Остров незрячих. Военная киноповесть

– Майн гот! Они нас просто вычеркнули, – выдохнула она. Но самое сильное впечатление Сашкин исторический экскурс произвел на Горевого. На побагровевшем лице затикал нерв у правого глаза. Не снизойдя до дерзкого солдатика, он, играя желваками, шагнул к капитану.

Баронесса вовремя заметила его состояние.

– Сергей Дмитриевич! – обеспокоенно окликнула она. Но Горевой, кажется, не заметил окрика. – Выходит, это мы немцам Россию сдали? – булькающим голосом просипел он. – Может, это мы каторжный мир в Бресте подписали?! Да мы до конца стояли!.. – он нервно отер выступившие на губах пузырьки. – А вот это видели?

Отворотившись от женщин, Горевой рывком вздернул рубаху, обнажив обожженный, пергаментный бок. – Я на «Святителе Николае» горел!

Внезапный порыв добродушного вроде старика смутил Арташова. Отчего-то прежде не приходило в голову, что тридцать лет назад, в ту самую породившую революцию войну, называемую в учебниках империалистической и антинародной, также сражались русские люди, и действительно гибли, и действительно совершали подвиги. И вовсе не считали, что гибнут понапрасну. А просто выполняли свой долг перед Россией, подобно тому, как его разведчики – перед новым, стоящим на этой же земле государством – Советским Союзом. Невельская меж тем проворно подошла к Горевому, приобняла, забормотала:

– Полно вам, Сергей Дмитриевич! Werfen Sie nicht die Perlen vor die Säue. Ihnen schwirren ja die Köpfe. Lisa – das mag noch hingehen. Aber vergessen Sie doch nicht, dass sie Sieger sind, und wir von ihnen abhängen[3].

Услышанное вернуло Арташову душевное равновесие.

– Непросто вам, как погляжу, – насмешливо посочувствовал он. – С победителями и впрямь приходится считаться, даже если их за свиней держишь. С удовлетворением подметил, как смущенно переглянулись оконфузившиеся аристократы: – Только если вы такие патриоты, чего ж родину оставили? Аж до Померании драпанули! Кстати, теперь-то отчего не удрали дальше на Запад? Не успели? Или дошло, наконец, что Советский Союз – это навсегда?

– Не дай Бог! – вырвалось у баронессы. Глаза Арташова сузились: – Даже так откровенно? Здорово же вы советскую власть не любите. – Элиза! – бессильно вскрикнула Невельская. Но баронесса уже не владела собой: – А за что ее любить, вашу власть? Всё лучшее, что веками накапливала нация, цвет и надежду ее, – вырезали или выдавили. И что осталось? Власть быдла! Она, не скрываясь, оглядела насупившегося Сашку. – Никогда не смирилась и не смирюсь! – отчеканила баронесса.

– Оно и видно, – Арташов хмыкнул. – Только не немецкой баронессе о России разглагольствовать. Патриоты они! Чуть беда и – к своим, под крылышко. Большевики вас не устроили. Зато с фашистами, похоже, куда легче спелись. Они-то для вас не быдло. И замок оставили, и денежек на собственный пансионат отвалили. Должно быть, из-за замка и не уехали? Жалко стало добро бросать? Лицо баронессы исказилось. Горевой бросился поддержать ее. Но она надменно отстранилась. – Словом, так, господа хорошие! – Арташов поднялся, сдернул полевую сумку. Оставив на лощеной библии пыльный след. – Насчет пособничества – это вам с другими придется объясняться. Я же реквизирую особняк для нужд армии. Он повернулся, собираясь выйти. И – едва не сбил подвернувшуюся Невельскую. Благодушное ее личико от волнения покрылось пигментными пятнами.

– Постыдитесь, молодой человек! – выкрикнула она. – Кому вы это говорите? Элиза – коренная петербуржка, из старинного прибалтийского рода. А Сергей Дмитриевич, если угодно знать, добровольно от нансеновских документов отказался, а значит, и от пособия. Впроголодь жил, а сохранил императорский паспорт в надежде вернуться на Родину. Что же касается подачек! Баронессу после тридцать третьего года едва в гестапо не забрали за то, что евреев приютили. Да и в конце войны спасло лишь то, что на свои средства содержит пансионат для девочек-сирот. На свои, понимаете?!

– Чьих сирот? Небось, фашистского офицерья? – брякнул Арташов, всё еще в запале.

– И офицеров тоже! – в тон ему подтвердила баронесса. – Сироты, они потому и сироты, что без родителей остались. Она указала на одно из окон. – Извольте сами полюбопытствовать!

Арташов неохотно кивнул Сашке. С презрительной миной тот прошел к указанному месту, отдернул штору. Всмотрелся.

– Мать честная! Товарищ капитан! – он приглашающе отодвинулся.

Арташов выглянул наружу.

Внизу, на аккуратной зеленой полянке, меж цветущими белоснежными яблонями, были густо натянуты бельевые веревки. Вдоль них, перебирая руками, передвигались в разные стороны полтора десятка худеньких девочек в одинаковых серых платьицах и белых фартучках, с чёрными повязками на глазах. Проходя мимо друг друга, они старались дотронуться одна до другой и, если удавалось, выкрикивали радостно: : «Gehascht! Gehascht!»[4]. Увлеченные игрой, они задорно перекрикивались. Подле резвящихся девочек прохаживались две женщины-смотрительницы – в строгих длинных платьях из синей ткани. – В салочки играют, – пробормотал Сашка. – Только почему-то все водящие.

В этот момент одна из девочек, заигравшись, неловко сбила повязку с лица подруги. Подоспевшая смотрительница подняла повязку с травы и, надевая, приподняла детское личико за подбородок. Арташов разглядел вскинутые к небу пустые глазницы.

Сашка ткнул пальцем в угол полянки, где на витой скамейке, в такой же одежде и с такой же черной повязкой на глазах сидела четырехлетняя белокурая малышка. С безучастным выражением лица она гладила ладошкой устроившегося на коленях карликового пуделя.

Арташов почувствовал спазм в горле. Он ухватил ладонью собственное лицо и принялся яростно растирать.

– Что это? – не оборачиваясь, выдавил он. – Сами изволите видеть, – сзади подошел Горевой. – Слепые девочки. Жертвы бомбардировок…Английских бомбардировок, – поспешил уточнить он. – Рюген, видите ли, – особый остров. Здесь ведь заводы, Фау делали. Так что перепахан изрядно. Нас-то почти не коснулось. А вот в срединной части…После первых бомбежек ездили, смотрели, чем помочь. Сначала одну выжившую подобрали, другую. А потом уж по острову прокатилось, и – отовсюду повезли. Не отказывать же! Учим их. Стараемся как-то приспособить к жизни. Ведь, считай, все сироты. – Возраст? – скупо уточнил Арташов.

– От четырех, – Невельская показала на девочку на скамейке, – до…– она сделала едва уловимую паузу, – тринадцати лет. Так что вряд ли солдатам будет удобно в таком обществе. Тем более и с продуктами у нас теперь, сами понимаете… Урезаем всё, что возможно.

– Потому и не уехали, – догадался Арташов.

Баронесса высокомерно смолчала. Гордо подобрался Горевой. Лишь Невельская подтверждающе закивала:

– Как же тут уедешь? Кому теперь до них? Вот передадим с рук на руки оккупационным властям, а тогда уж, если Бог поможет… Так, Лиза?

Баронесса фыркнула:

– Надеюсь, с детьми-калеками ваша благословенная власть все-таки не воюет? Арташов ощутил смятение.

Они всё понимали. Беглецы, ярые, непримиримые, даже не умеющие скрыть своей ненависти к советской власти, они не могли не знать, что грозит им. И все-таки остались. Это был их выбор. – Так как же, господин капитан? – Горевой потрепал Арташова за рукав. – Ведь все свободные комнаты отданы девочкам. Может быть, все-таки где-нибудь по соседству?…Многие уехали. Тут в пяти километрах есть очень приличное пустующее имение…

– Нет, – отрезал Арташов. – У меня приказ разместиться вблизи побережья. Да и не гнать вам нас надо, а, напротив, самим зазывать. Следом движутся войска. А мы для вас безопасней прочих. Все-таки ваши такую в Союзе глубокую борозду пропахали, что теперь наши дорвались и в запале не разбирают. Конечно, Арташов не сказал и десятой доли того, что знал. Как и по всей Германии, для мирного населения Померании наступили дни жуткого возмездия за чужие вины. Грабежи, изнасилования, поджоги, убийства стали обыденностью. Заполучить на постой командира считалось огромной удачей. Матери торопились подложить дочерей под офицеров, дабы избежать надругательства со стороны солдатни! Не остановил волну насилия и приказ командующего 2–м Белорусским фронтом Рокоссовского о расстреле на месте за мародерство. Угроза смерти лишь добавляла возмездию сладостности. – В общем прикиньте, где все-таки сможете нас разместить, чтоб не тревожить…

Арташов показал на поляну.

Невельская вопросительно скосилась на подругу. Та кивнула. – Вам, само собой, освободим комнату в доме, – сориентировалась Невельская. – А для нижних чинов – в задней части имения есть каретный ряд и людская с сеновалом. Горевой заметил, как при слове «людская» поморщился капитан. – Нет-нет. Всё очень пристойно. И места на всех достанет, – поспешил он. – Там прислуга прежде жила. – Что, разбежались со страху?

– Нечем стало платить, – объяснил Горевой, вызвав гневный взгляд баронессы. Вообще, похоже, бедному управляющему крепко доставалось от строптивой хозяйки.

– Матрасов в избытке, а вот простыней, боюсь, не хватит, – расстроилась Невельская. На слово «простынь» Сашка отреагировал нервным смешком.

– Думаю, без простыней мои разведчики выживут, – по лицу Арташова впервые проскользнуло подобие улыбки. – Этого нельзя, – баронесса позвонила в колокольчик. Вошла дебелая, сорока пяти лет, женщина в передничке. Несмотря на возраст, она бы и сейчас выглядела эдакой сдобной пампушкой, если бы не угрюмое выражение округлого лица.

– Глаша, голубушка! – обратилась к ней баронесса. – Посмотри, что мы можем найти из простыней для солдат.

Служанка неохотно кивнула. Арташов, заинтересованный, остановил ее. – Из репатриированных? – Еще чего? – буркнула та. – Не обижайтесь. Глаша у нас человек необщительный, но верный, – вступилась баронесса. – Она из тамбовских крестьян, из имения покойного мужа. У меня в услужении с пятнадцатого года.

– Ишь ты, – в услужении! – Сашка, плотоядно поглядывавший на горничную, перегородил ей дорогу. Браво приосанился. – И охота на чужбине на барыню гнуться? Осталась бы на Родине, сейчас бы сама себе госпожой была.

Глаша поджала губы и, не ответив, вышла. – Тоже не любит, – буркнул уязвленный Сашка. – Под себя воспитали!

– А ты чего ждал, чтоб здесь Маркса изучали?! – рыкнул вдруг Арташов. – Марш к роте, историограф хренов!

В секунду с чуткого Сашки смыло вальяжность. Опасливо косясь на командира, он припустил к выходу. Следом двинулся Арташов. Горевой напоминающе подкашлянул. Баронесса, недовольная подсказкой, уничижительно свела брови.

– Сударь, – остановила она Арташова. – Обычно мы едим с воспитанницами. Но сегодня для нас накроют отдельно, в гостиной. И поскольку нам придется привыкать друг к другу, приглашаю вас к обеду, господин?… Я не разбираюсь в этих ваших звездочках.

– Капитан, – услужливо подсказал Горевой.

– Вообще-то меня Женя зовут, – представился Арташов.

Старшина Галушкин, которому приказали получить постельное белье, плутая, вышел в сад за особняком. На скамейке спиной к нему недвижно сидела белокурая девочка, видимо, о чем-то задумавшаяся. Сердце Галушкина, истосковавшегося по детям и внукам, наполнилось теплом. – Хенде хох! – подкравшись сзади, шутливо гаркнул он. Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла. Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил её. – Да ты чё, доча, – как можно ласковее проговорил он. – Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый. Он поперхнулся, – только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку: – Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу. Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки. – Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.

– Голюшкин! – непонимающе повторила девочка. Уловив заботливый тон, она слегка успокоилась.

– Ну да. Фамилие такое, – обрадовался обретенному взаимопониманию старшина. – Зовут Иван Иванычем. Можно Ваня. А ты? Ну, это… их намэ.

– Роза, – ответила девочка. – Ишь ты, навроде цветка, – Галушкин умилился. Наморщил лоб, соображая, о чем бы спросить.

– Родители-то живы? Это… фазер, мутер?

Девочка заплакала.

– Какие еще мутеры? – послышалось сзади. С охапкой белья с черного хода вышла Глаша. – Поубивали ихних мутеров.

Галушкин неохотно ссадил девочку с колен, поднялся. – Вот ведь какое время! – заискивающе произнес он. – Такую кроху не пожалело. Да, горе, оно всем горе: что правым, что виноватым. А ты, вроде, наша, русская? – Русская, – грубовато подтвердила Глаша. – Но не ваша… Держи! Всё, что нашли на вашу ораву. Не церемонясь, она сбросила белье на мужские руки. Галушкин уловил забытый запах стираных простыней:

– Чего это? Нам?

Недоверчиво зарылся щетинистым лицом в простыни.

– Мать честная, – умилился он. – И впрямь, похоже, войне конец.

Примечания