Вечномечтовые
Вечномечтовые
Мария Фомальгаут
© Мария Фомальгаут, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Сто двадцать семь мелодий
Дождь барабанит в витрины маленького магазинчика, мимо которого хоть раз десять пройди – не заметишь.
Тускло мерцает в витрине керосиновая лампа, оставшаяся непонятно с каких времен. Покупатель нервно перебирает товар, торговец волнуется, как бы не выронил…
– Так вы говорите… все мелодии играет?
– Сто двадцать семь мелодий. Полонез, лунную сонату, увертюру к Фаусту, ну и из наших, из современных, Тинкербелл там есть, Хотель Калифорния, куранты, Мендельсон…
Покупатель вздрагивает при имени Мендельсона, не к ночи будь помянут, тоже верно, боятся его холостяки, боятся… И как это у продавца вырвалось про Мендельсона, так и человека спугнуть недолго…
– И сколько?
Торговец называет цену.
– Нехило берете.
– Сто двадцать семь мелодий, – повторяет продавец.
– Ладно… ох, разорите вы меня… давайте…
Дождь стучит в стеклянную дверь магазинчика, просится войти. Ветер дергает дверь, побренькивает колокольчиком, впустите, впустите, просачивается за посетителем, ложится у входа.
– Знаете… а моей мелодии тут нет, – посетитель кладет на прилавок дверной звонок, купленный неделю назад.
– Сто двад… – как заводной повторяет продавец, не договаривает.
– …но моей мелодии нет.
Ночь подбирается к витринам, боязливо заглядывает в стекла, шарахается от свечения лампады. Покупатель недоверчиво крутит в руках модный телефон.
– До трех тысяч мелодий, блютус, интернет…
– Да нет, нет, мне эти все заморочки не надо, мне бы вот, мелодии…
– Три тысячи мелодий, без проблем… могу из интернета закачать.
– Да уж закачайте, пожалуйста, я-то в новинках этих не понимаю ничего…
Ветер просачивается в щелку двери, играет с лампадой, пытается загасить, не может.
Дождь стучит в стекло. Уже знает, что ему не откроют, но все-таки стучит. По улицам крадется ночь, ищет пристанище, не находит.
Звякает колокольчик, продавец настораживается, как бы ветер не просочился, опять выгонять его веником. Ветер обнаглел, веника уже не боится, грызет его и кусает.
Нет, не ветер. Покупатель. Все тот же, худой, высокий, с проседью, который заходил позавчера.
Кладет на стол купленный телефон, у продавца ёкает сердце, черт, опять брак подсунули, мэйд ин чайна, а продавец теперь отвечать должен. Торговец вздыхает, думает, сколько осталось до осени, до не такой, а до настоящей осени, когда листья облетят, и небо станет высоким-высоким. Тогда можно и собрать свой скарб, и на юг податься. А пока терпи, стой за прилавком, еще не все распродал.
– Что-то… не так?
– Знаете… здесь нет моей мелодии.
– Из трех ты…
– …и нету.
– Хотите сказать, вы все пере…
– …пробовал. Но здесь моей мелодии нет.
– Ну что же. Давайте… другое вам что-нибудь подберем…
Торговец в отчаянии оглядывает стеллажи, поправляет звезду, которая светит в лампаде вместо огня. Что бы такое предложить гостю, плеер, нет, не то, или арфу, на которой еще Орфей играл, нет, тоже не то…
– А вот… – протягивает сферу. Тонкую, хрустальную, невесомую.
– Ч-что это?
– Музыка. Музыка небесных сфер. Вот там точно ваша мелодия есть. Не может не быть…
Гость смотрит на продавца, по взгляду видно – не верит.
– Мириады мелодий. Мириады, – продавец посмеивается, – пока все не переберете, не приходите даже.
Покупатель расплачивается, смотрит, как продавец высасывает из запястья гостя сколько положено крови.
Покупатель уходит, в открытую дверь просачивается ветер, задувает лампаду.
Дождь стучится в стеклянную дверь. продавец открывает дверь и впускает дождь погреться.
Пора собираться на юг. Уже наступила осень, такая, настоящая осень, когда листья умирают, и остается вверху только небо, большое, пустое, неприютное. Завтра соберет продавец свои пожитки, расправит крылья, полетит на юг.
Звякает колокольчик, неужели и ветер просится погреться…
Нет. Не ветер. Покупатель заходит, оглядывается. Торговец боится спросить, не верит себе, неужели…
Гость кладет на прилавок небесные сферы, слабо звенят натянутые космические струны.
– Знаете… нет моей мелодии.
– Вы перебрали…
– …все. Здесь нет моей мело…
– Вы уверены?
– Уверен. Здесь её нет.
Продавец оглядывает прилавки, будто ждет, что с них спрыгнет еще что-нибудь, звучащее, что можно предложить…
Ничего не происходит.
Продавец смотрит на покупателя, на вид ему лет сорок, не больше, хотя кто его знает.
– А когда вы мелодию свою потеряли?
– Да я её и… не находил.
– Что?
– Не находил.
– Да вы что… всю жизнь без мелодии, что ли?
– Ну… – покупатель разводит руками, как будто извиняется, что жил без мелодии.
– Ничего себе… первый раз такое вижу.
Ветер дергает дверь, звонит в колокольчик. Продавец впускает в комнату ветер, ветер покупает россыпь звезд, улетает.
– Что же… – покупатель разводит руками, направляется к двери, мол, и на том спасибо…
– Нет-нет, постойте, – торговец подхватывает гостя под локоть, ведет к арфе, на которой играл еще Орфей, – если вы не можете найти мелодию… значит, её еще нет.
– И… что же?
– Значит… придется её создать… с чистого листа…
Торговец перебирает в маленькой коробочке ноты, выкладывает их на чистый лист, ноты кувыркаются, кусают друг друга, разбегаются, продавец прихлопывает их ладонью, чтобы не разбежались.
– Будем мелодию вашу делать…
Ветер бьется в окна. Продавец думает про себя, черта с два он улетит завтра в теплые страны, как бы вообще в этом северном городке зимовать не пришлось. Интересно, как это, зимовать, никто из его родичей не зимовал, все на юг улетали, еще в тех незапамятных времен, когда его дикие предки вили гнезда…
2014 г.А здесь тоже можно жить
А здесь тоже можно жить.
Оказывается – можно.
Поначалу думал – не выживу, да где это видано, чтобы здесь выживали. Кто сюда попал, тот, считайте, уже все… Да и вообще не знали, что есть какое-то сюда…
Оказалось – есть.
И оказалось – можно жить.
Нет, жизнью это, конечно, не назовешь. Так. Выживание. Борьба за жизнь. За самого себя. Вернее за то, что когда-то было тобой.
Но ничего, не смертельно.
Есть, например, каменные кубы. В них можно укрыться, если с неба что-то падает. И если воздух застывает, тоже можно укрыться. И переждать.
Есть каменные кубы, в которых прячется энергия. Конечно, не в чистом виде. Конечно, ЭТО еще доводить и доводить до ума, чтобы была энергия. Ну ничего, и довести можно.
Один такой куб рядом с кубом, в котором я прячусь. Надо укрыться оболочкой, выйти из своего куба, и не со стороны, ближайшей к другому кубу, а с противоположной. Обойти куб, и зигзагами-зигзагами добраться до куба с энергией. Только надо осторожнее идти через мертвую полосу. Твари, которые здесь живут, как-то угадывают, когда можно идти через мертвую полосу, угадывают по длине световой волны. Я так не могу.
Твари…
Здесь тоже есть жизнь.
Оказывается.
В жизни бы не подумал. Да и в один голос все говорили, не может тут ничего жить, что смеяться-то, условия не те.
Только плевать хотела жизнь на наши условия.
И твари тоже смирные. Когда сюда попал, думал, растерзают в клочки, охнуть не успею. А ничего. Обошлось. Смирные. Нет, бывает, конечно, сцепятся друг с другом, и начинаются всякие такие ужасы, про которые умнейшие наши умы говорили – так быть не может. Только все эти ужасы где-то там, там, не у нас.
И то хорошо.
Так что жить можно. Пока движение воздуха не замирает, а если сильно замрет, то конечно, уже и не знаешь, куда деваться. В такое время лучше сидеть в каменном кубе. Не высовываться. Вызвать тварь, чтобы принесла энергию. Энергию, расфасованную в материю.
Как-то друг друга они вызывают. Связь какая-то у них хитрая…
Иногда ищу своих. Так. Просто. Хожу среди чудищ, сам замаскированный под чудище, заглядываю в жуткие глаза, не мелькнет ли что наше, родное. Не мелькает. Да и откуда взяться нашему, родному, можно подумать, кто-то остался после беды…
Никого не осталось.
На ночь молюсь Инакому, точно знаю, он меня уже не слышит.
Его уже нет.
А вот Душа еще есть. Я знаю. Он живет, пока я живу.
А твари ничего оказались, смирные. Иногда пытаюсь с ними заговорить про дальние миры там, там, там. Кивают, соглашаются, да, может, есть что-то такое… а вот, умные головы говорили… а я слышал… и снова о своем говорят, где достать энергию, и в чистом виде, и в нечистом виде, и во всяком.
Так что ничего твари оказались. Жить можно. Только не нравится, когда они начинают ловить воздух. Это когда я выхожу к тварям и оживляю душу, чтобы она жила. Собираются твари. Стадом. Мой, который меня оберегает, выходит, говорит как всегда, что выступает лауреат множества премий, все такое.
Выхожу. Твари начинают ловить лапами воздух, будто боятся, что в каменном кубе на всех не хватит. Хватают, хватают ладонями, а воздух от них ускользает.
Наловятся воздуха, притихнут.
Стою на помосте перед тварями. Дергаю струны. Не космические, до космических им далеко. Но все-таки. Сливаюсь, сживаюсь со струнами, пускаю в них корни.
Просыпается Душа, дрожит в воздухе. Живет. Твари слушают, как она живет. Как жила когда жили мы, как жила когда еще нас самих не было.
Потом Душа засыпает. Твари снова ловят воздух, застоявшийся, выдохшийся, боятся, что на всех не хватит. Вот это я в них не люблю, тут Я Душу им показываю, а они за воздух дерутся, мне-мне-мне…
Все боюсь, что они начнут ловить воздух, пока не спит Душа. И спугнут Душу.
Но пока не спугивали.
Так что жить можно… А что дрянь какая-то с неба падает, так это не страшно. Когда на меня первый раз дрянь эта с неба посыпалась, я вообще думал умру, а ничего… жить можно…
2014 г.Цап-Цап
– А Цап где?
Мак смотрит на отца с матерью, на непривычно отрешенные их лица, ну хоть бы наорали, что пуговица не застегнута, или сумка в грязи, или еще что.
А тут ничего.
Сидят, видео смотрят.
– А Цап где? – кричит Мак, уже громче.
– Мак, да ты хоть разденься, что ли… ты смотри, мы тебе стерео купили, там…
Мак кричит, во все горло, не слышат, не слышат:
– А где Цап? Цап?
– А… убежал куда-то, не видели…
Мак бросается на ковер, молотит кулаками в пол, родители охают, ахают, да что ты, ты как себя ведешь, это что за выходки такие…
– Отдали… отдали… отда-а-али-и-и-и!
Так и есть, отдали, отдали, в зоопарк, родители, гадкие, гадкие, гадкие, отдали Цапа, отдали, в зоопарк отдали, а то и вообще на улицу выкинули, как-то теперь Цап без Мака…
Мак распахивает дверь, выбегает в темноту улицы, родители всполошились, Мак, Мак, ты куда, куда-куда, на Кудыкину гору… тут надо сбежать из дома, обязательно сбежать из дома, все герои во всех книжках так делают, когда их родители предают, они сбегают из дома…
– Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Ночь не отвечает.
12.03.2056.Жив.
Вот это главное, жив, остальное уже все неважно. Даже страшно как все неважно, и что «Центавра» больше нет, и что никого больше нет, и это не имеет значения…
Главное – я живой…
Смотрят с чужого неба две луны, вспоминаю давнюю присказку, если на небе две луны, пить уже достаточно.
Выпью еще чуток, будут четыре луны.
Благо, спирт еще есть…
– Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Бежит Мак в темноту ночи, кричит – до хрипоты, до отчаяния, зовет, ищет…
– Цап! Цап!
Цап, он же такой, он же… особенный. Он же здесь, на улице, не проживет, на улице ему холодно, на улице ему плохо, Мак не знает, почему, но чувствует – плохо.
– Цап! Цап!
Потому что Цап… потому что он особенный. Он не из нашего мира. Это Мак сразу так родителям сказал, он откуда-то… ниоткуда. Родители как всегда слушают и делают вид, что верят, а на самом деле они Маку ни капельки не верят…
Прохожие смотрят на Мака удивленно, да куда это маленький такой побежал. Кто-то уже в полицию сигналит, непорядок. А Мак бегает, опрашивает, а не видели Цапа, ну он такой… ну, такой… Мак и картинку показывает, на которой Цапа нарисовал, прохожие руками разводят, что ты, маленький, таких зверей не бывает…
Еще как бывают…
– Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Нет Цапа.
Не отдает ночь Цапа.
13.03.2056 г.Страшно.
Раньше и не знал, как это – страшно. Раньше думал, страшно – это когда «Центавр» горит, и забиваешься в капсулу, и падаешь с небес на землю, свободное падение, давление с ума сходит, кровь из носу…
Раньше думал, что это страшно.
Теперь знаю, страшно – это они. Твари, будто вышедшие из ночных кошмаров, тех самых, когда за дверью прячется что-то темное, страшное, и дверь медленно-медленно открывается, и надо бежать, и не можешь, ноги приросли к полу…
Вот это я сразу почувствовал. Как от одного из взгляда ноги прирастают к полу. Буквально.
– Это еще что?
Родители смотрят на жуткую тварь в комнате, это что, это откуда, это зачем…
– Сколько раз тебе говорила, чтобы в дом дрянь всякую не тащил! Гони немедленно!
– А пусть он у нас останется!
Родители в шоке, ну сейчас начнется, а-а-а, мы для тебя столько сдее-е-елали, а ты-ы-ы, а ничего они не сделали, в школу запихнули, Мак об этом не просил, и свитеров кусачих понапокупали, думают, подвиг совершили, Мак об этом тоже не просил…
– Пусть оста-а-а-нестя-а-а-а-а-а!
14.03.2056 г.Поймали.
Этого и следовало ожидать, что рано или поздно поймают. Надеялся не знаю, на что, прятался, выжидал, замерзал на чужой земле.
Попался.
Как кур во щи. Нет, вру, правильно говорить – как кур в ощип.
Сцапали. Желваками, щупами, клешнями, скрутили, и не мог убежать, когда медленно просачивались в убежище, когда стоял, ноги приросли к полу, не мог сдвинуться с места, не мог убежать, когда эта тварь тащила меня в свое логово…
Вот это было страшно. Когда обступили твари, щелкали клешнями, до сих пор помню на лице их мерзкие усы. Чем=то похожи на тараканов, только тараканы здесь и рядом не валялись, это во сто крат омерзительнее…
Будь я проклят, что не успел дотянуться до кольта, прежде чем эта тварь посмотрела на меня, парализовала…
Выбраться отсюда. Любой ценой…
Выбраться… легко сказать…
– Пусть оста-а-а-нестяа-а-а-а-а!
Мак знает, если ничего не помогает, надо зареветь. Вот так. В голос. Громко-громко. Родители вообще Мака не замечают, пока не заревет, и по магазинам таскают, меряют всякое, стой, не двигайся, пока не заревет, и по телефону болтают, пока Мак не заревет, ой, заболталась я что-то…
– Ну как останется, ну ты что, это что такое за нечисть вообще?
– Это не не-е-ечисть… это… это Цап!
Цап. Потому что лапками все хватает, цап-цап…
– Никаких Цапов. И речи быть не может.
– Ну па-а, ну мА-а-а, ну я на пятерки ко-он-чу…
– На пятерки он кончит, хоть бы двойки исправил свои…
– И ис… ис… прав… лю…
– Нет, об этом и речи…
– Ну па-аа-аааа!
15.03.2056 г.Сбежал.
Легко сказать, сбежал, как будто от них можно сбежать. От них… от кого от них…
Судя по всему животные достаточно развитые, живут стаями. Они даже не заметили, что я сбежал. Даже странно, что не заметили, если они так обращаются с добычей, как они вообще еще не вымерли с голоду. Не понимаю, почему меня не умертвили, я не видел в их логовищах живую добычу…
Главное, добраться до убежища, где оставил кольт, если он еще там, если…
– А Цап где?
Мак смотрит на отца с матерью, на непривычно отрешенные их лица, ну хоть бы наорали, что пуговица не застегнута, или сумка в грязи, или еще что.
А тут ничего.
Сидят, видео смотрят.
– А Цап где? – кричит Мак, уже громче.
Мак, да ты хоть разденься, что ли… ты смотри, мы тебе стерео купили, там…
– Найду! Все равно найду!
Мак бежит в темноту ночи, так надо, когда родители предают, бежать в темноту ночи, сбежать из дома, на какой-нибудь корабль, пережить тысячу приключений, стать великим, спасти мир, а потом встретить своего друга, обязательно, встретить…
15.03.2056 г.(позже)Добрался до убежища, ничего не тронуто, оружие на месте, все при всем. Звери сюда не добрались, ну еще бы, для зверей тут ничего интересного.
Твари ползают где-то там, снаружи. Знаю, проберутся сюда, знаю, будут бесшумно открывать дверь, вот так, как в страшных снах, проберутся, пригвоздят ноги к полу…
Главное, стрелять сразу, не ждать, пока посмотрят в глаза…
– Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Мак бежит в темноту ночи, зовет Цапа, быть не может, чтобы Цап ушел насовсем, потому что… ну… просто потому, что так не бывает. В книжках так никогда не бывает, в книжках, если злые родители прогонят Друга, потом Друг обязательно найдется, потому что… ну… просто, потому что не может быть иначе.
– Цап! Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Маку кажется, что он слышит голос Цапа. Может, просто кажется. Мало ли что померещится в темноте ночи. Ночь, она вообще обманчивая, ночь, заманит голосами, одурманит, окружит, заведет, куда Макар телят не гонял,
– Цап!
Мак бежит туда, где нашел Цапа, надеется непонятно на что, а вдруг Цап там, вдруг он ждет Мака, вдруг жизнь в кои-то веки даст второй шанс… И никакие родители, все четыре, мама, папа, мапа, пама, Мака не догонят, не заберут… Цап боится, ну ничего, Мак посмотрит Цапу в глаза, и Цап не будет бояться, Мак все объяснит глазами. Родители говорят, это неприлично, глазами объяснять, а Мак-то знает, лучше глазами, словами все не скажешь…
Какая-то тварь околачивается поблизости. Вот это страшнее всего, гаже всего, лучше бы накинулась, лучше бы получила пулю, а то вот так, сидишь, ждешь непонятно чего.
Мак бежит в темноту ночи, пока не нашли, не поймали, не отвели домой, не выпороли, гадкие родители, которые ничего не понимают…
Тварь приближается. И снова как в кошмарном сне, мгновения растягиваются на вечность…
Мак пробирается в нору, где нашел Цапа…
– Цап! Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Тварь лезет сюда…
– Цап! Цап! Цап! Цап-Цап-Цап-Цап-Цап!
Спускаю крючок, главное, спустить крючок прежде, чем он посмотрит мне в глаза…
2014 г.Ай да Пушкин…
– Блин, ты сумку-то не бросай, кто понесет, Пушкин, что ли?
Кирюха вздрагивает. Смотрит на Семку, как у того вообще язык повернулся…
– Ты про Пушкина-то не ори, идиотище!
– Сам идиотище, чего про него орёшь?
Сцепляются. Так и хочется навешать друг другу пенделей, да покрепче. Только некогда ничего навешивать, выбираться отсюда надо из этого дурдома, легко сказать, выбираться, знать бы еще, как…
Кирюха осторожно спускается по лестнице, скрипят ступеньки, поскуливают, постанывают, подпрыгивают, тпру, стоять, ком-му сказал… лестница дергается и выгибает спину, хочет сбросить парней…
– Кирь, айда обратно…
– Куда обратно? Упырям в глотку?
– Да лестница обломится, мало, блин, не покажется.
– С чего она обломится? Гамбургеров жрать надо было меньше, вот и не обломится.
– Да что гамбургеры, это сумки все, математика эта долбанная, физика, литра…
– Брось ее на хрен…
– Чтобы мне потом в школе бошку оторвали и к доске прибили?
– Тихо ты уже, уродище…
– А дверь кто закрывать будет, Пушкин, что ли?
– А хоть бы и Пушкин.
Все посмеиваются. Вполголоса. Пушкин скалит белые зубы, закрывает дверь, осенний сквознячок остается там, на улице.
– Где они? – спрашивает Гоголь.
– Там где-то, наверху, я слышал, лестница скрипела, – Байрон прислушивается, хмурится, – точно, вон поскрипывает.
– Это духи, – говорит Гоголь.
– Сами вы дух, Николай Васильевич. Везде-то вам мерещатся… свиные рыла вместо лиц…
Байрон снова прислушивается, Пушкин сверлит темноту ночи блестящими глазами, Стокер облизывает острые клыки.
– Давайте-ка разделимся, мы у главного входа встанем, а русские вон, у черного… – шепчет Байрон, – а двое к окну, из него тоже выскочить можно… Ну вот вы, например, синьор Борхес…
– Я слеп, я их не увижу.
– Ну так мы вам в пару Хайяма поставим. Он-то углядит… Показывать можно только зрячим, петь песню – только тем, кто услышит…
– А чего это русские к черному ходу, а вы к парадному? – вспыхивает Пушкин, – это за какие такие грехи?
Байрон смеется.
– Ну, идите вы к парадному, какая разница… чш, мальчишек не спугните, главное…
Четыре тени замирают у парадного входа, ждут, слушают тишину. Из левой глазницы Гоголя спускается на паутинке паучок, перебирает лапками, цепляется за истлевший воротник. Пушкин приглаживает остатки волос на черепе, Достоевский перебирает костяшками пальцев, бормочет что-то, бобок, бобок, бобок, Толстой поправляет на голом черепе клочки кожи.
– Не уйдут, – говорит Пушкин.
– И все-таки неправильно это, – Достоевский смотрит на лестницу пустыми глазницами, – ладно бы взрослого человека… но детей… если слеза хоть одного ребенка прольется…
– Не прольется. Ребенки сейчас те еще пошли, их черта с два чем напугаешь…
– Это ты все…
– Чего-о? – Семка смотрит на Кирюху, почти не видит его в темноте.
– Ты все, идиотина… твоя затея была сюда припереться… спасибо еще на кладбище не поволок, с тебя станется…
– Да какое кладбище, тут такое кладбище, что мало не покажется…
– Тихо ты!
– Сам тихо, дубинушка!
Семка так бы и пришиб Кирюху тяжелой сумкой, это Кирюха все, идиотище. Выдумал тоже, потащился хрен знает куда, ладно, самому жить надоело, и Семку туда же. Да нет, если по правде, Семка сам сюда поперся, бабке назло, ах, не ходи на стройку, ах, нельзя… так и всю жизнь просидеть можно к бабкиной юбке пристегнутым… а заброшенный дом, пока не снесли, посмотреть надо, там, говорят, Ванька Мура заначку держит…
Вот тебе и заначка, блин…
Кто ж знал, что тут такое…
Кирюха замирает на полпути.
– Чего встал, о чем задумался?
– Тихо ты…
– А чего такое?
– Они…
Семка выглядывает из-за Кирюхиного плеча, видит, мать моя женщина, точно, они, там, внизу. Тусклое фосфоресцирующее сияние, чуть видимые тени возле дверей.
– Окружили, гады…
Темная тень движется в сторону лестницы, мальчишки сами не понимают, как оказываются наверху, на остатках третьего этажа…
– Блиин, я чуть в штаны не наложил… – шепчет Семка.
– Сумки где?
Семка неопределенно машет рукой.
– Ты чучело на палочке, у меня там ключи были, меня мамка убьет!
– Да нас раньше мамки твоей тут убьют… хрен тебя мамка увидит…
– Молчи уже…
Кирюха смотрит в темноту ночи. Сейчас бы прыгнуть из окна, да черта с два с третьего этажа прыгнешь, внизу арматуры до хренища и больше. Побежать бы по стенам, как Человек-Паук, или полететь бы отсюда, как Бэтмен, он еще в прошлой серии… Нда-а, у героев в фильмах это как-то получается, он ему ка-ак даст ногой по башке, а тот ка-ак полетит, а тот по нему ка-ак из автомата…
Да, в жизни так как-то не бывает… да по мертвякам хоть из автомата, хоть из чего, их черта с два чем возьмешь… Кирюха где-то слышал, серебряную пулю надо, только где ее блин, взять… мороженое такое есть, серебряная пуля… это про которое мамка все говорит, денег нет, денег нет…
Скрипит лестница под истлевшими телами. Может, не найдут, может, уберутся… тут, главное, продержаться до рассвета, до первых петухов, это Кирюха тоже где-то слышал. И все. А черта с два тут продержишься, у них вон клычищи какие, горло прокусит, мало не покажется…
Правда, есть еще одна маленькая надежда, даже не надежда – надеждишка, может, прокатит…
– Это… Сем, мы чё курили?
– Да говорю тебе, сигаретки у отца стырил…
– А чего за сигаретки-то?
– Обычные, Сент Джордж.
– А батя твой никакую дурь туда не сыплет?
– С какого хрена? У меня чё, батя, нарик по-твоему, что ли?
– Блин, жалко.
– Ты чё?
– Да жалко, блин, была бы дурь, так это, может, глюки… – Кирюха смотрит в темноту заброшенного дома, где по лестнице понимается тусклое мерцание. Да, такие глюки, что дальше некуда…
Идут… идут, проклятые, светятся, гремят костями, облизывают длиннющие клыки… Хочется заорать, позвать на помощь, только черта с два тут кто-то на помощь придет, или захныкать, как маленький, ма-ма, я домой хочу-уу… Только сегодня шапку надевать не хотел, орал, что большой уже, вот тебе и большой…
– Здесь, – шепчет Байрон, – давайте, окружайте их потихонечку…
– А ты чего раскомандовался-то? – фыркает Пушкин, – тебя кто командиром назначил?