Порча

Серия «HorrorZone»

Серийное оформление: Юлия Межова

© Максим Кабир, текст, 2022

© Алексей Провоторов, обложка, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Костров (1)

Двадцатого августа на стене в западной части подвала появился Нечестивый Лик. Двое мужчин прошли по длинному, озаренному гирляндой лампочек, коридору, свернули, позвенев ключами, отворили железную дверь, выкрашенную в желтый канареечный цвет. Наблюдая за манипуляциями тщедушного мужичка в спецовке, Костров размышлял о том, какой дурак выбирал краску. Ею же были превращены в желтые идиотские гармошки батареи центрального отопления.

Мужичок – Игнатьич – споро сбежал в попахивающий плесенью мрак, щелкнул выключателями. Эффекта пришлось подождать. Словно исподволь, зажглась заточенная в решетку лампа. Обрызгала светом цементный пол. За девять лет на должности Костров ни разу не бывал в подвале и, судя по всему, мало что потерял. Душный унылый бункер…

Он спустился по лестнице, фыркая. Великан Тиль выступил из темноты. Макушкой Тиль практически упирался в потолок. Пошел за Костровым следом.

Под вверенной Кострову территорией обнаружилось убегающее на десятки метров пространство, словно фундамент из спрессованной тьмы, которую не способна была разогнать одинокая лампа. Трубы в потрепанной изоляции, морок, вдруг напомнивший сорокапятилетнему Кострову, что в детстве он плакал, если мама гасила ночник. Источником глупых иррациональных страхов был гардероб, и так кстати сбоку от мужчин оказался невесть откуда взявшийся шкаф. Приземистый, с резной дверцей, в чешуйках отслоившейся синей краски.

Костров покосился на рухлядь. Тиль глухо чертыхнулся, поймав темечком паучьи тенета.

Сутулая спина Игнатьича маячила впереди.

Основная часть подвала находилась по правую руку: коленчатые трубы поделили ее на туннели. Слева валялся хлам, сносимый сюда годами: отслужившие свой век парты с нацарапанными именами давно повзрослевших школьников, размокшие картонные коробки, хромой стул.

Прижав к туловищу локти, чтобы не запачкать пиджак, Костров шел оловянным солдатиком за Игнатьичем.

– Да чтоб тебя! – Тиль протаранил очередную паутину.

– Тута вот, – булькнул Игнатьич. Прокуренные легкие сипели.

Он подвинулся, позволяя начальнику рассмотреть.

А смотреть было на что.

Давший течь кран в женском туалете целую ночь цедил мимо раковины воду. Затопило западное крыло, с первого этажа просочилось в оба подвала: в верхний, переделанный под вотчину Тиля, и во второй, самый нижний. Завхоз сетовала на вздувшуюся побелку. А здесь-то и вздуваться было нечему: голый бетон, известь в щелях.

И лицо на стене. От потолка до пола.

– Нечестивый Лик, – торжественно прокомментировал Игнатьич.

Не глядя на разнорабочего, загипнотизированный взором лица, Костров спросил:

– Какой Лик?

– Нечестивый. То бишь гнилостный.

Костров поскоблил ногтями гладко выбритый подбородок. Поймал себя на том, что задирает верхнюю губу. Высоко задирает, демонстрируя резцы и десны. Он сомкнул было, а потом облизал губы. Произнес хмурясь:

– И где ты слов таких нахватался?

– Дык Тамара сказала. Как увидала его. Нечестивый, грит. Скверна, грит.

– А что ж Тамаре Павловне на посту не сидится? Чего это она по подвалам шастает?

– Я виноват, – потупился Игнатьич, – сам ее привел чудо-юдо показать.

Веко Кострова дернулось. За глазными яблоками запекло. Жар нарастал. Померещилось, что если он не зажмурится, глаза вспыхнут ясным пламенем и сгорят.

– Никакое это не чудо-юдо, – мрачно изрек Тиль. – Потеки на стене, херь собачья.

Жар отступил, будто словами Тиль прикрутил газ на печи. В помещении даже стало как-то светлее, а рисунок потерял симметрию и четкость.

– Вот-вот, – живо согласился Костров и зашагал обратно к лестнице. – Люди дело говорят, херь. Ты б, мил-человек, занялся чем-то, ручку вон в учительской подкрутил, вместо того чтоб меня от дел отрывать.

Экскурсия завершилась. Мужчины ушли из подземелья и прихлопнули тьму желтой дверью.

Нечестивый Лик остался в подвале.

Паша (1)

– Может, сходишь, отрегулируешь? – сказала медсестра, прерывая поцелуй.

Они лежали в огромной ванне, предназначенной для купания пациентов, хорошенькая девушка и ее коллега. Вода бурлила, становясь невыносимо горячей.

– Но там же холодно, – закапризничал санитар.

– А здесь тоже может похолодать.

Намек понят. Санитар нехотя выбрался из воды – к кранам и термометрам за стеклянной перегородкой ночной больницы.

Медсестра утиралась полотенцем и не видела, как за ее спиной некто подкрался к мужчине, накинул на шею удавку. Санитар поник.

Медсестра вставляла в волосы заколки, она не подозревала, что убийца в маске, неутомимый, могучий, приближается… кладет ладонь на плечо.

– Ну хватит, Бад. Мне пора возвращаться. Позавтракаешь со мной утром?

Она игриво прикусила указательный палец того, кого принимала за Бада. Оглянулась…

Паша Самотин клацнул по пробелу, и персонажи застыли на экране компьютера. Симпатичная медсестра окоченела в лапище Майкла Майерса.

– Мам? – Самотин прислушался, но единственным звуком было мерное жужжание процессора.

Однако же кто-то окликал его…

Паша встал из-за стола. Полуденное солнце заливало светом бесчисленные корешки книг, фигурки супергероев, столпившиеся на полках, постеры с рок-группами. Последние августовские деньки даровали жару, и племянница бабы Тамары выходила во двор позагорать, подставляла лучам плоский живот, серебрилась пирсингом в пупке. Хотелось бы Паше заговорить, познакомиться с ней – все же соседи, общий штакетник… но девушка выглядела слишком круто и неприступно, а Паша был наглым плейбоем разве что в фантазиях.

– Мам? – повторил он, высовываясь в прихожую.

В доме царила тишина.

Мама, полчаса назад возившаяся у плиты, куда-то испарилась.

«Глюки», – резюмировал Паша, поворачиваясь. Взгляд мазнул по окну. Снаружи на него смотрело чудище с красно-черной мордой и короткими рогами.

Паша выругался.

Чудище хохотнуло, стаскивая маску Дарта Мола, являя плоское несуразное лицо, обрамленное жесткими вихрами. По-своему чудищное, зато родное.

– Руд! Приехал!

Паша ринулся к окну, распахнул створки. Руд – Нестор Руденко – ловко взобрался на подоконник и через мгновение жал Паше руку. За две недели друг загорел и похудел, веснушки изгваздали щеки, нос, приплюснутый после знакомства с кулаком Рязана.

– Накупался? Как море?

– Соленое, жидкое, – Руд говорил с фирменной ленцой, по которой Паша успел соскучиться. Вальяжные манеры, непробиваемое спокойствие, были броней мальчишки, защищающей его субтильное тельце и редкое имя от насмешек ровесников, от тычков. Броня, впрочем, срабатывала не всегда.

– Завел курортный роман?

– Менял баб как перчатки.

– Заливай. – Они дружили с пятого класса – пять лет – и все друг о друге знали. Руд, в отличие от Паши, даже не целовался с девушкой. Да и Пашины поцелуи нельзя было назвать полноценными – так, чмок за гаражами с теперь потолстевшей и подурневшей Ингой… два года назад…

– За санаторием был пляж… – Руд понизил голос. – Нудистский. Я маман говорю: мороженое куплю. А сам – туда по-бырому. Ох, какие там цыпочки, Самотин!

– Что, и без трусов?

– Без ничего! Выбритые, в масле…

– Кто в масле? – Дверь скрипнула, в комнату заглянула Пашина мама.

– Рижские шпроты, – глазом не моргнул Руд. – Драсьте, Лариса Сергеевна.

– Привет, Нестор. С возвращением. Математику подтянул?

– От зубов отскакивает.

– На следующей неделе проверю.

Мальчики синхронно скривились, вывалили языки.

– Вас накормить?

– Не, спасибо.

– Спасибо, мам.

Лариса Сергеевна затворила за собой.

– Ну вот зачем она напомнила? – поник Паша.

Лето пролетело, как и полагается лету – метеором, пулей. До конца каникул оставалось шесть дней. Здравствуй, школа, засиженные мухами парты, бесконечные уроки.

– Ого! – это Руд заприметил обновку, рыжую куклу, сидящую на диване под постером Green Day. У куклы было злобное, иссеченное швами личико и пластиковый нож в кармашке джинсового комбинезона. – Чаки!

– Лимитированная серия, – гордо сказал Паша.

Руд тискал куклу-убийцу, та пищала: «Я славный парень! Славный парень с тесаком!»

– Офигеть! На русском говорит! Где взял?

– Батя заходил.

– О… – Руд кивнул понимающе. – Общался с ним?

– Ну так… парой слов перебросились.

– А с негритяночкой как?

Негритяночка – это племянница бабы Тамары, приезжающая откуда-то из Пскова. Чернокожей она не была, прозвище мальчики дали ей из-за загара. Хотя теперь Руд был загорелее.

– В процессе, – преувеличил Паша.

– Ну ясно. Порнушку смотришь? – Руд ринулся к столу, шлепнул по клавиатуре. Майерс растормозился и ткнул медсестру в кипящую ванну.

– Сиквел «Хеллоуина».

– Сиквелы – отстой. – Руд с Чаки в обнимку плюхнулся на диван.

– А «Крестный отец»? Вторая часть лучше.

– Не видел.

– «Лепрекон»…

– Это – да. Уорвик Дэвис… А я по дороге к тебе встретил нашего лепрекона.

– Курлыка?

– А кого же!

Погоняло Курлык намертво приклеилось к тишайшему Ване Курловичу. Ваню Паша всегда жалел и звал при случае в гости или на футбол. Мамка Вани закладывала за воротник, однажды Паша видел ее, в нижнем белье разгуливающую по улицам. Курлык жил у деда, который работал в школе слесарем и электриком в одном лице. Дед, Игнатьич, тоже пил.

Курловичу пришлось несладко. Горшинские гопники мутузили его чаще прочих.

– Курлык сказал, школу затопило. Вроде канашку прорвало.

– Кто-нибудь утонул?

– Ага. Костров. В дерьме.

Они смеялись, а ветер проникал в форточку, принося запахи полыни, гудрона, умирающего лета.

– Ты не поверишь, – сказал Руд, – но я хочу в школу.

– Перегрелся?

– Не, серьезно. Всех мудаков отправили в ПТУ. Ни Рязана больше, ни Желудя. На класс – пятнадцать калек, из них девять – девчонки. Вон даже Ахметова, старая «бэ», на пенсию ушла.

– А кто вместо нее литературу будет вести?

– Новенькая какая-то. Короче, братан, заживем, как у бога за этим самым, – Руд прервался на полуслове, встрепенулся. – Ба! Дырявая башка! Я ж тебе сувенир принес!

– Невесту для Чаки?

– Почти. – Руд вынул из кармана курительную трубку. Вручил другу.

– С побережий Крыма. Чистый орех.

– На фига? Я же не курю.

– Баран! Ты – писатель. Все писатели курят трубку.

– Аллен Карр не курит.

– Я знаю только Джимми Карра. Кстати, как поживает Пардус?

Пардусом звали овчарку Паши, умершую в прошлом году – настоящая трагедия для и без того уменьшившейся семьи Самотиных. Но Руд имел в виду, конечно, героя Пашиного рассказа, которому автор подарил имя любимца.

Руд был единственным, кто прочел рукопись, – искренне хвалил и затребовал писать продолжение.

– Ты ж не любишь сиквелы.

– А это не сиквел, – возразил друг, – это сериал. Второй эпизод.

– Уболтал. – Паша извлек из ящика тонкую стопку листов с распечатанным текстом.

– А секс там будет?

– Прочитай – узнаешь.

– Вот бы, – сказал Руд, надавливая на живот Чаки, заставляя его говорить, – вот бы новая училка была секс-бомбой.

Марина (1)

Марина Крамер приходила сюда в третий раз, но никак не могла расшифровать, какие чувства рождает в ней эта школа. Смятение? Иррациональную ностальгию? Или вовсе не было никаких чувств, по крайней мере тех, что она себе насочиняла. Ничего, кроме понятного и обычного волнения вчерашней студентки, готовой приступить к обязанностям педагога.

Марина разочаровалась, увидев здание на холме впервые. Бурная фантазия рисовала подлатанный, стонущий на ветру особняк позапрошлого столетия, конюшни, переформатированные в спортзал, учительскую во флигеле.

Но школа оказалась самой обычной советской постройкой, довольно большой для города на семнадцать тысяч жителей. Двухэтажная, напоминающая вилку. Два зубца – крылья. Ухоженный газон внутреннего дворика. Рядышком стадион, турники…

Костров, директор, импозантный мужчина с проседью в окладистой бороде и аккуратной прическе, долго жал руку, говорил, как им повезло, что Марину направили именно в Горшин.

«Сработаемся», – говорил он.

И все же обидно, что без флигеля и конюшен…

Вестибюль средней общеобразовательной школы номер один тонул в вечных сумерках. Фотографии медалистов, российский флаг, герань в кадках. Вахтерша, Тамара Павловна, листала глянцевый журнал на посту. За ее спиной уходила вверх широкая лестница. По ступенькам спускалась стройная женщина средних лет. В строгой блузе и юбке-карандаше, с косой, заплетенной сложным бубликом.

– Крамер? Русслит?

– Прибыла в ваше распоряжение! – Марина по-военному отдала честь и заулыбалась.

– Вольно. – Женщина приблизилась, водрузила на нос очки. – Я, как и вы, рядовая. Ольга Викторовна Кузнецова, учу обормотов истории отечественной и зарубежной.

– Очень приятно.

«На ее уроках дети сидят тише воды», – оценила Марина.

Ольга Викторовна коснулась пальцем подбородка новенькой. Покивала.

– А вы – красотка. Бедные наши мальчики.

– Я… – Марина стушевалась.

– Да не краснейте. У нас тут все учителя – красотки. Так что вы нам подходите.

– И мужчины? – сострила Марина.

– Мужчин у нас, дорогая моя, раз-два и обчелся. Костров, слесарь… а, и еще ИЗО. Но, между нами, девочками, там надо разбираться.

Марина засмеялась. Кузнецова ей понравилась. Если повезет – станет ее первой подругой здесь. Старшей подругой и наставницей…

– Костров вам школу показывал?

– Не успел.

– Так я и думала. Вечно в хлопотах. Идемте, проведу экскурсию.

Кузнецова взяла Марину под локоть.

– Школа, как видите, большая. Даже чересчур. Сегодня все в Москву уезжают, набор мизерный. Комбинат загибается, трудоустроиться сложно. В девяностые у меня было три девятых класса. Три! А сейчас – один!

– Вы так давно здесь работаете.

– Страшно сказать – двадцать восемь лет. Как вы, после института, необстрелянной девчонкой пришла. Ничего, обстреляли. И мама моя, царствие небесное, здесь до шестидесяти семи здоровье гробила. У нас это наследственное.

Марина зацепилась мысленно за маму Ольги Викторовны. Попыталась подсчитать, но математика давалась со скрежетом. Гуманитарий, она и таблицу умножения вымела из памяти, освобождая пространство для поэзии Серебряного века.

– Спортзал. – Кузнецова отворила дверь в огромное помещение: добрых шесть метров до потолка, окна во всю стену. – Маты весной закупили, мячи. Спонсор у нас – Тухватуллин, директор мебельной фабрики. Костров на него чуть ли не молится. Вы в сентябре познакомитесь с его сынком, седьмой класс. И если у вас с ним не будет трудностей, я съем килограмм мела.

Марина вспомнила практику, проблемного подростка, с которым, пройдя через трения и скандалы, они стали добрыми приятелями – до сих пор при случае переписываются в социальных сетях.

– Библиотека, – сказала Кузнецова у запертой стеклянной двери. – По совместительству краеведческий музей. Ну это вы отдельно исследуете, когда выйдет Люба Кострова, библиотекарь. Там, вы знаете, директорская. Актовый зал, над ним – столовая, действительно неплохая. Только не заказывайте гороховый суп – дрянь.

Они перешли в восточное крыло. Слева тянулись кабинеты. Информатика, химия, физика.

– Вашу предшественницу, Ахметову, дети недолюбливали. Признаться, подавала она материал скучно, суконно. Уж до чего мне нравится Лермонтов, а на ее открытом уроке – уснула.

– Я постараюсь вас не усыпить, – живо отозвалась Марина. Хотелось верить, что она умеет захватить аудиторию, внушить собственную зачарованность классиками, преподать с неожиданной стороны…

– Педагоги у нас – штучный товар, все в одном экземпляре. Коллектив крохотный. Двадцать пять человек – считая уборщицу и поварих.

– А если кто заболеет?

– Болеть не нужно.

Они уперлись в тупик – в мужской туалет – и пошли обратно, через вестибюль с сонной вахтершей – в западное крыло, зеркальное отражение восточного.

– Не хочу вас пугать, – сказала Ольга Викторовна, – но школа держится на соплях. Слухи, что нас расформируют, циркулируют с нулевых. Часть кабинетов пустует. Постоянный недобор. В восьмом году на юге возвели микрорайон, Стекляшку.

Марина кивнула, вспомнив кружок высоток за автовокзалом.

– При микрорайоне построили школу. Компьютеры – не чета нашим ящикам. Пластик. Все с иголочки. Малышей отдали им. И родители, конечно, предпочитают сдавать детей в новую школу. Там углубленный английский, индивидуальный подход. Это мы – закостенелые. Когда педагог болеет, ученики бегут заниматься в Стекляшку. Костров договорился о смежных уроках. Он вообще молодец.

Женский туалет в конце крыла был закрыт на ремонт.

– Позавчера кран прохудился. Крыло плавало – воды по щиколотку. Затопило кабинет труда и подсобку внизу.

Снаружи щебетали птицы. Окна в рассохшихся рамах… отклеившийся плинтус.

«Да уж, – подумала Марина, – не первый сорт».

Мысль все же вышла ласковой – так умиляются старому псу.

На лестнице Кузнецова спросила:

– Вы из Владимира, верно?

– Из Владимирской области. Город Судогда. Во Владимире я закончила университет.

– Значит, вам не привыкать к захолустью.

– Мне есть чем себя занять. К тому же, мои предки отсюда.

– Правда? – Ольга Викторовна вскинула тонкую бровь.

– Прабабушка жила в Горшине в начале века. Потом уехала в Санкт-Петербург.

Ольга Викторовна окинула спутницу уважительным взглядом.

– Сегодняшняя молодежь корнями не интересуется совсем.

– Бабуля была помешана на составлении семейного древа.

– Стало быть, вы специально выбрали именно нас?

– Не совсем. Но я увидела название поселка среди вариантов и тут же согласилась.

«Вот сейчас, – шепнул внутренний голос, – пока не перевели разговор».

Марина прочистила горло.

– Ольга Викторовна, а школа старая?

– Как посмотреть.

Они шли по пустому коридору между окнами и запертыми дверями. Попискивал паркет.

– Горшинской школе весной исполнилось сто лет. Но от прежнего здания сохранились лишь фундамент и теплица. В свою очередь, то кирпичное здание было еще старее – до революции оно принадлежало Стопфольдам, местной аристократии. Как вы знаете, Советы с аристократией не нянчились.

Перед взором Марины проявилась фотография, бережно хранящаяся в семейном архиве: особняк на холме, выпуклые угловые ризалиты, черепичная крыша, треугольный фронтон, купола круглых башенок. У крыльца – усатый молодой франт опирается на трость, свободной рукой касается полей шляпы…

– Ваша мама застала прежнюю школу?

– Скажу больше: она ее сносила. Помогала строителям с комсомольским отрядом. И первый свой урок провела в новеньком здании.

– В шестьдесят…

– Шестьдесят втором. Мама собирала материалы по истории Горшина. Я передала их в библиотеку. Если интересно, обратитесь к Любе.

Они дошли до середины западного крыла, и Ольга Викторовна объявила:

– Приготовьтесь. Ваше королевство.

Королевство пережило нашествие варваров. Ободранные стены, шкаф, словно выблевавший на пол папки. Классная доска прислонена к ржавым батареям. Марина заподозрила грешным делом, что помещение нарочно привели в такое состояние, чтобы испытать новенькую.

– Знаю, авгиевы конюшни. Но завуч заграбастала себе бывший кабинет Ахметовой, а вам ссудили давно заброшенный. Зато мы с вами соседи, будем пить кофе на большой перемене.

– Я не страшусь грязи, – заверила Марина, прикидывая, что у нее в запасе неделя на уборку. Можно управиться при желании.

– Костров командирует вам парочку старшеклассников, – Ольга Викторовна чихнула, разогнала рукой пыль, – обживайтесь, дорогая.

Костров (2)

После стольких лет брака Костров не разучился удивляться: за какие заслуги ему достался такой клад? Сокровище номер раз шинковало на кухне овощи. Сокровище номер два, уменьшенная копия первого, то ли уроки зубрило, то ли притворялось, посматривая каналы малолетних блогеров.

Директор школы подкрался к жене, окольцевал талию, ткнулся губами в душистые волосы. Люба была по-девичьи тоненькой, щемяще-хрупкой. Костров часто вспоминал, как сходил с ума от переживаний, когда она рожала дочь. Шесть часов ада. И курносый ангелочек в финале.

– Как пахнет хорошо…

– Врун. Нечему пахнуть, я только воду поставила.

– Ты – пахнешь.

Люба потерлась о его грудь.

– Меня есть нельзя, подожди плов.

– Жалко, что ли. Маленький кусочек.

Костров защелкал челюстью. Люба сунула ему в зубы морковную соломку. Он прожевал.

– Что нового? – спросила она, направляясь к печи.

– Новая учительница литературы. Крамер Марина… отчество сложное.

– Хорошенькая? – Люба подозрительно прищурилась.

– Я не педофил.

– А она несовершеннолетняя?

– Двадцать четыре года. Малявка.

– Мне было двадцать три, когда я пришла в школу. И чем все закончилось?

– Виновен. Был чересчур горяч.

Он хлопнул жену по упругой заднице, драпированной джинсами.

– Библиотекари – мой фетиш со школьной скамьи.

– Кобелина.

– Кто такой кобелина? – спросила Настя, вбегая на кухню, обхватывая отца так же, как минуту назад он обхватывал Любу.

Родители перемигнулись, прикусили улыбки.

– Кобелина – это итальянская фамилия, – сказал Костров, – Рикардо Кобелина, оперный певец.

– Опера – фу, – поморщилась Настя. Достала из холодильника упаковку яблочного сока.

Костров ловко выхватил сок у дочери и поменял на такой же тетрапак, взятый со стола.

– Гланды береги. Первое сентября на носу.

– Фу, теплый!

– Прекращай фукать, фуколка.

– Я не фуколка.

– А кто же?

– Куколка!

– А по-моему, ты – курочка, которую надо съесть.

Он поймал дочь, поднял к потолку и притворился, что кусает ей живот.

– Не курочка! Не курочка! – верещала Настя.

– Мать, открывай духовку, пока я ее держу!

– У нашего папы каннибальские замашки, – прокомментировала Люба.

Настя вырвалась, заливисто смеясь, побежала в комнату.

Костров пригубил ледяной сок из пакета.

– Стаканы для чего, дикарь?

– Так вкуснее.

Люба поставила на плиту казанок, налила масло.

– И где ты разместил эту нимфетку?

– Нимфетку? – засмеялся Костров. Он обожал чувство юмора жены. Юмором и изумрудами глаз покорила его Любочка Окунькова тринадцать лет назад. Как время летит… – Настя сегодня узнает много новых слов. А разместил я Марину Батьковну по соседству с Кузнецовой.

Люба охнула.

– В том свинарнике?

– Да прямо – свинарник!

– Прямо свинарник. И гадючник.

– А пускай молодые кадры привыкают к трудностям.

– Тогда уж посадил бы ее в подвал.

Ухмылка застыла на губах Кострова. Он вспомнил полумрак за желтой дверью, цементный пол, прихотливый рисунок… Вспомнил, как запекло в голове, пока он изучал стену. Как колыхнулось внутри что-то смутное, вязкое…

– А ты… – он поскоблил ногтем картон упаковки, – спускалась в школьный подвал?

Люба сбрасывала в масло колечки лука.

– Не спускалась. А что там?

«Лицо», – подумал Костров отстраненно.

– Ничего. Паутина и мыши.

– Мыши? Держи их подальше от моих книг.

Костров открыл было рот, но Настя крикнула из комнаты:

– Мам, пап! Вы обманщики. Я погуглила. Кобелина – это бабник, ловелас, ходок.

Костров согнулся пополам от хохота. Сжал тетрапак так, что сок брызнул из откупоренного горлышка и залил холодильник.

– Аккуратнее, – вытирая слезы смеха, сказала Люба.

Костров, довольно похрюкивая, потянулся за тряпкой.

Смех стал мотком колючей проволоки в гортани. Верхняя губа директора оттопырилась, оголяя десны – не будь Люба увлечена сейчас луком, она бы сказала, что прежде не замечала за супругом таких гримас.

Бурые струйки стекали по холодильнику, образовывая знакомый узор.

Лицо.

Нечестивый Лик.

Пардус