sommer der feunfzehnte… Unsere glorreiche alte Kaizer Armee… Und Sie, ohne Zweifel, waren auch im Front[5]?

Унтер-фельдфебель обернулся, несколько секунд пристально смотрел на майора своими серыми глазами, затем произнес, как показалось интенданту, с едва уловимой странностью непонятного происхождения в интонации:

– Ich auch. Ohne Zweifel[6].

И, коротко козырнув, уселся в кабину грузовика. Майор проводил взглядом «Шкоду» со старательно зашнурованным тентом.

Выехали на улицу. Унтер-фельдфебель еще раз проверил наличие всех необходимых отметок в сопроводительных документах. Прежде чем убрать бумаги в нагрудный карман мундира, беззвучно перечитал про себя предписание: «Выдано унтер-фельдфебелю Гюнтеру Цойлеру». И чуточку усмехнулся краешком рта, как час назад в казарме-складе, когда проверял содержимое ящиков. Затем достал сигарету, опустил боковое окно грузовика и, закурив, выпустил струйку дыма через нижнюю губу, разглядывая окрестности.

Унтер-фельдфебель сказал майору совершенную правду. Он действительно тоже воевал в этих местах летом 1915 года. Только не в кайзеровской армии, а в русской императорской. И предписания он тогда предъявлял не на имя Гюнтера Цойлера, а на имя в тот момент прапорщика Александра Николаевича Земцова – свое подлинное имя…

После бани переодевались во дворе за глухим высоким дощатым забором. Когда на улице послышался треск мотоциклетного мотора, все инстинктивно замерли и переглянулись. Не ходивший в баню часовой в немецкой форме, выглянув за ворота, запустил мотоциклиста во двор и тут же снова плотно закрыл створки. На мотоцикле без коляски въехал командир взвода лейтенант Кнапке. Заглушил двигатель.

– Herr Leutenant… – подскочил с докладом часовой, приставляя винтовку к ноге.

– Говорить только по-русски. Всем! – с ходу оборвал его Кнапке. Оглядел отделение Цойлера, застывшее посреди двора в одном нижнем белье, но с руками по швам. Бросил с легкой усмешкой: – Вольно!

Кнапке прошелся по двору между солдат отделения, окинул взглядом пуговицы и завязки на нижнем белье, едва заметно покивал с удовлетворенным видом и обернулся к Земцову:

– Цойлер, как оденутся, дайте мне знать – будем получать документы.

– Так точно!

И, кинув снятые кожаные перчатки на бензобак своего BMW, с увесистой полевой сумкой в руках направился через двор в беленую хату. Русским языком Кнапке владел великолепно. Впрочем, как и большинство чинов подразделения «20–60», входившего в 800-й полк особого назначения «Бранденбург».

На дворе между тем продолжилась распаковка привезенных накануне тюков. С немецкой обстоятельностью тюки были пронумерованы. Зная заранее свой номер, каждый брал предназначенное себе. Земцов перерезал штык-ножом бечевку, аккуратно разложил на пятнистой плащ-накидке вытащенное из бумажного пакета советское обмундирование и снаряжение. Поставил на землю яловые сапоги, накинув на голенища портянки. Кто-то рядом, в свою очередь, усмехнулся портянкам, покосился на Земцова и сделал то же самое. В каждом тюке находился полный комплект обмундирования и снаряжения кадрового пехотинца Красной Армии. Земцов придирчиво осмотрел хлопчатобумажную гимнастерку защитного цвета со стрелковыми петлицами старшины, такие же бриджи. Одел – все пришлось впору. Ловко намотал портянки и, притопнув каждой ногой, покачался с пятки на носок и обратно. Затем раскатал поясной ремень и принялся последовательно надевать на него снаряжение: круглый подсумок к автомату ППД, гранатную сумку, лямки плечевых ремней, сухарную сумку, флягу на пристяжном карабине, саперную лопатку, второй подсумок. Распределил снаряжение, подогнал все, подпоясался и расправил все складки на гимнастерке. Продел через плечо противогазную сумку.

– Помоги, – коротко обратился к рослому вестфальцу Хубе.

Тот закинул на плечи Земцову красноармейский ранец с уже притороченной к нему шинельной скаткой. Пилотку Земцов заправил за ремень и аккуратно разгладил. Подтянул подбородочный ремешок стального шлема образца тридцать шестого года с нарисованной на нем красной звездой. Все остальные в это время занимались со своим обмундированием и снаряжением тем же. Из зеленых ящиков извлекли стрелковое оружие – автоматы и самозарядные винтовки. Раздали патроны и гранаты.

– Становись! – Земцов вышел на середину двора.

Прохаживаясь вдоль строя, бросал короткие замечания: «застегни пуговицу», «расправь складки», «лямка перевернулась, поправь». Дошел до Хубе.

– Лопату на другой бок перевесь.

– Scheisse.

– Все по-русски, Хубе, по-русски. – В вестфальца впился цепкий взгляд серых глаз.

Хубе помялся с ноги на ногу и вдруг разразился отменной матерной тирадой на чистейшем русском языке, смысл которой сводился к тому, что теперь придется перебирать всю навешенную на него снарягу. Выругался с чувством, с толком и расстановкой и тут же, щелкнув каблуками, прижал руки по швам и впился вопросительным взглядом в Земцова.

– Очень хорошо, – серьезно одобрил Земцов. Но добавил: – Каблуками не щелкай.

Когда Хубе с помощью товарищей устранил нарушение, Земцов сделал движение бровями крайнему в строю солдату:

– Зови Кнапке.

Через минуту на крыльце хаты появился Кнапке в форме капитана пехоты РККА.

– Рав-няйсь! Сми-ирна! – негромко подал команду Земцов.

Кнапке прошелся вдоль строя, внимательно вглядываясь в каждого стоящего перед ним. Остался доволен, слегка покивал головой. Раздал всем красноармейские книжки и прочие документы. Посчитал необходимым напомнить:

– И чтобы подворотники всегда были чистые!

– Подворотнички, господин лейтенант, – подал голос из-за спины Кнапке Земцов.

Это было правило в команде: любой, кто заметил чью-то ошибку или неточность, должен был незамедлительно ее поправить при всех. Не важно, кто и в каком чине ее допустил, – честолюбию здесь места не было, только работа. На общее благо.

– Благодарю вас, Цойлер, – развернулся к нему на каблуках Кнапке. Проговорил с нажимом: – Подворотни-чки, а также отставить не разговоры, а разговор-чики! Все так?

– Так точно, господин лейтенант.

– Только не господин лейтенант, а товарищ капитан.

Кнапке чуть обозначил кивок подбородком на петлицы с одной шпалой у себя на воротнике гимнастерки. На Земцова в упор без тени шутки смотрели его холодные и прозрачные, чуть водянистые глаза.

– Так точно, товарищ капитан!

– Собираем вещи и грузимся. – Кнапке сделал жест в сторону грузовика. – У вас пять минут.

– Есть!

2

Капитан Барсуков, подобрав лежавший под ленивцем танка молоток, гулко постучал в крыло над широченной гусеницей.

– Эгей, Коломейцев!

Из люка под башней показалась голова молодого парня в танковом шлемофоне.

– Ну товарищ капитан, полчасика! Мне еще масло проверить. Да и по трансмиссии не все закончил…

Барсуков оперся о приоткрытый смотровой лючок механика-водителя. Сказал совсем по-дружески:

– Завязывай, Витяй. Хватит на сегодня. Все-таки суббота, как-никак…

Огромный профиль тяжелого штурмового танка с исполинской башней четко прорисовывался на фоне вечернего заката. Грозно чернела, коротко высовываясь из клепаной бронемаски, гаубица невероятного доселе калибра – 152 миллиметра. Новенький КВ-2 казался олицетворением мощи и несокрушимости. Таких машин, недавно полученных, в дивизии было совсем немного – всего около двух десятков. А еще танк сейчас, как это ни удивительно, очень приятно пахнул свежей краской, замешанной на аромате приносимых ветром полевых цветов. Где-то ниже, за уходящим к самой воде лугом, неспешно катила свои прозрачные воды безымянная деревенская речушка. Оттуда веяло свежестью и прохладой.

Старший сержант Коломейцев выбрался через круглый люк наружу, обтер руки ветошью, положил ее на откинутую крышку, снял шлемофон и, протопав сапогами по надгусеничной полке, спрыгнул на землю. Барсуков молча протянул ему пачку папирос. Закурили, присели у опорного катка. Некоторое время в полной тишине задумчиво оба смотрели на закат.

18 июня 1941 года дивизия, входившая в состав Прибалтийского особого военного округа, была поднята по тревоге из литовского местечка Укмерге, где дислоцировалась на постоянной основе. К исходу того же дня части дивизии были скрытно переброшены в район железнодорожных станций Гайжюны – Рукле. Относительно короткий переход вскрыл несколько неприятных моментов: поломки материальной части, неопытность большого числа механиков-водителей, нерасторопность некоторых командиров, недостатки в движении и снабжении походных колонн. К тому же выбились из графика. Впрочем, все это было давно и хорошо известно в дивизии и над устранением этих недостатков постоянно работали. Последние несколько дней не были исключением. Своей ротой капитан Барсуков был вполне доволен. Правда, на марше все-таки не обошлось без одного инцидента и у них. Матвей Москаленко, молодой водитель из последнего призыва, не справился с управлением и завалил-таки на повороте исполинский танк одним бортом в кювет. Слава Богу, движение перекрыто не было. Москаленко, испуганный и всклокоченный, застыл на обочине, виновато озираясь по сторонам, то и дело размазывая перемешанную с потом грязь по веснушчатому лицу. Рядом стоял, переминаясь с ноги на ногу, командир танка младший лейтенант Ивлев. Лейтенанта здорово потряхивало, он нервно курил в кулак и провожал растерянным взглядом проходящую мимо колонну бензозаправщиков. Оба – и механик, и командир – явно не знали, что им делать дальше. На башне запрокинутой машины, усевшись на вставшие почти горизонтально поручни подъема, расположились остальные члены экипажа. Они с невозмутимым видом густо дымили самокрутками – все были из старослужащих.

– Тормози! – коротко бросил в переговорное устройство Барсуков.

Коломейцев мягко осадил командирский КВ на тормозах.

«Ох уж эти училищные», – слезая на землю, мысленно проворчал в адрес прибывшего в полк только этой весной Ивлева капитан. Впрочем, Москаленко прибыл служить срочную еще позже. Обходя танк с кормы, Барсуков привычным слухом профессионала отметил, как ровно и достаточно тихо для дизеля работает на холостом ходу двигатель его собственной машины.

«Все-таки какой Витяй молодец. Повезло мне с ним», – в очередной раз подумал капитан.

Распекать младшего лейтенанта и механика Барсуков не стал. Просто оглядел соскочивший с башни и построившийся при его появлении экипаж.

– Все целы?

– Так точно, – вразнобой ответило шесть голосов.

Ивлев попытался что-то доложить, но Барсуков оборвал его:

– Заводите тросы.

Завалившийся КВ вытянули на дорогу. К вечеру все благополучно прибыли своим ходом в место нового расположения. Еще несколько дней проверяли технику, приводили ее в порядок, ремонтировали, что-то меняли, драили, прибирались. 20-го неожиданно провели на импровизированном полигоне боевые стрельбы. На них Ивлев реабилитировался – его экипаж отстрелялся лучше всех. Впрочем, в значительной степени это была заслуга опытных наводчика и заряжающего, хорошо сработавшихся с новым, шестым членом экипажа – специально добавленным на КВ-2 замковым. По возвращении опять все проверяли, ремонтировали, чистили, драили. Но сейчас работы уже везде закончились.

– Вот Москаленку бы сюда, а не тебя с машиной возиться, – затушив папиросу, полушутя-полусерьезно проговорил Барсуков.

– Матюша в кино рванул, – отвечал Коломейцев. – В автотранспортный батальон передвижку привезли.

– Ну а ты?

Коломейцев делано округлил глаза:

– Я же говорю, трансмиссия и масло…

Они переглянулись и, не сговариваясь, молча заулыбались.

Барсуков и Коломейцев служили вместе уже не первый год. На толкового паренька из-под Ленинграда, выпускника ОСОАВИАХИМа, Барсуков – тогда еще старший лейтенант – обратил внимание сразу. Рослый вихрастый парень, прибывший в числе других новобранцев в часть летом 1939-го, не очень-то подходил по своей комплекции для службы в танковых войсках. Однако, как следовало из сопроводительного формуляра, находился в ладах с техникой, что было немаловажно.

– Грузовик водишь, – остановившись перед Витяем и заглянув в бумаги, скорее утвердительно, чем вопросительно произнес перед строем Барсуков.

Коломейцев сделал шаг вперед:

– Так точно, вожу.

– А танк сможешь?

– Трактор водить пробовал – получалось. Думаю, смогу и танк, – скромно, но без тени смущения отвечал новобранец.

– Пойдешь механиком-водителем, – определилась быстро и просто очередная солдатская судьба.

– Комсомолец? – с уверенностью спросил шедший следом за Барсуковым политрук роты, носивший трескучую фамилию Сверчкевич.

– Никак нет.

– Как так?! – У Сверчкевича от неожиданности даже отпала нижняя челюсть.

– Да я техникой больше интересуюсь, – спокойно пояснил парень.

Уже вечером после развода политрук выговаривал Барсукову о Коломейцеве:

– Не, ну ты подумай: ОСОАВИАХИМ, технарь, спортом увлекается, кружок моделирования опять-таки…

Барсуков чуть вздернул бровь, удивленно обернувшись на Сверчкевича.

– Чего ты на меня смотришь? Я полистал, полистал дело… И вдруг не член ВЛКСМ! А, каково? Что-то здесь не так. Надо копать.

– Нет здесь никакого дела – нечего копать. Мне не комсомолец нужен, а механик, – рубанул в ответ Барсуков.

– Ну ты даешь, Иван! – Сверчкевич аж присел. – Ты вот думаешь хоть иногда, что ты говоришь? Ну это разве слова сознательного советского командира? Ты совсем бдительность потерял? Да может, он…

– Паша, – Барсуков вплотную подошел к Сверчкевичу, нависая над ним сверху, – отстань от парня.

И, повернувшись, зашагал прочь.

В талантах Коломейцева старший лейтенант не ошибся. Уже с первых занятий по вождению на танкодроме стало ясно, что из парня выйдет толк. А через месяц учебная «двадцатьшестерка» под управлением Коломейцева не просто образцово брала на предельной скорости все установленные препятствия, но и выписывала такие пируэты, что посмотреть на занятия приезжало даже командование бригады. Коломейцев удостоился наградных часов с гравировкой «За отличное вождение», а Барсуков – благодарности в приказе. Раз не обошлось и без курьеза – на стрельбах по движущимся мишеням экипаж так усердно крутил башню, что потерял ориентировку. Если принять во внимание, что машина в это же время в руках Коломейцева практически пустилась в пляс, уходя от мнимого ответного огня условного противника, то неудивительно, что после завершения маневров все находившиеся в башне на четвереньках вывалились под ноги подошедшему Барсукову. Вылезший из своего люка Коломейцев стоял рядом и скромно улыбался. К счастью, командование в тот раз на полигон не приезжало.

В конце августа политрук Сверчкевич был серьезно озадачен: нужно было грамотно донести до личного состава изменение внешнеполитической линии партии и правительства. Лекция о советско-германском пакте прошла в клубе в целом без эксцессов. Напряжение вызвал лишь один вопрос из зала, заданный молодым солдатиком из ремонтно-восстановительного батальона:

– Товарищ политрук, а Риббентроп – он теперь господин или товарищ?

Сверчкевич буквально пробуравил взглядом любопытного мальчишку – вопросы на политинформациях предполагались лишь по регламенту, но отнюдь не на практике. Тем не менее, откашлявшись, ответил медленно и с расстановкой:

– У наших германских друзей принято обращение господин. А у нас – товарищ.

Солдатик сел на свое место вконец озадаченный. Впрочем, вскоре господина-товарища Риббентропа быстро затмили новости о нападении Германии на Польшу. С объявлением войны английскими и французскими империалистами нашим новым немецким друзьям война стала носить характер мировой. Поскольку через пару недель после ее начала не польская армия стояла под Берлином, а германская под Варшавой, назвать вступление СССР 17 сентября 1939 года во Вторую мировую войну вынужденной союзнической помощью Гитлеру у Сверчкевича язык, конечно, не поворачивался. На выручку пришли заранее заготовленные спасительные директивы родного политотдела. Согласно официальной версии, Красная Армия протягивала дружественную руку помощи братским народам Западной Украины и Белоруссии, изнывавшим под нестерпимым гнетом польских панов. Вскоре марширующие в столовую танкисты уже дружно распевали:

– «Белоруссия родная, Украина золотая…»

Но личный состав более всего интересовала не политика. Командиры, сержанты и большинство красноармейцев жадно ловили сведения о действиях наших подразделений против польской армии. В первую очередь, разумеется, танковых. Впрочем, боевых столкновений было совсем немного. Отдельные очаги сопротивления на занимаемых практически без боя территориях, едва начавшаяся и почти сразу закончившаяся попытка дать отпор советским танкам подо Львовом – все это вряд ли можно было воспринимать всерьез. На многокилометровых маршах по причине поломок выбыло из строя больше техники, чем при соприкосновении с противником. Разбитые на западе поляки почти повсеместно сдавались на востоке, с двух сторон зажатые стальной хваткой своих подружившихся соседей. Союзники провели 28 сентября совместный военный парад в Бресте, и вроде как очередным разделом Польши война для СССР закончилась. Танкистам показали кинохронику, а затем политрук Сверчкевич прочитал всем очередную лекцию о том, с какой радостью западные украинцы и белорусы влились в дружную семью советских народов и как они благодарны партии и лично товарищу Сталину за оказанную им братскую помощь. Сидя в кинотеатре и глядя, как катятся по улицам Бреста друг за другом немецкие и советские танки, как мирно беседуют, стоя на бульварах на фоне пестрой толпы и сидя в открытых автомобилях, офицеры вермахта и командиры РККА, Коломейцев и его товарищи испытывали чувство острого разочарования от того, что война так быстро закончилась. А они в ней не успели принять участия. Не успели опробовать себя в деле и получить награды. Досадно.