Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди

Глава 3

О попутчиках всяких и разных

Фигура, она или есть, или не надо есть…

На Вапьиной Зыби поезд сделал трехчасовую остановку. Вызвана она была не столько технической надобностью, сколько переменами в расписании.

– Бронепоезд пропускаем, – поведала панна Зузинская, которая чудесным образом умудрялась узнавать обо всем и сразу. – Ах, дорогая, не желаете ли прогуляться? По себе знаю, сколь тяжко даются женщинам путешествия… мы – создания слабые, о чем мужчины бесстыдно забывают…

Она покосилась на Сигизмундуса, который, забившись в уголок меж полками вагона, тихонечко дремал и вид при том имел самый благостный. Рот его был приоткрыт, на губах пузырилась слюна, а кончик носа то и дело подергивался.

– Мой кузен не одобрит… – Идти куда-то с колдовкою у Евдокии не было желания.

– Помилуйте, – отмахнулась Агафья Прокофьевна, – ваш кузен и не заметит… очень уж увлеченный человек…

Увлеченный человек приоткрыл глаз и подмигнул.

Идти, значит?

– Пожалуй… он такой… рассеянный, – вздохнула Евдокия.

И ридикюль взяла. Колдовка колдовкой, но в силу оружия она верила безоглядно.

Сигизмундус вытянул губы трубочкой и замычал так, будто бы страдал от невыносимой боли. Вяло поднял руку, поскреб оттопыренное ухо свое. Вздохнул.

– Идемте, – шепоточком произнесла панна Зузинская, верно не желая разбудить несчастного студиозуса, уморенного наукой. – Свежий воздух удивительно полезен для цвету лица.

Стоило оказаться на узеньком перроне, как Евдокия убедилась, что местный воздух не столь уж свеж, как было то обещано, а для цвету лица и вовсе не полезен, поелику щедро сдобрен мелкой угольной пылью. Из-за нее першило в носу и горле, а панна Зузинская привычным жестом подняла шелковый шарфик до самых до глаз.

– Неприятное место, – призналась она.

И Евдокия с ней согласилась.

Их поезд стоял на пятом пути, и справа, и слева расползались полотнища железной дороги. Блестели на солнце наглаженные многими колесами рельсы, а вот шпалы были темны и даже с виду не более надежны, нежели треклятый третий вагон, который Евдокия успела возненавидеть от всей души. Меж путями росла трава, какая-то грязная, клочковатая. Виднелся вдали вокзал, низенький и более похожий на сарайчик, явно поставленный для порядку, нежели по какой-то надобности.

Да и само это место было… зябким? Неприятным.

– Границу чувствуете. – Панна Зузинская произнесла это едва ли не с сочувствием. – По первости тут всегда так… неудобственно. А после ничего, свыкнетесь, но, дорогая моя, прошу простить меня за вынужденный обман…

Ее голос ненадолго заглушил тонкий визг паровоза, заставивши Агафью Прокофьевну поморщиться.

– Тут недалеко шахты угольные, – пояснила она. – Вот и построили сортировочную станцию… задымили весь город.

Она раскрыла зонтик, под ним пытаясь спрятаться от вездесущей пыли.

– Но я не о том желала с вами побеседовать… видите ли, Дульсинея… меня очень беспокоит ваш кузен… он явно не желает, чтобы вы были счастливы!

Для пущего трагизму, видать, она всхлипнула и платочек достала, прижала к щеке.

– Думаете?

– Почти уверена! – Платочек переместился к другой щеке. – Сколько на своем веку я видела несчастных женщин, что оказались во власти жадной родни… волею судьбы вы стали его заложницей…

Она говорила так искренне, что Евдокии поневоле стало жаль себя.

Волею судьбы…

И вправду, заложницей, потому как без Себастьяна ей пути нет. Серые земли – не то место, где Евдокии будут рады. Стиснув кулаки крепко, так, что ногти впились в кожу, а боль отрезвила, Евдокия произнесла, глядя в мутные колдовкины очи:

– Вы же слышали, он потратил мое приданое…

– Ах, деточка, – Агафья Прокофьевна платочек убрала, но поморщилась, поскольку на белом батисте появилась уже характерная серовато-черная рябь, – и вы поверили? Душечка моя, он лгал, и лгал неумело… он забрал ваши деньги, полагая, будто бы вам и без них ладно…

Она вздохнула и погладила Евдокиину руку, утешая.

– Такое случается, но деньги не важны… в Приграничье обретаются люди небедные. Вот, подержите, – Агафья Прокофьевна сунула зонт, – одну минуточку… вот…

Из кожаной сумки ее, сколь успела заметить Евдокия, отнюдь не дешевой, появился пухлый альбом.

– Смотрите… это пан Мушинский… он туточки факторию держит, приторговывает помаленьку. Состоятельный господин и одинокий.

Пан Мушинский был носат, усат и в то же время лыс.

– А вот пан Гуржевский, он золотодобычей занимается, месяц как овдовел. А на руках – двое детишек. Слезно просил подыскать в супруги девушку приличную…

Следовало признать, что женихов в альбоме имелось множество, один другого краше, и о каждом панна Зузинская рассказывала со знанием, со страстью даже.

– Видите, – панна Зузинская захлопнула альбомчик, – столько одиноких людей, чье счастье вы могли бы составить.

Альбомчик исчез в сумке.

– Но у вас есть уже…

– Ах, бросьте. – Агафья Прокофьевна отмахнулась. – То обыкновенные девки мужицкого свойства, а в вас, Дусенька, сразу же порода чувствуется. Ваша гордая стать…

За породу стало совестно.

А с другой стороны, Евдокия себя к шляхтичам не приписывала, так что за обман оный ответственности не несет, пускай Себастьяну стыдно будет. Впрочем, она тут же усомнилась, что дорогой родственник в принципе способен испытывать этакое дивное чувство.

– Ваша походка, манеры, то, как вы себя держите… – Агафья Прокофьевна обходила Евдокию полукругом, и головой качала, и языком цокала, аккурат как цыган, пытающийся коняшку сбыть.

И Евдокия чувствовала себя сразу и цыганом, и коняшкой, которую по торговой надобности перековали да перекрасили, и наивным покупателем, неспособным разглядеть за красивыми словами лжи.

– Вы сможете выбрать любого! Вся граница будет у ваших ног!

– Не надо. – Евдокия подняла юбки, убеждаясь, что под ними нет пока границы, но только былье да куски угля, который туточки валялся повсюду.

– Почему?

– Не поместится.

Агафья Прокофьевна засмеялась.

– Видите, вы и шутить способные… нет, Дусенька, помяните мои слова, у вас отбою от женихов не будет… вот только…

– Что?

– Ваш кузен не захочет вас отпустить.

– С чего вы решили?

– С того, что привык держать вас прислугою. Небось сам-то ни на что не способный, окромя как книги читать. Дело, конечно, хорошее, да только книга поесть не сготовит, одежу не постирает, не заштопает. Нет, Дусенька, помяните мое слово! Как прибудем, он сто одну причину сыщет, чтобы нам помешать.

– И как быть?

– Обыкновенно, Дуся… обыкновенно… бежать вам надобно.

– Сейчас?! – Бежать Дуся не собиралась в принципе, но подозревала, что отказа ее новая знакомая не примет.

– Нет, как прибудем. Вы скажете, что надобно отлучиться… ненадолго… по естественным причинам. А уж в туалетной-то комнате при вокзале я вас и подожду… отвезу к себе…

…и неужели находились такие, которые верили ей?

Сахарной женщине, которая, и припорошенная угольною пылью, не утратила и толики свой сладости? Она ведь не в первый раз говорит сию речь проникновенную, и оттого, верно, устала уже, утратила интерес. Слова льются рекою, гладенько, хорошо, а в глазах – пустота.

Безынтересна Евдокия панне Зузинской.

Как человек безынтересна.

Но нужна.

Зачем?

– Я… я подумаю. – Евдокия потупилась.

– Думайте, – разрешили ей. – Только уж не тяните…

Себастьян смотрел в окно, серое, затянутое не столько дождем, сколько пылью, оно отчасти утратило прозрачность, и видны были лишь силуэты.

– А шо вы делаете? – раздалось вдруг над самым ухом.

И Себастьян от окна отпрянул и тут же устыдился этого детского глупого страха быть пойманным за делом неподобающим.

– А шо, я вас спужала?

Давешняя невеста, к счастью, если верить панне Зузинской, просватанная, а потому потенциально неопасная, стояла в проходе. И не просто стояла, а с гонором, ножку отставивши, юбку приподнявши так, что видны были и красные сафьяновые ботиночки, и чулочек, тоже красный, прельстительный.

– Доброго дня. – Пан Сигизмундус отвел глаза, ибо был личностью исключительной целомудренности, ибо с юных лет предпочитал книги дамскому обществу. Оное, впрочем, за то на пана Сигизмундуса обиды не держало.

– А таки и вам… – Девица хохотнула. – Семак хочете?

– Нет, благодарю вас…

– Таки шо, совсем не хочете? – Семечки она лузгала крупные, полосатые, отчего-то напомнившие Себастьяну толстых колорадских жуков.

И от этого сходства его аж передернуло.

– Хорошие. – Девица сплюнула скорлупку на пол. – Мамка с собою дала. Сказала, на, Нюся, хоть семак с родного-то дому…

Голос девицы сорвался на трубный вой, и Себастьян вновь подпрыгнул.

Или не он, но пан Сигизмундус, женщин втайне опасавшийся, полагавший их не только скудоумными, но и на редкость упертыми в своем скудоумии. А сие сочетание было опасно.

– А шо вы все молчитя? – Девице надоело лузгать семки, и остаток она ссыпала в кожаный мешочек, висевший на поясе. – Вы такой ву-умный…

Это она произнесла с придыханием и ресницами хлопнула.

Пан Сигизмундус вновь зарделся, на сей раз от похвалы. Хвалили его редко.

– Я ученый.

– Да?! – Девица сделала шажок.

В нос шибануло крепким девичьим духом, щедро приправленным аптекарскою водой, кажется, с запахом ночной фиалки.

– А шо вы учите?

– Ну…

– А то у нас в селе учительша была… все твердила: читай, Нюся, книги, вумною станешь… ха, сама-то в девках до энтой поры… вот до чего книги доводят!

Себастьян попятился, но девица твердо вознамерилась не дожидаться милостей от судьбы. Оно и понятно: где там обещанный свахой жених? До него сутки пути на поезде, а опосля еще и бричкой.

И как знать, дождется ли он?

Небось, пока сговаривались, пока судились-рядились, тятька думал, мамку уговаривал – больно не хотелось ей Нюсю от себя отпускать… вдруг да и нашелся кто поближе? А если и не нашелся, то мало ли каким окажется? Сваха-то сказывала красиво и карточку дала с носатым мужиком, да только у ей работа такая – сватать. Небось как тятька корову на ярмарке продавал, то тоже врал, будто бы сливками чистыми доится, а норову кроткого, аки горлица… нет, не то чтобы Нюся свахе и вовсе не верила, но вот…

Вдруг жених энтот косой?

Кривой?

Аль вообще по женской части слабый, а Нюсе деток охота народить и вообще честного бабского счастия кусок. Оное же, счастие, было тут, на расстоянии вытянутой руки. Тощенькое, правда, да только оно и понятно, что исключительно от одиночества. Небось холостые мужики завсегда что волки по весне, с ребрами выпертыми, с глазами голодными, а оженится да и пообрастет жирком на честных семейных харчах. И опять же видать, что не местный, так Нюся его с собою возьмет. У тятьки хозяйство великое, с радостью примет помощничка, а маменька и вовсе, как поймет, что Нюська домой возвернулась, от радости до соплей изрыдается.

И от этой благодатной картины на сердце становилось легко.

– Упырей учу… – пролепетал Сигизмундус, который в светлых девичьих глазах прочел приговор. – То есть… не упырей учу… изучаю… работу пишу… по упырям…

Нюся поморщилась: все ж таки городские людишки, с которыми до сего дня ей случалось сталкиваться лишь на ярмарке, были странны.

Это ж надо придумать: учить упырей!

С упырем в селе разговор один – колом да в грудину. И чесноку в рот, чтоб лежал смирнехонько и на людей честных не зарился. А тут… какой вот толк от ученого упыря? И чегой про них писать-то?

Нюся даже засумлевалась, надобен ли ей этакий жених, но опосля представила, как в недельку-то идеть до храму да с супружником под ручку. И сама-то важная, по случаю этакому принарядившаяся. Небось маменька на радостях не пожалеет тулупу с парчовым подбоем, какого ей тятька в позатом годе справил. А под тулупом – платье по городской моде, чтоб пышное, богатое, и бусы на шее, красные, в три ряда. Но главное – супружник. Ему тоже надобно будет одежонки какой приличной приобресть, скажем, портки полосатые, как у старосты, и пиджак с карманами да пуговицами медными. Жилетку опять же ж, потому как без жилетки красота неполная будет…

И вот все на Нюсю глядят, шепчутся, дивятся тому, как она, перестарок, сумела этакого мужика найти. Хотя, конечно, в примаки, да зато ученый… про упырей небось знает больше, чем тятька про своих коров…

– А шо… – Нюся подобралась еще ближе, и в глазах ее появилось хорошо знакомое Себастьяну выражение. Этак кошки дворовые глядели на воробьев, прикидывая, как бы половчей ухватить… воробьем себя Себастьян и ощутил.

И сглотнул, приказывая Сигизмундусу не паниковать.

Чай, храмы далече и жрецов поблизости не наблюдается, и, значит, честь Сигизмундусова пока в относительной безопасности.

– А шо, – повторила Нюся, томно вздохнувши. Вспомнились маменькины наставления, что, дескать, мужик страсть до чего поговорить охочий, а как говорит, то и глохнет, будто бы глухарь токующий… главное, вопросу верного задать. И Нюся нахмурилась, пытаясь понять, каковой из всех вопросов, что вертелись на ее языке, тот самый, правильный, поспособствующий воплощению простой девичьей ее мечты. – А шо… упырь в нонешнем году жирный?

Маменька, правда, не про упырей тятьку пытала, но про свиней, так то и понятно. Тятька за своими-то свиньями редкой аглицкой породы душою болеет, волю дай, так и жил бы в свинарнике… упыри, вона, не хужей. У них же ж тоже привес важный.

Сигизмундус от этакого неожиданного вопроса слегка оторопел.

Сглотнул.

И всерьез задумался над глобальной научной проблемой: имеет ли жирность упыря значение для науки, а если имеет, то какое.

– В прошлом-то годе, помнится, споймали одного, так тощий, смердючий, глянуть не на что. – Нюся приспустила маменькин цветастый платок, который накинула на плечи для красоты.

Платок был даден для знакомства с будущим женихом, а следовательно, использовался по прямому назначению. Ярко-красный, в черные и желтые георгины, он был страсть до чего хорош, и Нюся в нем ощущала себя ни много ни мало королевною.

– Всем селом палили… ох и верещал-то…

– Дикость какая, – пробормотал Сигизмундус, в глубине души считавший себя гуманистом.

Палить… живое разумное существо… хотя, конечно, существовали разные мнения насчет того, следует ли считать упырей разумными. Находились и те, кто полагал, будто бы все так называемые проявления интеллектуальной деятельности, которые упырям приписывают, есть всего лишь остаточные свойства разума…

Себастьян мысленно застонал.

Какие упыри, когда вот-вот оженят? И сие напоминание несколько охладило Сигизмундусов пыл.

– Так а шо? – Нюся подобралась настолько близко, что протянула руку и пощупала край Сигизмундусового пиджачка. – У нас народ-то простой, вот ежели б вы были, то вы б упыря научили…

Она задумалась, пытаясь представить, чему эту косматую нелюдь, которая то выла, то скулила по-собачьи, да только от того скулежа цепные кобели на брюхо падали да заходилися в тряске, научить можно.

– …дом стеречь, – завершила Нюся.

И представила, как бы хорошо было, ежели б на цепи и вправду не Лохмач сидел, который старый ужо, глухой и лает попусту, но взаправдашний упырь…

– Или еще чему… А пиджачок вы где брали?

– На рынке. – Себастьян сумел заставить Сигизмундуса сделать шажок к свободе, сиречь к проходу.

– В Брекелеве? – поинтересовалась Нюся, назвавши самое дальнее место, из ей ведомых.

В Брекелев тятька за поросями аглицкими ездил. На подводе. Оттудова петушков сахарных привез красного колеру и рукавицы из тонкой шерсти.

– В Познаньске…

Нюся подалась вперед, тесня Сигизмундуса к стеночке – чуяло сердце девичье, трепетное, что уходит кавалер.

– В Познаньске… – Она вздохнула тяжко, как корова при отеле. – Вот, значит, чего в столицах носют…

– И-извините. – Сигизмундус изо всех сил старался не глядеть ни на лицо девицы, ни на выдающуюся ее грудь, которая прижимала его к стене поезда. – Мне… мне надобно… выйти надобно… по нужде…

Сигизмундус разом покраснел, потому как воспитанный человек в жизни не скажет даме о подобном, но иной сколь бы то ни было веский предлог в голову не шел.

Впрочем, дама не обиделась.

– До ветру, что ль? – с пониманием произнесла она.

И отступила.

Проводив будущего супруга – а в этом Нюся почти не сомневалась – взглядом, она обратила внимание уже на вещи, каковые полагала почти своими. Конечно, путешествовал дорогой ее Сигизмундус – имечко Нюся у свахи вытянула, хотя та и норовила замолчать, да только зазря, что ль, Нюся характером в мамку пошла? – так вот, путешествовал Сигизмундус не один, но со сродственницей, каковая Нюсе не по нраву пришлась. Сразу видно – гонорливая без меры. И что толку от этакого гонору, ежели до сей поры в девках ходит?

Нюся присела на лавочку будто бы невзначай.

Нет, от этакой сродственницы избавляться надобно, да только как?

А просто… замуж ее выдать, за того самого жениха, которого для Нюси сготовили. От и ладно получится! Все довольные будут…

С этой мыслью, в целом довольно здравой, Нюся принялась осматривать вещички. Книги, книги и снова книги… куда их девать-то опосля свадьбы? Небось в избе тятькиной и без них тесно… разве что на чердак, но там чеснок мамка сушит, лук…

Или сразу на растопку определить?

Бумага-то с легкого загорается…

Сигизмундус, не ведая, на счастье свое, что судьба его и бесценных книг, купленных Себастьяном на познаньском книжном развале достоверности ради, уже решена, выбрался на перрон. Он глотнул воздуха, который после спертого духу вагона и Нюсиных телесных ароматов показался на редкость свежим, сладким даже.

Потянулся.

Поднял руки над головою, покачался, потворствуя Сигизмундусовым желаниям, а такоже рекомендациям некоего медикуса Пильти, утверждавшего, будто бы нехитрое сие упражнение, вкупе с иными упражнениями древней цианьской гимнастики, способствует прилитию крови к мозгу и зело повышает умственные способности.

– Что вы делаете? – осведомилась панна Зузинская, появившаяся будто бы из ниоткуда.

– Зарядку. – Сигизмундус поднял левую ногу и застыл, сделавшись похожим на огромного журавля. Руки он вытянул в стороны, а голову запрокинул, стремясь добиться максимального сходства с картинкой в брошюре.

– Как интересно. – Панна Зузинская почти не лукавила.

Выглядел ее клиент, который, правда, и не догадывался о том, что являлся клиентом, преудивительно. С другой стороны, не настолько удивительно, чтобы вовсе забыть о деле, которое и привело ее сюда.

– У меня к вам выгодное предложение, – сказала она и отступила на всяк случай, поскольку Сигизмундус руками взмахнул.

Он вовсе не имел намерения причинить панне Зузинской ущерб, но лишь попытался повторить движение, каковое в брошюре именовалось скромно – «дрожание вишневой ветви, растущей над обрывом скалы».

– К-какое?

Сигизмундус с трудом, но удержал равновесие, а ветви его рук, как и описывалось в брошюре, сделались легкими, почти невесомыми. Правда, остальное тело еще требовало приведения его в состояние высшей гармонии, после достижения которого медикус обещал чудесное исцеление ото всех болезней, а также открытие третьего глаза и высшей истины.

До гармонии, скажем так, было далеко.

– Двадцать пять злотней, – сказала панна Зузинская, отступив еще на шаг, поскольку гармонии Сигизмундус добивался очень уж активно.

Он раскачивался, то приседая, то вдруг вскакивая со сдавленным звуком, будто бы из него весь воздух разом вышибали. Панне Зузинской были неведомы азы дыхательной гимнастики, а оттого все происходившее на перроне было для нее странно, если не сказать, безумно.

– Я дам вам двадцать пять злотней за вашу кузину. – Она выставила меж собой и Сигизмундусом сумочку. – Подумайте сами… вы, я вижу, человек свободный, не привыкший к обязательствам подобного толку… вы живете мечтой…

Пан Сигизмундус присел и резко развел руки в стороны. Сия поза называлась менее романтично: «жаба выбирается из-под илистой колоды». От усилий, страсти, с которой он выполнял упражнения, очки съехали на кончик носа, а шарф и вовсе размотался.

– Вы собираетесь в экспедицию, но с нею… с нею вы далеко не уйдете.

– Зачем вам моя кузина?

Панна Зузинская огляделась и, убедившись, что на перроне пусто, призналась:

– Замуж выдать.

– За кого?

– За кого-нибудь. У меня много клиентов, готовых заплатить за хорошую жену. Поверьте, я сумею ее пристроить…

Сигизмундус нахмурился. Был он, конечно, наивен и доверчив чрезмерно, однако не настолько, чтобы сразу отдать дорогую кузину, которую втайне полагал обузою, первой встречной свахе.

– Нет-нет, – Агафья Прокофьевна, догадавшись о сомнениях, поспешно замахала руками, – не подумайте дурного! Я лишь желаю помочь и вам, и себе. На границе множество холостых мужчин, а вот женщин, напротив, мало… а ваша кузина хороша собой, образованна… редкий случай. Потому и даю вам за нее двадцать пять злотней.

– И что мне нужно будет сделать?

Для пана Сигизмундуса, вечно пребывавшего в затруднительных обстоятельствах, сумма сия была немалой, если не сказать – вовсе огромной.

– Ничего, совершенно ничего! – Панна Зузинская, уверившись, что клиент не собирается более ни скакать, ни размахивать своими ручищами, осмелилась подступиться ближе. – Как приедем, я вашу кузину к себе возьму. Обставим все так, будто бы она сама сбегла, с девками такое случается. А раз так, то какой с вас спрос? Вы, главное, искать-то ее не дюже усердствуйте… а лучше и вовсе… я вам записочку дам к человеку, который на Серые земли ходит. Он-то вас с собою возьмет, ищите свою вяжлю…

– Выжлю, – поправил Сигизмундус, которому страсть до чего хотелось и деньги получить, и от кузины избавиться.

– Вот-вот, ее самую…

– Я… – Он поправил шарф. – Я подумаю над вашим предложением.

– Думайте, – согласилась панна Зузинская. – Но учтите, что свободных девок в том же Познаньске множество…

– Так то в Познаньске. – Себастьян не удержался.

Жалел он лишь об одном, что ныне не имеет доступа к полицейским архивам, а потому не способен точно сказать, не случалось ли в последние годы эпидемии беглых девиц…

Таких, которых не стали искать.

Глава 4

О волкодлаках, утренних променадах и случайных встречах

Если ты все сделал правильно, это еще не значит, что у тебя все будет хорошо.

Гавриил проснулся засветло.