Воскресение мертвых

«Тело будущее»

Есть одна дума в душе человеческой, которая залегла в ней глубже всех других дум – это мысль о своей смерти и смерти близких. «Смерть, – говорил один французский историк, – была первой тайной, представшей пред человеком; она поставила его на путь других тайн». Но, если по отношению ко всякой иной тайне допустим скептический вопрос: к чему тебе знать ее? Живи, не мудрствуя, и бери от жизни что можешь и хочешь взять; то перед лицом этой первой тайны такой совет неуместен.

– Живи, – учит философия земного благополучия.

– Но именно этого я и хочу, – отвечает душа. – Я хочу жизни, а получаю смерть.

– Не думай и о том, – продолжает тот же голос благоразумия.

– Хорошо, хорошо, я не буду думать о своей смерти, но вот еще при моей жизни умирает близкий мне человек: его смерть лишает меня лучшей радости жизни, неужели и на ней мне не нужно останавливаться?

– Да, старайся не думать и об этом.

Но для этого душе нужно перестать быть тем, что она есть – душой человеческой. Это, значит, сказать душе: умри, умри прежде смерти тела, чтобы дать возможность этому телу жить безмятежной, «естественной» жизнью, пока и ему не пробьет урочный час. Здесь безумие совета достигает своего апогея, и душа вырывается из когтей этой смерти, второй, а смерть первая и первая тайна снова становится перед ней неподвижным призраком. Вырваться из этого круга невозможно, и человек давно это понял. Как же он жил все эти долгие тысячелетия, чем жил, и что заслоняло от него этот призрак, мешавший ему жить?

Существует чудный рассказ у многих диких племен Африки и островов Великого Океана. Месяц посылает к человеку гонца (по одним версиям – зайца, по другим – хамелеона) и велит ему сказать человеку: как я (месяц) умираю и вновь возрождаюсь, так и ты (человек) умрешь и снова возродишься. Но эта весть не дошла до места назначения, – хамелеон полз слишком медленно, а заяц исказил ее, передав: как умирает месяц, так умрет и человек и больше уже не воскреснет. Вместе с тем и сам месяц, пославший первое радостное известие, не захотел уже больше подтвердить его. Так человек и остался с дурным известием в руках и со смутной надеждой в сердце на новое, лучшее посольство.

Кажется, трудно в образной форме передать лучше те чувства, какими жила и в массе живет еще и ныне человеческая душа. Смерть и рождение проходят перед ней как звенья бесконечной цепи. «Ты вернулся», – говорят дикари при виде сына, родившегося по смерти отца, но мысль рано подсказывает, что этот потомок – не воскресший родитель, а другая, самостоятельная, личность, претендующая на личное же бессмертие. Бессмертие рода, как ни высоко стоит оно в культовом отношении, все же не способно утолить жажду бессмертия индивидуального, не приносит вести о том, что не умрет человек. Один лишь месяц сполна владеет этой тайной личного бессмертия. Его пепельная душа недолго парит без своего световидного тела, – проходит немного времени и он снова облекается в него, вновь и вновь воскресает для жизни, воскресает не в сыне, не в потомке, а в собственной обновленной плоти. Вот весть о личном воскресении, непрерывно струящаяся с небесной высоты, но по лицу земли она ползет холодным, обманчивым сиянием, точно ленивый хамелеон, на земных предметах она играет неверными беглыми зайчиками, и не жизнь, а смерть глядит отовсюду впадинами черных, глубоких теней. Посланцы дурно передали завет месяца.

Но напрасно они со всех сторон кричат человеку: ты умрешь. Взором полным надежды смотрит он прямо в лицо пославшему, ловит лучи его прежде, чем они разбились о землю, и чует, что они несут ему иную весть, она не доходит до его сердца в ясном виде, она заглушена враждебным шумом, раздающимся вокруг, но он знает, что если этот шум смолкнет, голос истины скажет ему правду, он знает даже, что скажет ему этот голос.

Смерть, между тем, ясно торжествовала: проходили века и тысячелетия, люди рождались и умирали, но каждая новая могила не только не вливала в душу новые капли отчаяния, грозившие переполнить меру ее терпения и веры, напротив, чем дальше, тем все пышнее справлялись погребальные обряды, тем больше забот прилагалось к тому, чтобы обеспечить телу загробный покой. Тризны сменялись тризнами, дни поминовения включались в годовой круг праздников, ширились и украшались гробницы, искусство сохраняло для потомства черты дорогих покойников; уже в самом конце древнего периода и в самых скептически настроенных шумных центрах просвещения возникли знаменитые «collegia funeratica», товарищества гробокопателей, обеспечивавшие достойное погребение всем, даже самым бедным. Даже когда люди гибли массами, как, например, на войне. И тогда было святотатством оставить тела не погребенными, и мы помним историю с победителями при Аргенузских островах, которых соотечественники едва не казнили за то, что в пылу битвы оставили в море тела павших братьев. Земное благосостояние, обеспеченное победой, было оставшимся родным менее необходимо, чем загробный покой мертвых, неразлучный с покоем их тел. Эти тела тлели и распадались в прах еще на глазах живых, – люди пошли на помощь смерти и тлению, они стали сжигать тела или давали их на съедение птицам, но пепел и кости, собранные в урны, хранились так же заботливо, как и набальзамированные трупы. Если тело пропадало на чужбине, и его невозможно было достать, – родные на родной стороне хоронили призрак, ставили гробницы без праха и знали, что и это доставляло почившему вечный покой. Нужна была вечная память, она обеспечивала реальность за гробом, но для этого нужна была хотя бы крупица осязаемого, хотя бы одно имя, написанное или благоговейно передаваемое из рода в род. Это было семя, из которого вырастала вся посмертная жизнь души, эта крупинка праха облекала плотью эту душу. Но как же тонка должна была быть эта плоть! В самом деле, душа по смерти и была только тенью, и лишь пища приносимая на могилу, на время оживляла и оплотяняла ее. Одиссей в преисподней нашел душу матери, но бледная тень сидит немая и в забытьи. Голос прорицателя учит Одиссея, как пробудить ее:

Тайна неба теперь достигла земли: как я (месяц) умираю и вновь возрождаюсь, так и ты (человек) умрешь и вновь возродишься, воскреснешь в том же лице и в прежней плоти, только преображенной, облагоуханной, царственной, подобной световидному телу месяца.

Когда небо увидело, что многие сердца уже готовы принять весть о ценности и бессмертии тела, и только гордость перед этим телом мешает принять ее и остальным, оно оставило гордых бродить по распутьям и послало нового верного вестника к тем, кто готов был благоговейно приблизиться к плоти и праху, с чистым сердцем стать на утренней страже их воскресения… Месяц и солнце приготовили эти сердца к принятию радостной вести, и теперь их поучала маленькая звезда.

«Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И, войдя в дом, увидели младенца с Мариею Матерью Его и, падши, поклонились Ему, и открыв сокровища свои. Принесли Ему дары, золото, ладан и смирну», – дары, которыми и при жизни и по смерти украшались, цвели и благоухали царственные тела.

Но младенец этот был и великий избранник, он был отобран из четырнадцати тысяч новорожденных жизней: такого отбора никогда не видало и римское озеро. Египет укрыл его от смерти под сень своих гробниц и хранил его живое юное тело так же заботливо, как и своих тысячелетних мертвецов. Это тело было сосудом благодатных даров: оно чудотворило своим брением, дыханием, одеждами, его голос будил усопших, от него исходил ослепительный свет. Его лицо дышало любовью ко всем скорбящим и уничиженным, но, когда любовь уничиженных омывала Его ноги драгоценным миром, Он ставил эту трату мира выше других дел любви. Это было начало его погребения. Но сперва это тело еще долго страдало, было изъязвлено, лишено вида и величия. В те дни полный, воскресший месяц стоял над землей, весеннее солнце становилось все ярче, но и оно померкло в предчувствии славы грядущего воскресения. Смерть его была бессловесна, но его гроб был с богатыми, – чистая плащаница и сто литров смирны и алоя, – это было только преддверием его погребения: по миновании субботнего покоя новые благовония готовы были излиться на него… Оно могло долго оставаться нетленным и благоуханным, – оно стало таким навсегда. Напрасно в то памятное утро людская любовь искала его «между мертвыми» – там оставались лишь пелены и сударь. Само оно стояло пред учениками живое, как прежде, они осязали его кости и плоть, которых «дух не имеет», вкладывали персты свои в раны, которых боится гордая языческая красота; оно принимало пищу, его язык учил тайнам Царствия Божия, но все это – и кости и плоть – проходили сквозь запертые двери, исчезали и вновь появлялись и, наконец, поднялись на небо, чтобы тем же образом явиться снова в конце дней… Это было также новое, славное тело, и, свободное над пространством и временем, оно и вознесшись на небо не покидало земли. Земной хлеб и вино – пища и жизнь человеческого тела – силою Его победного Имени, становились истинной плотью и кровью Его и питая тела веривших Его воскресению, делали их причастными Его вечной славе… Это было тело Церкви, которого главой был Первенец из мертвых, а членами – сыны воскресения.

Кончилась борьба весен и зим: вечная весна цветет в сердце верующих в воскресение первое и чающих воскресения грядущего. Печатью этой веры и этой надежды запечатлена вся жизнь Церкви за все долгие века ее земного существования.

Эта весть о вечной весне достигает и до нас и достигает новым, дивным путем. В Риме, в том самом Риме, где некогда люди так строго отбирали тела, достойные жизни, теперь открываются другие тела, избранные для новой лучшей жизни. Из глубины катакомб, из подземных могил, куда много веков не заглядывал человеческий глаз, выходит на дневной свет наших будней вечно-праздничная Церковь апостольских дней. Изумленно смотрит на нее протестантство: религия чистого духа и непосредственного богообщения, считающая себя прямой наследницей апостольских заветов, она видит перед собою не протестантский приход, объединенный общностью веры в Распятого и чуждый всяких следов религиозного «материализма», – перед нею Церковь икон, мощей, святых, Церковь Божией Матери Заступницы, как называет Ее св. Ириней, царственной Оранты катакомб. Церковь пресущественного тела и крови, – Божественных членов («coelestia membra»), Церковь молитв за усопших, живая Церковь живых… Но взором дочери смотрит на нее соборная вселенская Церковь. Ведь она – плоть от плоти и кость от костей этой катакомбной апостольской Церкви, она только приподнялась над землей, из земли, когда кончились дни гонений. Как остроконечная травка из посеянных семян, пробуравившая землю, поднялись ее купола и колокольни золотистой Божией пшеницей; теплым ветром, волнующим нивы, стелется по ней праздничный благовест, но корни ее неподвижно крепнут в земле…

Ее алтари стоят над мощами, лики святых глядят отовсюду, храм полон ладана, ликует в песнопениях… Водою крещения омывает Церковь своих чад, мажет тела их миром и елеем, благодатным таинством зовет их брачный союз, подводит их к святой чаше, питает истинным телом и истинною кровью Господа, – продолжает и на земле то же делание, которое некогда совершала в подземельях, над гробами мучеников, чему научилась у первого, благоуханного гроба, где лишь на недолгое время забылся сном смерти Начальник ее жизни и ее Глава.

Как Я умер и воскрес, так и ты, человек, умрешь и вновь возродишься, – этим новым заветом Солнца и правды живет ныне человек, некогда веривший месяцу.

(из книги Ф. Андреева «Тело будущее». Сергиев Посад, 1914)

Представление древнего мира о воскресении тел

История представляет нам человека везде и всегда в заботах, в беспокойстве о своем будущем. Человечество всегда задумывалось и над колыбелью дитяти и над гробом старца и всегда устремляло свой взор за пределы этого тесного пространства.

Везде ставился и ставится вопрос о будущем, везде слышался и слышится ответ на него; только ответ этот бывает различным в зависимости от степени развития мысли и образованности.

Из всех предметов, которые познает человек, нет ничего сокровеннее для его ума, как будущая жизнь; из всех вопросов о будущей жизни никакой не смущает человеческого разума настолько, как вопрос о воскресении тела.

Как же решал и решает человек этот трудный вопрос?

Вот что представляет нам на этот раз древний языческий мир.

В поэтических представлениях народной фантазии Греции мы видим мрачный взгляд на тело человеческое. Улисс – герой поэм Гомера, желает беседовать с умершими.

Своим мечом копает он ров и наполняет его жертвенною кровью. Повинуясь силе таинственного заклинания, приходят одни с другими бледные тени и, отведавши черной крови, начинают говорить. Между ними Улисс узнает свою мать.

В поэмах Гомера, в мысли древних греков есть будущее для человека; но это будущее состоит в том, что тело истребляется огнем, а душа, делаясь тенью, блуждает в вечном мраке. Впрочем, такой мрачный взгляд на будущее мало-помалу скрашивается греческим воображением, но и у самых лучших философов греческих мы находим самый мрачный взгляд на человеческое тело.

Так, например, Сократ, определяя, что такое смерть, согласно с общим убеждением, почитает ее лишь отрешением души от тела, на которое смотрит, как на преходящую оболочку души.

Показывая отличительные черты истинного философа, он говорит, что «достойный своего имени мудрец, стараясь понять истину, во всю свою жизнь более и более отрешается от тела, потому что тело своими чувствами закрывает от него истину и, требуя заботливости о себе, отвлекает его от понимания. Не это ли отрешение души от тела называется смертью?.. Занятие философа в том и состоит, чтобы отрешать душу от тела; поэтому ему понятно, что такое смерть».

Если перенесемся мыслью в обширные пространства Индии, Тибета, Китая, прислушаемся к голосу браминов, ученых буддистов и ученых китайцев, отсюда мы вынесем еще более грустные впечатления. «Жизнь есть долгая ткань скорбей и бедствий, учили там; спасение состоит в том, чтобы не жить; глубокий, непробудный сон лучше всякого здешнего счастья. Самое лучшее желание – как можно скорее прекратить отправления человеческого тела, уничтожиться, заснуть, потерять чувство своих бедствий, лишившись самопознания».

Вопрос о воскресении тела – почти единственный вопрос, о котором ни думало и ни гадало человечество. Понятно, какое впечатление должна была произвести проповедь о воскресении тела на людей, никогда прежде не слышавших о нем. В Афинах, где раздавались речи Демосфена и Эсхила, среди возбуждавших удивление храмов и статуй ходит апостол Павел. По площадям и портикам он проповедует о Распятом, Который открыл Единого Истинного Бога, Который далеко превосходит идеалы Платона. Проповедь апостола слушают любознательные афиняне… Но лишь начал апостол проповедовать о воскресении мертвых, лишь сказал: «будет воскресение мертвых, праведных и неправедных», как слушавшие его философы тотчас же засмеялись над ним, считая его учение бесцельным, а некоторые пожелали слушать его учение о воскресении в другое время, т. е. сделали вежливый намек на прекращение проповеди о таком, как им казалось, нелепом учении.

Но что казалось нелепостью языческим мудрецам в данном случае, то составляло предмет веры Церкви Христовой с самого начала ее до настоящего времени.

В чем же состоит учение Церкви о воскресении тела?

Три главных вопроса выступают здесь на первом плане: возможно ли воскресение человеческого тела и, если возможно, то какая цель его?.. Если же есть и цель, и возможность воскресения, то в каком состоянии будут находится наши тела по воскресении?

На эти вопросы ответим словами Писания.

Что воскресение тел возможно это очевидно, если взять во внимание всемогущество Божие.

Когда саддукеи отвергали воскресение мертвых, Иисус Христос прямо сказал им: вы прельщаетесь потому, что не знаете силы, т. е. всемогущества Божия (Мф. 22, 29). Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день (Ин. 6, 54). Кроме того, Иисус Христос сам делом показал возможность воскресения тел, когда действительно воскрешал мертвых еще в дни служения своего на земле, воскресил в минуты смерти своей телеса многих святых в Иерусалиме и, наконец, воскрес сам.

Развивая учение Спасителя, апостолы в основание возможности воскресения мертвых полагали тоже всемогущество Божие: «Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею» – учил апостол Павел (1 Кор. 6, 14).

Когда в первые времена христианства эта возможность для некоторых казалась странною и непонятной, отцы и учители Церкви обращали внимание каждого на самые опыты всемогущества Божия в природе. Вот что говорит на этот счет Тертуллиан: «Все в природе возобновляется; все в ней тогда же начинается, когда окончилось, – и для того, и для того оканчивается, чтобы начаться. Ничто иначе не погибает, как только для жизни. Все, в мире так преобразующееся свидетельствует о воскресении мертвых. Бог открыл это еще прежде в сотворении, чем в письмах; прежде проповедал своим могуществом, чем гласом».

Он предпослал человеку наставницу природу, когда только еще намеревался послать пророков. Действительно, мы видим, что в природе все устроено Богом так, что смерть одной какой-нибудь твари с тем вместе служит началом жизни для другой, и большею частью – лучшей, совершеннейшей. Насколько совершеннее, например, многолиственное дерево в сравнении с тем зерном, по гниении которого оно получает начало своего бытия!