Дырка от бублика 1. Байки о вкусной и здоровой жизни

Гибель СССР не за горами, но понимают это немногие, хотя продукты и товары исчезают катастрофически.

В это время автор встречается со своим двойником и уже оба с удивительным Богом в виде дырки от бублика.

Неугомонный Эскулап Наум Аркадьевич

Светлый образ одного из персонажей и главного героя книги жизни автора

Послесловие-Предисловие

Жизнь прогрессировала. Всё чаще и чаще мне казалось, что я – Бог, а Богу, что он – это я. Был ещё и третий, который только посмеивался. В моём последнем повествовании он косил под моего двойника из параллельной действительности, а здесь…

– Что значит «косил»? – врезался в мои мысли двойник. – Я – это ты, а ты – это я.

– И вы – это трижды я, – добавил Бог.

– Почему трижды, когда дважды? – поправил я.

– Дважды – вы это я, и одиножды – я отдельно. Один плюс два – три! – блеснул своей математической мыслью Бог.

Мда-а… Весёленькая компашечка…

Сегодняшняя наука не исключает существование Создателя. Впрочем, и в атеистическом вчера некоторые научные гении, обнаруживая какую-нибудь ошеломляющую закономерность, втихаря крестились или восхищённо непроизвольно выкрикивали «Барух а Шем!» или «Аллах акбар!». А такие ненаучные товарищи вроде меня, которые не всегда могут до конца и безапелляционно объяснить «Почему? Отчего? Откуда? Зачем? Для чего?» и так далее, но чувствуют, что то, что видят и о чём говорят – правильно, верно, благоприятно, вкусно и перспективно, всегда с уважением относились к природным шедеврам и их проявлениям.

– Опять бросил! – воскликнул Бог и, выпрыгнув из меня в виде традиционного старца, подбежал к очередному прохожему.

Выдернув из-под его ног окурок, он, молча, отнёс его в близстоящую урну.

– Бестолку! – сказал двойник и неторопливо тоже полез из меня.

Отодвинув огалу (тележку с пахом (ёмкостью) для мусора), он развалился на скамейке рядом со мной.

Я не шелохнулся.

– Бедный Булгаков! – сказал Бог, располагаясь тут же. – Вашего дьявола моими функциями пытался наделить. И что получилось? Получилось «Не за жизнь!», а «За смерть!». Вот и молятся «За жизнь!», а голосуют «За смерть!». Ну, чего расселся? – толкнул локтём он двойника и подозрительно игриво подмигнул мне. – Пах полный!

– Ты свистни – тебя не заставлю я ждать. Приду я дерьмо от тебя убирать! – вяло огрызнулся двойник.

Он вытащил из паха сокит (пластиковый мешок) с мусором, лениво завязал его и понёс к контейнеру.

Я потянулся и уставился в голубейшее небо. Впервые в Израиле работа была для меня сплошным удовольствием. И это не потому, что практически всю её выполняли собранные после написания книги воедино, а теперь опять расщеплённые мои «Я». Физически уставал я к концу рабочего дня точно так же, как и раньше, но морально…

Ах, как мне было хорошо! Никто не следил за каждым моим шагом, не выскакивал неожиданно из-за угла, чтобы уличить в безделии и нерадивости, не подгонял и не унижал.

Мне доверяли!!!

– Какие у вас противные самодовольные рожи! – сказал Бог, когда двойник вернулся. Что толку от жизни, если никто её не улучшает!

– Как это никто? А мы? – возмутился я.

– Вот именно! Сам пью, сам гуляю, сам стелю и сам лягаю! Кайф! – ухмыльнулся двойник.

– Идиоты! – пробурчал Бог и побежал к следующему прохожему…

Пролог

Труп улыбался.

Ему было хорошо.

Вокруг суетились, кричали, роняли стулья, а ему всё это было до лампочки. Он готов был даже расхохотаться, но позволил себе это только в морге.

– Раз мы родились, то обязательно умрём. Поэтому нет никаких оснований для пессимизма, – сказал кто-то, и труп расхохотался ещё громче.

Этот смех и разбудил меня. В окно светила круглая и нахальная, как дурак, Луна. Справа всхлипывала во сне некрасивая от хронического переутомления и недосыпа жена. Слева посапывала и вздрагивала счастливая в своей животной свободе и потому беременная бог знает от кого собачка Чуча-Божий Подарок, а за стеной свистела и хрюкала вечно живая и неистребимая тёща.

– Израиль – родина для слабых. Для сильных это транзит! – хмыкнул тот же кто-то, и я вскочил с кровати.

Натыкаясь на стулья и косяки дверей, я дошёл до туалета, а после него завернул на кухню. За круглым железным дачным столиком сидел мужик с невыносимо знакомой рожей и пил мою любимую на сегодня смородиновую водку.

– Тс-с! – сказал он и, пьяно качнувшись, приложил к губам палец. – Я ненадолго.

– Да ладно. Сиди уж, – пробормотал я и налил себе тоже.

И в Алма-Ате моя квартира была больше похожа на проходной двор, чем на крепость, и здесь двери не запирались ни днем, ни ночью. Время от времени какие-то люди входили и выходили. Иногда кушали. Иногда пили и пели. Иногда ночевали и оказывались знакомыми моей жены или дочери. А некоторые даже совершенно откровенно намекали на то, что неплохо было бы им здесь и остаться.

– Ты извини, брат, перепутал я «виллу». Мой сарай такой же прямоугольный и мерзко серый, как твой, – продолжил гость. – Всю ночь пью. Тёща совсем затрахала.

– О! – обрадовался я. – Знакомая тема. Вчера сказал своей, что всякая невзаимность – извращение, и поэтому я не люблю её с той же силой, с какой она не любит меня.

– Так и сказал?

– Ну да. Пока жены не было.

– И что?

– Обиделась, конечно. Зато лицемерия поубавилось.

– Психолог!

– Да уж!

– Попробовать, что ли, тоже… – задумался гость и… исчез.

Я протёр глаза и уставился на бокал, в котором ещё колыхалась водка. Ни удивления, ни досады, ни паники в душе не было. Работа выматывала до такого отупения, что реальность и сон смешивались и сон был чаще намного ярче и интересней, чем то, из чего он формировался. А вкалывал я в это время в супермаркете никайонщиком. Никайон – это уборка, и если бы это было только так, то это было бы благо. В действительности же в том супере, где я радовался очередной возможности хоть что-то заработать, чтобы расплатиться за съёмную квартиру и счета, – так вот, в этом супере, да и, по слухам, почти во всех других тоже, никайонщик был чем-то вроде «опущенного» в тюрьме. Петушиная суть проявлялась в том, что все кому не лень могли в любой момент наплевать тебе в душу и любое другое место и заставить вкалывать вместо себя. А не нравится – лех а байта! (иди домой!): за воротами толпы престарелых «чёрных» нелегалов, которым сумма пособия по старости – как смертный приговор с растянутым на годы исполнением.

И всё-таки я был счастлив. Во-первых, потому, что жив и не так сильно покалечен морально и физически, как некоторые, а во-вторых, потому, что, при всей своей неординарности, создал в своё время и сохранил по сегодняшний день семью, что тоже удаётся немногим подобным.

Да что там далеко ходить: недели две назад отошла в мир следующий (или в этот по новой!) Мирьям. Романтик, лирик и вообще близкий мне по духу человек. Ну, отошла – и отошла! Все мы в своё время, слава богу, это сделаем. Но плохо то, что она лежала на полу уже остывшая и совершенно неэстетично увеличивалась в объёме три дня, пока полиция не выломала дверь. Не было никого рядом, кто смог бы вовремя подать лекарство или вызвать скорую помощь, а может быть и похоронную команду. Одиночество, как ни крути, состояние совершенно противоестественное на этом свете, и целесообразие его, кроме как в творчестве, очень сомнительно.

Что такое?

Я протёр глаза.

Гость опять появился.

Это становилось интересным.

– Сказал? – спросил я, гадая, сплю я или нет.

– Сказал, – вздохнул гость. – Такая реакция, что я опять к тебе.

– Ну, давай ещё по рюмочке. За успех нашего предприятия.

– Давай!

Мы чокнулись, выпили, и я уже с откровенным любопытством уставился на него. Брюнет, но нос – точно мой. Две борозды на переносице и… «индикатор»! На носу точно такая же, похожая на тлеющий уголь, точка, как…

– Да это же… я?

Последнюю фразу я произнёс вслух, на что гость только усмехнулся.

– А ты только сейчас заметил? – сказал он. – Я уже давно это понял. Как и то, что «вилла» не случайная. Только не я – ты, а ты – я. Впрочем, скорее всего, и то и другое одновременно. Судя по одежде и по масти, мы каждый сам по себе, а судя по сути – одно целое. Вполне возможно, что наши грубые бренные части спят сейчас каждая в своей супружеской кроватке, а тонкие нетленки пьют водку на нейтральной между двумя зеркальными мирами территории.

– Ого! Хороший сон! Как же ты успел и спать, и одновременно к тёще смотаться?

– Спроси что-нибудь полегче, – сказал гость, конечно же, из параллельной, а не зеркальной реальности.

Фантастику я любил, поэтому сразу понял, что к чему. «Индикатор» у него пылал на той же левой стороне носа, что и у меня. И то, что со временем и пространством, да и со всеми остальными законами и явлениями природы происходят иногда какие-то метаморфозы, – факт. Однако гипотезу о том, что мы спим, стоило поддержать. На всякий случай! Во избежание лишних стрессов и разочарований.

– Ну, спим, так спим, – сказал я. – Оно, может, и к лучшему. А то что-нибудь пропадёт, а я на тебя подумаю.

– Верно! – рассмеялся гость. – Давай сюда рукопись. Что уставился? Роман давай! Я свой потерял. Думал, сдохну от расстройства.

– Так – нет!

– Чего – нет?

– Того и нет. Как-то искал, да плюнул.

– Та-ак… Это наши жёны…

Я обмер. Точно! Моя ненаглядная давно обещала выбросить все мои писульки, накопленные почти за сорок лет, в помойное ведро. И как женщину – хранительницу очага я её понимаю и не осуждаю. Доходу от результатов бессонных ночей и зачумленных дней не было никакого. А в издание автобиографического сборника повестей «Любимец Израиля» – про себя, родимого (такой я «любимец», что удивляюсь, как до сих пор жив-то!), – ушли все наши жалкие накопления и даже часть годовых, таких же жалких, подработок студента-сына. Тем более, что некое вчерашнее СССРовское, а сегодня русскоязычное писательское светило Израиля очень презрительно-брезгливо и даже возмущённо отзывалось на днях по московскому телевидению о тех, кто издаёт сам себя на свои деньги без высочайшего благословения признанных, именитых, заслуженных и бюрократически узаконенных. Как будто бы это с жиру! Как будто бы есть другой, более быстрый, путь дойти хоть до какого-нибудь непредвзятого читателя, не имея ни послужного списка, ни имени, ни знакомств, ни счастливого случая!

Ну, бог с ним! У каждого свой счёт в занебесном банке! И зря думают некоторые, что это поповские сказки. Оторвитесь от мертвечины вещей и суеты ради этой мертвечины. Вспомните, что вы пока ещё вроде бы живые и вроде бы люди и вещи для вас, а не вы для них. Приглядитесь внимательнее: проценты с этих счетов на каждом шагу, и не только у меня или у тебя, а у целых народов, стран и даже всей нашей матушки Земли, а может быть, и вселенной. И я счастлив тем, что пусть кровью и жесточайшими ограничениями себя во всём, но написал то, что хотел и как хотел, и смог издать написанное, ни под кого не подстилая ни себя, ни Бога!

Не сговариваясь, мы одновременно потянулись к бутылке, и в это время потолок треснул точь-в точь, как в рассказе одного из героев романа. Мы уставились в трещину. Из неё показалась дёргающаяся голая волосатая нога в кроссовке. За ней – вторая. Зрелище было жуткое. Как будто бы кто-то выкарабкивался из завала от взрыва или землетрясения.

Схватив стулья, мы взобрались на них и, уцепившись за ноги этого кого-то, попытались ему помочь.

Не тут-то было! Несчастный застрял напрочь, и его дрыганья всё больше походили на агонию.

Наконец, лягнув моего гостя в челюсть, а меня в плечо, он замер. Мы дёрнули ещё пару раз и слезли со стульев.

– Кончился, – сказал двойник, и в это время тело застрявшего начало вытекать из щели.

– Ай-я-яй!..

Подхватив бедолагу, мы уложили его на пол и отшатнулись. Ни лица, ни головы не было, а на том месте, где всё это должно было располагаться, плавало в воздухе что-то… очень похожее на распавшиеся ошмётки дымного кольца с тёмным пятном посередине.

– Дырка от бублика! – растерянно ляпнул двойник, и тело дёрнулось.

Мы отскочили.

– Правильно! Догадались-таки! И я – дырка, и вы – то же самое. По образу и подобию. И всё и вся из дырки и в дырку. Аминь! – раздалось из-под соединившегося в одно целое кольца.

– Господи, что это? – вырвалось у меня.

– Я это! Я! – зевая, заскрипело из центра тёмного пятна, которое начало очень динамично сжиматься и разжиматься в такт словам, словно рот. – Опять вирус в программе… Куда голова делась?.. А, пропади оно всё пропадом! В конце концов, в Начале было Слово, и Слово было у меня, и Слово было – Я!

Тело раздулось, как воздушный шарик, поднялось и, закачавшись из стороны в сторону… лопнуло!

Мы упали на пол, и я всё понял, а как потом узнал, это же понял и двойник. Финальная часть рассказа одного из героев романа «Цирк! Цирк! Цирк!» материализовывалась, но в обратном порядке, в другом варианте и на более высоком уровне. Новый гость, от которого остался только плавающий в воздухе дымный круг с пятном, был не Иисусом, а Богом-Отцом. И когда мы очухались от страха и дрожащими руками разлили уже в три рюмки оставшуюся водку и выпили (причём третья рюмка опрокинулась прямо в дырку от бублика), то поняли, что если это и сон, то очень уж необычный, яркий и масштабный. Впрочем, насчёт любых масштабов и их относительности у меня, да и у моего двойника, было своё особое, диссидентское мнение.

– Вот что, ребятки, – уже не скрипя, а вполне нормально и буднично, да ещё и тёплым голосом наших покойных отцов сказал Бог. – Вы писали «Все права сохраняются за автором и Господом Богом»?

– Ну, – сказали мы.

– Баранки гну! – передразнил Бог. – Считайте, что я на правах соавтора прибрал рукописи и, как всё в этом мире, сделал это опосредованно, то есть через помойное ведро.

– А-а, – вздохнули мы облегчённо.

– Два! – опять передразнил Бог. – Можно подумать, что вы что-то поняли.

Мы переглянулись.

– Вернуть ничего нельзя. Таковы установленные мной законы и программы некоторых миров. И не смотрите на меня так. Закон божий – и для Бога закон. Иначе опять хаос и всё по новой. Вернуть рукописи я не могу, но быть им в новом варианте в конце концов. И не думайте, что я это делаю только для вас. Если бы не мой шкурный интерес, так бы вы меня и видели!

– Что за чушь? – вырвалось у двойника.

– Сами вы – чушь! – снова передразнил Бог. – Ни слуха ни ритма нет, а на скрипках наяривают. Сто слов на иврите выучить не в силах (иврит твою мать!), а вирши на земле израильской катают. Мозги куриные, а думают, что думают, и даже пытаются что-то понять. Диву даюсь, глядя на вас! Впрочем, это-то и подвинуло меня к вам. Похоже, что… А, ладно! Всё равно не поймёте…

– Да ты что? – возмущённо воскликнули мы. – С одной рюмки закосел?

– Ну вот, уже и тыкают, – покачал пятном Бог. – Разгильдяи! Беспредельщики! Да дай вам волю Божью – вы всю вселенную похерите. С вашим нищенско-хапальным мировоззрением, моё – моё и твоё тоже – моё, вам надо в тюрьме сидеть с цепью на ногах и в колодках, а не с Богом разговаривать. У меня тоже всё не чужое, но ведь не хапальное же, а родное!

– Что правда, то правда, – съязвил я. – В тюрьме самое место и время с тобой лясы точить.

– Убогие вы. От убогости и хамите, – так же спокойно и по-отечески сказал Бог. – Скажите спасибо, что вы не там. Когда без меня свои шедевры царапали, тюрьма по вам плакала горючими слезами. Слава мне и программе: мы вовремя подключились.

– Ну, спасибо, братан! То есть, извини, – пахан! – съязвил теперь уже двойник. – Как после этого не любить тебя!

– Вот и любите, авторы хреновы. Что вы там наворотили? Кто вам позволил лезть в святая святых? – уже совсем дружелюбно и даже как-то радостно сказал Бог.

– А это ты у себя спроси, – опять съязвил я. – Я, например, когда писал, иногда сам не понимал, откуда что берётся, зачем и про что. Да и близнец вон кивает.

– Мда… – хмыкнул Бог. – Ну, ладно. Чёрт с вами! Тьфу! То есть я, конечно, с вами, что, в общем-то, для вас одно и то же.

Мы снова переглянулись.

– Вы далеко не ум, совершенство и средоточие вселенной, хотя, безусловно, часть её. Так?

– Так, – согласились мы. – Ну вот. Отсюда и получается, что если некоторые, особенно нахальные, думают, что поймали меня за бороду, которой в действительности нет, не было и никогда не будет, и, находясь в наркотической нирване, могут без конца и предела дёргать из неё волшебные волоски, то это скорее печально, чем преступно. Согласны?

– Ещё бы! – так же в голос выпалили мы.

– Вот и мотайте на ус, раз согласны. Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников! Читаем «Отче наш» – и поехали! И на всякий случай запомните, что молитва действует как транспортное средство только после непосредственного контакта со мной.

– Куда поехали-то? – изумились мы.

– Туда! Во время действия. Будете сами материализовывать (не без моего участия, конечно!) из киноленты вашей памяти новую реальность в реальности, уже состоявшейся по вашей вчерашней писанине. Ну что глазами лупаете, мыслители? Каждое мгновение вашей жизни и всё, что вас окружало в это мгновение, – в вас. Всё фиксируется и складируется. Всё! Конечно, вы ещё не научились воспроизводить и материализовывать всё, что в памяти, но какие ваши годы! Время назад – плёвое дело! Реальность состоялась и улетает во все стороны, как свет звезды. Двигаемся по лучу времени в обратную сторону и попадаем в любую точку пространства прошлого. И это только один из вариантов. Ну-ка, напрягите свои куцые мозги. Вспоминайте пролог. Работайте, работайте!

– Пожалуйста, – начал я обиженно. – Не такие уж мы и куцые. Шёл тысяча девятьсот восьмидесятый год от рождества Христова. Закат псевдосоциализма знаменовался пышным фейерверком московской Олимпиады и похоронами.

– Конечно, перед смертью все равны, но перед жизнью – совсем другое дело, – подхватил двойник. – Что значит наша кончина по сравнению с кончиной Этого… или Того… или даже Самого?..

– И вдруг смерть какого-то пьяницы и «так называемого» поэта-барда всколыхнула страну, – уже веселее продолжил я. – Вся знаменитая официальная сволочь сначала удивилась, потом возмутилась и лишь после этого, пережив пароксизм лютой зависти, начала изображать из себя покровителей и чуть ли не благодетелей почившего поэта. При жизни никто из них не посодействовал даже напечатанию в официальной прессе хоть одной его строчки, хотя их папки, мамки, детки, дядьки, тётки, сватья и знакомые издавали тома своих, никому не нужных, поэз. Жизнь ещё раз посмеялась и показала, что месть в конце концов – прерогатива Бога и только Бога, а исполнение приговора почти всегда как бы случайно, и что крупное может оказаться ничтожным, а ничтожное – крупным, и шовинизм в любом его виде – самое разрушительное зло человечества. Умер…

– Владимир Высоцкий! – присоединился двойник.

– Впрочем, почему умер? – уже почти радостно подправил я. – Разве Пушкин умер?

– Или Лермонтов! – подхватил двойник.

– Догадались-таки! Всё, что жизнь, – продолжается! – резюмировал Бог и зевнул. – Я вас любил: любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем! Отче ваш, Иже еси на небесех! Да святится имя мое, да приидет Царствие мое; да будет воля моя яко на небеси и на земли…

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, – закончили мы.

– Вот именно! Избави вас и меня от лукавого, которого вы же и материализуете своей верой в то, что он есть, – опять зевая, добавил Бог, и кухня растаяла, а мы, подхваченные песней Олега Митяева, тут же оказались посреди базарной толпы, слившись в единое целое сначала с героем, а в дальнейшем и со всеми остальными:

Дитя свободной любви

Молодой человек не был грузином, хотя и обладал фуражкой-аэродромом с необъятными полями и смешным отверстием для головы. Не был он и одним из сыновей или внуков Остапа-Сулеймана-Берта-Мария-Бендер бей Задунайского. Впрочем, кто его знает…

Несколько избыточная космополитичная улыбка молодого человека на столь же космополитичном по своей географии лице была той визитной карточкой, которая любому представителю как большой, так и малой нации и народности заявляла о своей лояльности и родстве.

Словом, в крови владельца фуражки-аэродрома бурлил и искрился коктейль из исторически выдержанных и характерных кровей.

– Всё своё лучшее несу с собой! – любил повторять он, видимо скрывая по гуманным соображениям, местонахождение всего своего не лучшего.

Не была грузинкой и тетка в базарном наряде сомнительного санитарного состояния. Едва возвышаясь над огромным, туго набитым мешком, она продавала жареные семечки, а молодой человек стоял рядом и, щурясь от солнца, философствовал.

– Здесь я свободный гражданин, мамаша. Потому как не вы меня выбираете, а я вас. И мне нравится этот базар жизни! Учтите, мамаша, я не сказал «барахолка», я сказал – базар. Благородная легальность и гибкая конъюнктура цен! Сколько семечек помещается в этот напёрсток?

– Много, сынок, много. Брать-то будешь?

– А как же! Много – это символ! Это флаг и маяк! Это конечная цифра человеческих стремлений! Сыпьте на все!

Новенький хрустящий рубль перепорхнул из кармана пиджака в маленький потайной межгрудный гаманок, и антисанитарный поток семечек зашуршал по кулькам.

– Приезжий ты, хлопец, сразу видно…

– Все мы приезжие, мамаша! «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать. Может быть, и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать».

– Это точно! В тюрьме особенно не нарадуешься. Мой зятёк давеча их мордобой описывал. Ужас!..

– Стоп, мама стоп! Я про тот свет, а вы про какой?

– Про этот…

Тётка растерянно заморгала.

– Мда-а! Университеты этого – не фонтан! Особенно гуманитарные. Адье! – весело козырнул молодой человек и растворился в гомоне и сутолоке.

Тётка вздрогнула и тупо уставилась в мешок.

В её голове формировалась вселенная.

– А ты образованием нам не тычь! – наконец вырвалось из неё. – С такими аэродромами, как у тебя каждый второй имеет судимость! Ишь, гуманитарий нашёлся! Шпана проклятая!..

Базар шумел и волновался.

Особенно сильный акустический эффект узаконенного свободного сбыта присутствовал в крытой его части.

Туда и направился молодой человек. Он не слышал последних слов тётки и потому продолжал смотреть весело и иронично.

Под стеклянными сводами сталкивались и рассыпались шёпот и вскрикивания, бормотания и споры, сопения и сморкания, жаркие страсти и тихие желания. А над всей этой какофонией плыл бархатный голос диктора. Он отечески знакомил присутствующих с правилами торговли и поведения.

Никто не слушал диктора – все слушали только себя!

Обладателя же приятного баритона это нисколько не смущало, ввиду простого отсутствия, а в радиорубке шуршала магнитофонная лента и стукались стаканы с «белым крепким»…

У мясных рядов было особенно весело. Несмотря на ещё вчера сумасшедшие цены, тут стояла толпа, в которой с трудом угадывалась некая змеистость, характерная для нормальной очереди.

– Как потопаешь, так и полопаешь, а как полопаешь, так и потопаешь! – сочувственно заметил обладатель фуражки-аэродрома, наблюдая тривиальную сцену избиения дюжим сытым мясником тихого голодного алкоголика, пригревшего за пазухой кусок неоплаченной говядины.

Однако чувство высокой нравственности и тут теряло меру, и молодой человек сделал решительный шаг. Литая ладонь опустилась на плечо самодеятельно-махровой фемиды:

– Довольно, кацо! Так сильно не омрачай праздника!

Мясник дёрнулся, и его налитые святой справедливостью глаза уставились на фуражку.

Головной убор сработал! Отпустив жертву, мясник сплюнул и тяжело зашлёпал в свой призывно гудящий золотой улей.