Неопалимая

Глава три

Никто из сестер ничего мне не сказал, но они должны были понимать: я что-то натворила, даже если и не знали, что именно. Несколько дней я не высовывалась, оцепенев от недосыпа и с ужасом возвращаясь в келейную.

У Маргариты была богатая тетка в Шантлере, которая присылала ей письма и рисунки последних веяний моды, или, по крайней мере, так было раньше – со временем письма стали приходить реже, а затем и вовсе прекратились без объяснения причин. Годами она прикалывала их к стене над своей кроватью, чтобы смотреть на них каждую ночь. Вернувшись в нашу комнату после аттестации, я обнаружила, что она сорвала их все. Стоя в куче скомканного пергамента, она посмотрела на меня красными глазами, полными осуждения.

– Я лучше умру, чем проведу остаток жизни в Наймсе, – заявила она.

Следующие несколько ночей мне не давал уснуть ее плач, длящийся до тех пор, пока колокол не звенел на утреннюю молитву. Однажды я попыталась поговорить с ней, что оказалось кошмарной идеей: результаты были настолько ужасными, что я сбежала ночевать в хлев, благодарная за то, что не могу нанести эмоциональную травму козам и лошадям – по крайней мере, такого еще ни разу не случалось.

Потом пришли новые вести из Ройшала, и об аттестации больше никто не думал, даже Маргарита. Когда первые холодные зимние дожди омыли камни монастыря, шепот заполонил залы, словно тени.

В один момент все представлялось обыденным, а в следующий миг я услышала нечто, что выбило меня из колеи. Склонив головы, послушницы в трапезной испуганно шептались о том, что был замечен дух Четвертого Порядка – Расколотый, чего не случалось в Лораэле с самого нашего рождения. На следующий день, проходя через сады, где сестры-мирянки собирали последние жухлые осенние овощи, я нечаянно услышала, что город Бонсант поднял свой большой разводной мост через Севр, чего не происходило уже сто лет.

– Если Божественная боится, – прошептала одна из сестер, – разве не должны и мы?

Божественная Бонсанта управляла северными провинциями из своей резиденции в Ройшале, граница которого находилась всего в нескольких днях пути на юг. Когда-то в Лораэле правили короли и королевы, но их порочная династия прервалась на Короле Воронов, и, восстав из пепла Скорби, их место занял Круг. Теперь правили Божественные. Самой могущественной была Архибожественная Шантлера, но, по слухам, ей было около ста лет, и она редко распространяла свое влияние за пределы города.

Нынешняя Божественная Бонсанта уже однажды бывала в нашем монастыре, сразу после своего посвящения, во время паломничества к усыпальнице святой Евгении. Мне тогда было тринадцать. Местные жители собирались целыми толпами, чтобы увидеть ее, разбрасывая весенние полевые цветы на дороге и взбираясь на деревья за стенами монастыря для лучшего обзора. Но самое большое впечатление на меня произвело то, как молодо выглядела Божественная и как была печальна. На пути к крипте она казалась сломленной; одинокая фигура, потерявшаяся в своем великолепии. Сопровождающие несли за ней шлейф и поддерживали ее за локоть так, будто она была сделана из стекла.

Я гадала, как она чувствует себя сейчас. Насколько могла судить, самым худшим из происходившего в Ройшале, было то, что никто не знал, чем это вызвано. Духи не нападали в таком количестве уже более ста лет, а в прошлом это всегда происходило после каких-то определенных событий, таких как чума, голод или пожар в городе. Но на этот раз явной причины не просматривалось, и даже у Круга, похоже, не имелось этому объяснения.

В тот день, когда беда достигла Наймса, я возвращалась с монастырского скотного двора, неся пустое ведро от помоев. После случая в прачечной, когда мне было одиннадцать лет, сестры не поручали мне никакой работы, которая могла бы травмировать мои руки. В тот день я ошпарилась щелоком и никому не сказала – сначала потому, что не почувствовала, а потом потому, что не видела в этом смысла. Я все еще помнила: когда кто-то наконец заметил мои волдыри, воцарилась тишина, а сестры воззрились на меня глазами, полными ужаса, которого я не понимала. Затем одна из них кликнула матушку Кэтрин, которая отвела меня в лазарет, нежно коснувшись моей руки. С тех пор мне поручили работу с животными.

Рядом с участком, где мы выращивали овощи, был разбит небольшой декоративный садик. Летом здесь цвели розы, их разросшиеся соцветия почти погребали под собой полуразрушенную статую святой Евгении. А в это время года живая изгородь вокруг сада становилась коричневой, листья начинали опадать. Вот почему, проходя мимо, я мельком увидела, что внутри кто-то есть. И это была не приезжая паломница – там сидела матушка Кэтрин, ее пушистая белая голова склонилась в молитве.

Она выглядела болезненной. Это наблюдение обрушилось на меня неожиданно. Почему-то я не заметила, как она постарела, – словно стерла пыль с картины и увидела ее четко впервые за много лет, после того как годами забывала просто на нее взглянуть.

– Артемизия, дитя, – сказала она терпеливо, – ты следишь за мной? Подойди сюда и присядь.

Я оставила ведро и присоединилась к ней на скамейке. Она ничего больше не сказала и даже не открыла глаз. Мы сидели в тишине, слушая, как ветерок шелестит сухими листьями и шумит в живой изгороди. Темные облака клубились над стенами монастыря. В воздухе стоял тяжелый запах дождя.

– Я никогда их не чувствовала, – сказала я наконец. – Ваши реликвии.

Она протянула свою руку. Драгоценные камни блестели на ее пергаментной коже: крошечный лунный камень, почти такой же, как у сестры Айрис, мутный сапфир со сколом на грани, и самый большой – янтарный овал, который притягивал свет, освещающий мелкие недостатки внутри него. Они были лишь украшением для настоящих сокровищ: реликвий, запечатанных в лакунах под ними. С осторожностью я дотронулась до янтаря и не ощутила ничего, кроме обычной гладкости камня.

– Ауры духов становятся тусклее, когда кольца запечатаны, – объяснила матушка Кэтрин. – Это не влияет на нашу способность использовать их силу, но делает реликвии гораздо более удобными для ношения.

Она внимательно взглянула на меня одним своим голубым глазом, и в этот момент совсем не казалась мне такой хрупкой. Я мало что помнила о ночи экзорцизма, но никогда не забуду ощущение ее молитв, пронизывающих мое тело и втягивающих Пепельного духа в гневный вихрь дыма и серебряных углей. Позже сестры рассказали мне, что это заняло всю ночь, а когда матушка Кэтрин закончила, то даже не воспользовалась кинжалом. Она просто подняла руку и уничтожила духа одним словом.

– Зуб святой Беатрис, – продолжила она, постучав по лунному камню. – Это реликвия, которую я использую, чтобы ощущать близость духов. Возможно, это всего лишь связанная тень, но я считаю, что часто именно скромные реликвии оказываются наиболее полезными. – Следующим она коснулась сапфира со сколом. – Костяшка святой Клары, которая связывает Замерзшего. Со временем он ослаб, но его сила помогает облегчить холод в моих костях в студеные зимние ночи, и за это я его очень люблю. А этот… – Она провела пальцами по янтарному камню. – Ну, скажем так, я больше не могу владеть им так, как могла когда-то. Боюсь, что, когда сила реликвии превосходит силу человека, носящего ее, существует опасность, что дух одержит верх над своим владельцем. Я удовлетворила твое любопытство, дитя? Нет? Если ты хочешь узнать больше, все эти вещи можешь изучить в Бонсанте.

Последнюю фразу она произнесла многозначительно, ярко блеснув глазами.

Пытаться скрыть что-либо от матушки Кэтрин было пустой тратой времени. Поначалу это меня пугало. Внутри меня поселилась уверенность, что если она сможет заглянуть в мою душу, то решит, что я не подхожу для монастыря, и отправит обратно домой. Но она этого не сделала, и потом, в один прекрасный день, к скотному двору прибилась пугливая козочка, которую бил ее прежний хозяин. После того, как мне наконец удалось убедить ее поесть с моих рук, матушка Кэтрин спросила меня, виню ли я козу за все те случаи, когда она кусала меня, и думаю ли, что мы должны отдать ее обратно. Я так разозлилась, что чуть сама не укусила ее в ответ. Затем матушка Кэтрин одарила меня понимающей улыбкой, и после этого я уже не боялась ее.

Теперь я чувствовала на своей косе руку, поглаживающую ее так же ласково, как мои пальцы когда-то гладили ту козу. Не была уверена, что мне это нравится, но и не хотела, чтобы она останавливалась.

– Не думаю, что Бонсант так ужасен, каким ты его себе представляешь, – сказала она. – Но если ты так сильно желаешь остаться в Наймсе, то, возможно, такова воля Госпожи. Вполне может быть, что ты понадобишься ей здесь, а не там.

Я уже открыла рот, чтобы опровергнуть это, но меня прервал крик Софии.

– Матушка Кэтрин! Матушка Кэтрин!

Она мчалась через сад, а ее ряса задралась до колен.

– Артемизия, – добавила она, затормаживая под беседкой.

Из складок ее одежд высунулся клюв Беды.

Матушка Кэтрин сделала вид, что рассматривает грязь и царапины на коричневых ногах Софии; поджала губы, скрывая улыбку.

– Ты снова лазала по деревьям, дитя? Ты же знаешь, что это не дозволено.

София не выглядела раскаивающейся.

– По дороге идут солдаты, – выдохнула она. – Могу я помочь Артемизии позаботиться об их лошадях? Я могу носить ведра с водой и солому, чтобы их почистить. И притащить морковь… – Она остановилась, увидев выражение лица матушки Кэтрин.

– Ты уверена в том, что видела? Солдаты? Сколько их?

София бросила на меня неуверенный взгляд, словно у меня могло найтись объяснение внезапной настойчивости матушки Кэтрин.

– На них доспехи, – ответила она, – и их много – достаточно, чтобы заполнить всю дорогу. Перестань, – бросила она Беде, беспокойно трепавшему ее рясу своим клювом.

Затем она, вскрикнув, высвободила ворона и отступила назад от его бьющихся крыльев.

– Мертвый! – каркнул он, кружа над нами.

С крыши черной грозовой тучей вспорхнули остальные вороны монастыря.

– Мертвый! Мертвый! Мертвый!

Матушка Кэтрин встала, ощупывая свое кольцо с лунным камнем.

– София, Артемизия, в часовню. Сейчас же!

Я никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном. Потрясение от этого заставило меня вскочить со скамьи. Дрожащая рука Софии вцепилась в мою, и мы побежали.

Зазвонили колокола часовни, а в промежутках между звоном раздавались резкие выкрики воронов. Сестры присоединились к нам на дорожке, ведущей к центральному двору, откуда все устремились вверх по мощеному холму к часовне, придерживая рясы на ветру. Воздух, принесенный бурей, пах сырой землей, и лица сестер вокруг меня побледнели от страха.

Как только мы с Софией достигли часовни, монастырь погрузился во мрак. Внезапный укол холода ужалил меня в голову, затем в щеку. На булыжниках расцвели темные пятна.

– Иди, – сказала я, выпуская руку Софии.

Она попыталась возразить, но одна из сестер схватила ее и потащила внутрь, подняв на руки, когда та попыталась сопротивляться.

Я забралась на обвалившиеся камни разрушенной внутренней стены, что когда-то окружала часовню, вырывая плющ руками, пока в поле зрения внизу не показались монастырские ворота. Они были в два человеческих роста высотой, а их черные шпили вздымались в небо, словно ряд копий. По другую сторону копошились фигуры: испуганные лошади и громоздкие силуэты людей в броне.

Я никогда раньше не видела солдат. Мальчиков со Зрением воспитывали в монастырях, и большинство из них становились солдатами или монахами. Лишь некоторые, подобно тому священнику, добивались высот в духовных рядах Круга.

Завеса дождя неслась вперед, сбивая с булыжников туман, но я не двигалась. Сквозь пелену дождя проследила, как один человек перекинул веревку через пику ворот и дернул за нее, чтобы затянуть петлю. Его движения были странно дергаными. Пытаясь освободиться, позади него пронзительно ржала лошадь; она была привязана к другому концу его веревки. Впереди нее, образуя цепочку, стояли еще несколько лошадей.

Я почти не ощущала, как ливень пропитывал одежду. То, что я видела, казалось невозможным. «Конечно, – подумала я, – освященное железо должно выдержать». Но ворота были предназначены защищать нас от духов, а не от физической силы живых людей.

В отдалении раздался треск, и лошади рванули вперед. Монастырские ворота застонали. Их пики деформировались, выгибаясь наружу. Сначала я решила, что ворота выстоят, что они погнутся, но не сломаются, но потом раздался мучительный вскрик металла, и они вылетели из петель. Створки опрокинулись вперед, словно опущенный разводной мост. Через несколько секунд их прутья были втоптаны в грязь.

Солдаты ворвались в монастырь. Они бросились к зернохранилищу, их мечи рубили и кололи с нечеловеческой силой. Дверь разлетелась на щепки. И пока они врывались внутрь, один человек остановился, чтобы взглянуть в сторону часовни. Сквозь дождь его глаза отливали серебром.

– Всех посчитали, матушка Кэтрин, – раздался голос сестры Айрис позади меня.

Не обращая внимания на холодные струйки дождя, стекающие по спине, я продолжила наблюдать, прижимаясь к камню так, словно у меня были корни. Меня мягко ухватили за руку и потянули прочь. Вниз со стены, в часовню.

То была матушка Кэтрин.

Должно быть, мы вошли последними, потому что за нами сразу же со стоном захлопнулись двери. Пол дрогнул, когда на место опустился тяжелый засов. Стук дождя стих и превратился в приглушенный барабанный бой. Меня обволокло тепло часовни, но кожа все еще была покрыта мурашками. Матушка Кэтрин оглядела сгрудившуюся толпу девушек и женщин, испуганные лица которых были пепельными, а мокрые волосы свисали вниз.

– Солдаты одержимы.

С моей рясы капало на ковер.

– Одержимы?

Она сжала мою руку.

– Жди здесь. Ты мне понадобишься.

Я повиновалась, охваченная чувством нереальности происходящего, пока она отводила младших послушниц к алтарю, а затем раздавала указания сестрам-мирянкам молиться и возжигать ладан. Под руководством Айрис Серые Сестры достали свои кинжалы и образовали оборонительную линию. Я не думала, что это сильно поможет. Сестры не были экипированы для сражения с живыми, к тому же с солдатами Круга, облаченными в доспехи и владеющими мечами.

В воображении я увидела церковные скамьи, разрубленные на щепки. Ткань, сорванную с алтаря, и пламя, лижущее ее бахрому.

Матушка Кэтрин вернулась, держа в руках зажженный светильник. Она ненадолго прикрыла глаза. Затем кивнула, убеждаясь в чем-то. Ее лицо омрачила скорбь, когда она передала свечу мне.

– Артемизия, у меня есть для тебя задание. Ты должна спуститься в крипту и предупредить сестру Жюльенну. Она знает, что делать.

Не говоря ни слова, я устремилась вдоль прохода. Мой разум оцепенел, пока я спешила мимо высоких витражных окон, украшенных изображениями духов и святых, их умиротворенные лица были склонены. Где-то плакала молодая послушница, а сестра пыталась ее утешить. Вокруг меня поднимался и затихал шепот молитв.

– Богиня, Госпожа Смерти, Мать Милосердия, дай нам силы…

– Наша плоть слаба, но сердца наши подобны железу в служении воле Твоей…

– Госпожа, не оставь нас. Пожалуйста, не бросай нас…

Огонек моей свечи перестал колебаться и стал совершенно неподвижным. Пламя остальных свечей, расставленных по часовне, замерло точно так же. Волосы на затылке встали дыбом. Госпожа слушала наши молитвы.

Но это не значило, что Она спасет нас. Она не могла – чтобы исполнить Свою волю в физическом мире, Она полагалась на смертных. Будем ли мы жить или умрем, зависело от нас, и, возможно, Госпожа пришла, чтобы мы не умерли в одиночестве.

Я добралась до кованой двери, встроенной в стену поперечного нефа. Приподнимая промокшую рясу, чтобы спуститься по лестнице, ощутила, как замирает надежда в моей груди. Матушка Кэтрин, должно быть, планирует обратиться к реликвии святой Евгении. Сестра Жюльенна – обучали ли ее владению святыней? Я никогда не задумывалась о том, преследовала ли ее жизнь, проведенная в лишениях и одиночестве, какую-то высшую цель.

Под землей молитвы стихли вместе с отдаленным стуком дождя. Из глубин вырывался дым, который вился вокруг моих ботинок и клубился при каждом движении. Звуки шагов эхом отражались от стен.

– Сестра Жюльенна? – позвала я.

Слабый свистящий вздох пронесся по лестничной клетке, точно сквозняк.

Я помчалась к последнему повороту и замерла. Крышка с саркофага святой Евгении была снята. Рядом, прислонившись к нему, лежал солдат, из его горла торчал сестринский кинжал. Рана пузырилась розовой кровавой пеной. Мертвый или умирающий. Как он проник внутрь?

Разлом. Отверстие было заделано, но фундамент все еще нуждался в ремонте. Должно быть, проход снова размыло дождем.

Еще один сдавленный вздох потревожил неподвижный, удушливый воздух крипты. Я бросилась за плиту и обнаружила сестру Жюльенну, распростертую на камнях, сжимающую в руках маленькую шкатулку, отделанную драгоценными камнями. Когда я склонилась над женщиной, она с трудом приоткрыла глаза. Кровь пропитала ее одежды, превратив в багровые простыни.

Я выронила свечу и прижала руки к ее животу, где зияла рана, оставленная мечом. Между моих пальцев струилась горячая кровь.

– Не засыпайте, сестра Жюльенна. Еще немного. Я приведу целительниц.

Говоря это, я осознавала всю бесполезность этих слов. Ни один целитель уже не мог помочь сестре Жюльенне.

Ее глаза распахнулись. Стремительно, словно нападающая гадюка, она вцепилась в мое запястье. Ее пальцы были смертельно холодны.

– Артемизия, – прошептала она, – возьми реликварий.

Шкатулка. Усилием воли я заставила себя не отшатнуться. Ее позолоченная поверхность сверкала опалами, огненные отблески проступали сквозь пятна крови.

– Взять ее куда?

Ее затуманенные глаза искали мои блуждающим и расфокусированным взглядом, словно она смотрела сквозь меня в иное пространство.

– Мы охраняли реликвию святой Евгении три сотни лет. Она не должна попасть в руки неживого. Они знают, что Восставшего нельзя освободить, лишь уничтожить. Поэтому ищут его, чтобы уничтожить. Это наше главное оружие, и без него у нас нет защиты.

– Не понимаю, – сказала я. – Мне нужно отнести реликварий матушке Кэтрин, или вы имеете в виду, что я должна бежать, скрыться с ним из монастыря?

– Нет, – прохрипела она.

Мои плечи опустились от облегчения. Я не могла представить, чтобы мне пришлось бежать, бросив Софию и остальных на произвол судьбы, даже если остаться здесь означало умереть вместе с ними. Но то, что она сказала дальше, стерло мое облегчение.

– Я передаю свой долг тебе, Артемизия Наймская. Ты должна принять реликвию святой Евгении. Такова воля Госпожи.

Крипта вдруг оказалась невообразимо далеко. В глазах потемнело, а уши заполнил звон.

– Меня не обучали, – услышала я свой голос, пугающе спокойный даже для моих собственных ушей. – Я не знаю как.

– Мне жаль, – прошептала сестра Жюльенна. Ее глаза закрылись. – Богиня, помилуй нас всех.

Ее рука соскользнула с моей.

Туманные мысли расползались в голове. Долгое время я не могла пошевелиться. Затем вспомнила обо всех, оставшихся наверху в часовне – напуганных, ожидающих и беспомощных. Я рванула вперед, стиснув в бесчувственных пальцах ткань рясы.

У меня не было привычки молиться в одиночестве. Каждый день я читала вслух молитвы сестер вместе со всеми, но это было совсем другое, легче, чем придумывать свои собственные слова. Я едва могла разговаривать с людьми, а пытаться разговаривать с Богиней казалось наихудшей идеей. Но мне нужно было знать.

«Госпожа. Пожалуйста, если это действительно воля Твоя, дай мне знак».

Случилось сразу две вещи. Раздался стук металла о камень, и что-то прохладное и твердое коснулось моего колена. Реликварий выпал из ослабшей ладони сестры Жюльенны и оказался прямо напротив меня, а в глубине опалов блеснул свет свечи.

В это же время на расстоянии вытянутой руки от меня труп солдата выдохнул. Из его глазниц, носа и рта потоками заструился туман, собирающийся в тень, нависшую в воздухе над ним. Он умер, и дух, что овладел им, покидал тело. Как только он вновь сформируется, то нападет.

У меня больше не оставалось времени на размышления, колебания, сомнения. Госпожа ответила мне – не один раз, а дважды. Сглотнув желчь, я подняла реликварий и открыла его замки.

Глава четыре

Мгновение ничего не происходило. Внутри реликварий был обит малиновым бархатом, настолько старым, что местами потемнел и стал гладким, и от него удушливо пахло пылью. Кость пальца святой Евгении была вставлена в углубление, почерневшая, словно от огня.

Я не увидела никаких признаков того, что к ней привязан Восставший, и, что еще более тревожно, ничего не ощутила.

Когда уже начала задаваться вопросом, было ли что-то, что мне следует сделать – провести ритуал или прочитать благословение, – туман, поднимающийся от костей, вскипел, и мой мир взорвался болью.

Иногда перед рассветом я сидела на крыше келейной и наблюдала за возвращением летучих мышей с окружающих полей и лугов. Днем они гнездились в колокольне часовни, а перед самым рассветом опускались на нее огромным клубящимся черным облаком. Именно это я и почувствовала, когда впускала Восставшего в свое тело – будто его сущность ворвалась в меня вихрящимся, кричащим облаком, слепящей тьмой за моими веками и градом ударов по ребрам от тысячи крыльев. Это было слишком. Я не могла вместить его полностью.

Из горла вырвался крик. Конвульсии охватили тело. Сквозь красные полосы агонии я ощутила, как мой позвоночник выгибается, а пятки впечатываются в пол. Внутри меня что-то завыло, и мои собственные мысли распались перед его натиском. Пальцы дернулись, а затем скрючились в подобие уродливых птичьих лап.

Я никогда не думала, что это будет ощущаться так – словно снова стать одержимой. Было в тысячу раз хуже, чем с Пепельным духом. Я припомнила слова матушки Кэтрин, сказанные в саду. Я не подходила для высшей реликвии; Восставший пытался завладеть мной.

Этого я не могла допустить. И заставила сопротивляющуюся руку опуститься вниз, сантиметр за сантиметром, чтобы дотянуться до кинжала. Извлекла его из ножен и прижала плоскостью лезвия к запястью.

Кожа зашипела в том месте, где ее коснулся освященный металл. Кинжал выпал из обессиленных пальцев, и я рухнула, почувствовав облегчение, когда сила Восставшего ослабла. Но судороги все еще сотрясали мое тело, и я не могла ничего поделать, кроме как дергаться и задыхаться, лежа на каменных плитах.