Боярыня Морозова
Хорошо летели. Гораздо высоко.
– Не пора еще, рано на охоту выехали! – забеспокоился Хомяков. – Не слазят на уток.
– Давай холмогорских попробуем пустить, северных! – загорелся Алексей Михайлович.
– Разве что молодиков? Лихача да Бумара.
– Пускай!
Пустили.
Оба залетели безмерно высоко, и Бумар на охоту не пошел, а Лихач кинулся с неба на озерцо и напал сразу на два гнезда шилохвостей. Утки брызнули по озеру, хлопоча крыльями в беспокойстве, а Лихач ушел в небо, кинулся на гнездо чирков, согнал птиц с гнезда и снова ушел в небо, выбрал жертву, и погнал шилохвоста по озеру, и ударил по голове. Утка закрутилась, кувыркнулась и ушла под воду.
– Худо заразил! – крикнул государь. – Стрелять ее надо.
Утка вынырнула, подплыла к берегу, и все увидали, что у нее не только голова побита, но и живот распорот – кишки вон. Шилохвост выбрался на берег, и тут небо для него закрылось. Это Лихач сел на добычу.
– Скачет! Скачет! Братец скачет! – кричала царевна Татьяна Михайловна, хлопая в ладоши.
Алексей Михайлович подскакал, соскочил с лошади.
– Вот, государыни! Первая добыча! – И передал Марии Ильиничне шилохвоста. – Лихач добыл, молодик холмогорский.
– С почином тебя, государь! – Царица поцеловала мужа троекратно, и сестры облобызались с ним, и мать Марии Ильиничны. Шагнула было и Анна Ильинична, да вспыхнула: положено ли ей? Алексей Михайлович сам подошел, поцеловал в губы, и губки те дрогнули обидчиво, и глаза как бы пеленой подернулись. Надо же ведь! Увидала в тот миг, как царь ее целовал, своего суженого. Тоже ехал на женский холм, ехал, сидя тяжело, боком, словно снизу его то ли кололо, то ли припекало.
– Борис Иванович! – полетел воспитателю навстречу Алексей Михайлович. – Как Лихач шилохвоста заразил! Любо-дорого! Так заразил, что кишки вон!
Морозов понимающе кивал, но было видно, что другим его мысли заняты.
– Великий государь, гонец от Никиты Ивановича Одоевского. Казачий запорожский полковник Хмель с чернью и татарами на украйны идет.
– Эти гонцы всегда не вовремя! Когда я в радости, пусть на другой день являются.
– Великий государь, в Москву меня отпусти! Нужно объявить службу всей земле… Не то страшно, что татары идут, – не впервой! Страшно, что полковник чернь увлек. Наши-то холопы как кинулись к тебе на Вербное с челобитьем! Пока весть о Хмеле до народа не дошла, нужно казнить челобитчиков. Чтоб другие знали свое место.
– Делай как знаешь, Борис Иванович, а я потешусь! Сначала-то пустили дикомытов, а они на уток не слазят. Петр Семенович испугался: рано, мол, с охотой затеялись. А молодиков пустили – другое дело.
– Ни пуха тебе ни пера, государь!
– К черту! – засмеялся Алексей Михайлович и ускакал в поле.
Казнь холопов
Базары в Москве бывали по средам и пятницам. Зимой торговцы устраивались у Кремля, на льду Москвы-реки. Летом – у Василия Блаженного.
Москва жила по-прежнему.
Неделю назад, 22 апреля, царь объявил «службу всей земле». Одним дворянам надлежало ехать в Яблонов, Белгород, Ново-Царёв. Другим без мешканья – в столицу.
Указ города не переполошил. О татарском набеге и не судачили почти: то ли будет, то ли нет, а коли будет, остановят, не допустят до Москвы. Судачили о Петре Тихоновиче Траханиотове. Он 23 апреля справил новоселье. Такие палаты отгрохал – боярам иным на завидки.
Челобитные дождем сыпались. Траханиотов забирал половину жалованья у подьячих своего Пушкарского приказа, не платил пушкарям. Плещеев грабил купцов, забирая меха и все, что стоило дорого.
На пиру в палатах Траханиотова Анна Ильинична была. На женской половине. Жена Петра Тихоновича – сестра Бориса Ивановича. Траханиотовы стали родней Милославских.
На пирах еда и питье Анну не радовали. Ее сажают рядом с хозяйкой – сестра царицы, жена правителя. Слово скажешь – ловят. Улыбнешься – смотрят, кому эта улыбка. Кто-то уже в обиде, не поглядела, не приласкала вопросом о здоровье.
Но вот будни. Борис Иванович при делах. Нынче у него с капитаном Иноземного приказа разговоры. Капитан Вынброк прибыл из Англии, бежал от Кромвеля, от тирана. О Кромвеле Борис Иванович хотел знать, каков он и что от него ждать.
Дом Бориса Ивановича – диво дивное, но старый ревнивец заставляет служанок смотреть за каждым шагом своей молодой жены. С холопами наедине чтоб ни на минуту без пригляда не оставалась.
Анна Ильинична решила Федосье Соковниной поплакаться.
Выехала через Спасские ворота, на Красной площади толпа, не проехать и уже не развернешься.
– Что стряслось? – спросила Анна Ильинична своего начальника стражи.
– Холопы Москвы подали царю челобитную: просят дать им волю.
– А ведь он тоже холоп! – ахнула про себя Анна.
Толпа гудела, как развороченный медведем улей.
Подьячие на все четыре стороны читали в толпу царский указ: семьдесят холопов-челобитчиков были помилованы, смертную казнь государь заменял им ссылкой в Сибирь. Но шестерых заводчиков поставили на Лобное место.
Место казни было оцеплено драгунами.
Казнили холопов поодиночке. Покатилась первая голова, вторая…
– За что?! – крикнули в толпе.
– Христопродавцы!
– Царя! Пусть царь выйдет!
В мертвое пространство между Лобным местом и толпой выскочил на коне Плещеев, погрозил плетью.
– Погоди, Плещей! И твоя голова так-то вот попрыгает! – звонко крикнули из толпы.
– Гони! Бей! – приказал Плещеев, и его люди принялись буравить людское море.
Толпа шатнулась, наперла, цепочка стрельцов лопнула.
– Плетьми! – крикнул Плещеев.
Толпу погнали.
– Что вы стоите? Хватайте зачинщиков! – орал Плещеев.
– У меня такого приказа нет! – ответил драгунский полковник, и его драгуны с места не тронулись.
Анна Ильинична сидела в каретке, забившись в уголок. Наконец толпу разогнали.
Поехали.
– Ты что такая бледная? – перепугалась Федосья, глядя на Анну Ильиничну.
– Как снег станешь! – Супруга всесильного боярина всплакнула наконец. – До смерти напугали!
Рассказала о казни челобитчиков, о бунтующей толпе, о Плещееве. А потом обняла, расцеловала Дуню.
– Прости меня, голубок! Мне с Федосьей посекретничать надо.
Остались с глазу на глаз, и Анна расплакалась без удержу.
– Несчастнее меня в Москве нет никого! Погляди на молодуху, погляди, глаз не пряча. Бедра любого молодца на грех наведут. Талия-то какая! Грудь невелика, да тоже на загляденье. Очи, губы, ланиты! Федосья, разве я нехороша?
– Хороша, – сказала Федосья, смущенная странным разговором.
– Скажи! Разве не моложе я сестры моей, но царю ее красота легла на душу. И слава богу! Мне большой боярин достался. Как он скажет, так и будет на Русской земле. А я на холопов глазами стреляю. Бабу во мне разбудили, и голодна я теперь любовью, как лютый волк на Святки! – Повисла на Федосье. – Бога ради, не выходи замуж за старого.
Поиграла бусами, покрутила руками в перстнях.
– Вон какие огни камешки пускают. Но сниму и останусь ни с чем, золото само по себе, а вот любовь – это жизнь. И ничья-нибудь – твоя.
Утешая Анну, Федосья перебирала ей волосы, и Анна вдруг заснула. Коротко, но сладко.
Потом ходили в девичью, смотрели вышивки.
Пообедали.
И вдруг приехал Борис Иванович.
Федосье показалось: ближний боярин обрадовался, что Анна Ильинична у Соковниных.
Уезжать не торопился. Заговорил с Федосьей, увидевши на окне польскую книгу.
– Кто это у вас читает?
– Я читаю, – сказала Федосья. – Это жарты польские или факеции. Смешные рассказы. Тут о Диогене, о Сократе, об Аристиппе – философе царя Александра.
Борис Иванович удивился.
– Ты знаешь философов?
– Знаю, что они были, – ответила Федосья.
– Ну и что пишут о Диогене?
– Здесь только смешное. Спросили Диогена, в кое время подобает обедать и вечеряти? Диоген ответил: «Богатый ест, когда захочет, убогий, когда имеет еду».
– Мудро! – улыбнулся Борис Иванович. – А это, я вижу, рукописная книга.
– Из «Римских деяний» списывала.
– Ну а скажи мне, кто из великих царей тебе более всего поразителен.
– Александр Македонский, – сказала Федосья.
– Ты даже не задумалась. Чем же он привлек тебя? – Глаза у Бориса Ивановича стали злые. – Тем, что он был молод?
– Нет, не потому, что он был молод, – сказала Федосья. – То, что он был в Египте, в Персии, в Индии. Где был, там стало его царство.
– Умер, и Греция стала маленькой Грецией.
– Вина молодости, – изумила Федосья Бориса Ивановича.
– Это почему же?
– Страны, где был Александр, видели в нем завоевателя. Если бы Господь дал ему долгую жизнь, то все народы познали бы добрую волю полководца. Увидели бы выгоду большого царства перед малым. Малое – лакомый кусок для сильного.
Борис Иванович даже руками всплеснул.
– Как жалко, что уезжать пора! На вечерню скоро.
Прощаясь, Анна шепнула Федосье:
– Он умный, а мне не ум надобен. Я хочу ребенка.
Битая к празднику
17 мая 1648 года Алексей Михайлович и царица Мария Ильинична отправились в Троице-Сергиеву лавру на богомолье по случаю Троицы, а также испросить благополучия чаду во чреве, ибо царица была тяжела.
Перед отъездом оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин показывал царю чеканные оклады на образ Алексея – человека божьего и на образ Марии Египетской. Государь заказал эти оклады в тот же день, как узнал, что царица понесла.
Москва готовилась к Троице. Люди наряжали дома зелеными ветками.
Федосья и Дуня в комнатах сами устанавливали березки, посыпали полы травой, с чабрецом, с веточками смородины, со стеблями мяты, душицы.
Дуня прилаживала березки по бокам голанки в зеленых изразцах.
Получалось красиво.
Федосья на сестру засмотрелась.
– А ты уже не Дуня. Ты у нас Евдокия.
Дуня смотрела на Федосью, морща лоб – не поняла сестру.
– У тебя в руках березки-девочки, но сама ты уже белая березонька.
– Это ты березонька! – Дуня любила сестру. – Тебе уже шестнадцать.
Федосья засмеялась.
– Нашла чему позавидовать. Тебе до шестнадцати целых три года. Столько чудес насмотришься!
– Это ты чудес насмотришься! – не согласилась Дуня. – Тебя к царице раньше возьмут.
Федосья вздохнула.
– Я другие чудеса люблю. Помнишь, в Переславль ездили? Какие перекаты! Не земля, а море. Все волны, волны. А собаку… В Переславле я ночью во двор выходила. Звезда упала. Летела, искрами сыпала.
– А меня не позвала!
– Так это же звезда. Я желанье не успела загадать! – Подняла руку. – Кто-то приехал.
И быстрые шаги: Анна Ильинична. С порога тянула руки к Федосье, плакала взахлеб.
Сели на лавку под окном.
– Дуня, воды! – послала сестрицу Федосья.
Анна воду пила, но плакала еще горше.
– Он меня ремнем отстегал!
– Да как же так? – растерялась Федосья: отстегать ремнем боярыню, сестру царицы мог разве что муж. А муж-то Борис Иванович.
– Еще чего принести? – спросила Дуня.
– Вина хочу! – сказала вдруг Анна Ильинична.
Дуня пошла к матери приготовить угощенье. Понимала: Анне Ильиничне надо душу излить.
– Он меня ремнем отстегал! – снова сказала боярыня, и глаза у нее стали сухие.
Спросить, что стряслось, Федосья не могла, а гостье, видимо, очень хотелось услышать вопрос: за что муж учил? Федосья гладила Анну по височку.
– Складная у тебя рука! – Анна повернулась, смотрела в глаза Федосье. – У меня полюбовник. Я все изведала!
Анна глаз не отводила.
– Напугала?..
– Не знаю. – Федосья опустила веки.
– Полюбовника моего Борис Иванович в леса послал, поташные ямы устраивать. Может, кто и спихнет в огонь… Но со мной ничего уже не поделаешь. Я бабьего счастья сполна вкусила! – Рассмеялась весело, легко. – Я опять заведу. Десятерых заведу!
Федосья потянулась к иконам, Анна тоже смотрела на Богородицу, на Христа.
– Не меня надо наказывать. На мне грех вот такусенький, – показала щепоть. – А тот, кто молодую, будучи стариком, женой назвал, согрешил перед Богом непростительно. Меня Господь пожалеет, за меня Богородица заступится, а ему будет худо… Мои слезки отольются!
Пришла Анисья Никитична, слуги накрыли стол, поставили осетра. Вино нашлось фряжское.
Анна Ильинична пила за здоровье царя, царицы, Прокопия Федоровича, Анисьи Никитичны, Федосьи, Дуни и свое.
Анисья Никитична подняла было чару заздравную за Бориса Ивановича, но Анна Ильинична показала шиш.
– За кучера выпьем, за лошадей. За каждую лошадку, а у меня их восемь.
Царя и царицу возили десять лошадей, Борис Иванович равнять себя с государем не смел, брал породой. Его лошади все заморские, каждая – чудо.
После застолья Анну Ильиничну положили отдохнуть, проспаться. А домой она поехала с Федосьей и Дуней, чтоб Борису Ивановичу не пришло на ум злое.
Но Борису Ивановичу о своих горестях пришлось забыть.
В Москве было неспокойно. Думный дьяк Назарий Чистой выдал полковнику драгунского полка Лазореву семь тысяч рублей. По полтине на месячный корм и по рублю на платье. Полк отправляли на южные границы оберегать царство от крымских татар. Посему быть дадено Лазореву еще три тысячи рублей – жалованье донским казакам.
Драгуны, вся тысяча, пришли в Лужники, где теперь была их ставка, получить жалованье, но, узнавши, сколько им дали, затеяли с Лазоревым спор.
Лазорев обещал похлопотать, но просил получить то, что есть.
Из тысячи драгун по полтора рубля согласились взять четыреста человек, остальные, сговорясь, решили стоять твердо. Перед походом хотели получить жалованье сполна: по одиннадцати рублей.
Дьяк Чистой услышал о недовольстве драгун и приказал Плещееву недовольных разогнать.
– В Воронеже дешевых наберем!
Полковнику Лазореву было велено с четырьмя сотнями покладистых собираться в дорогу.
Непокорных Плещеев вышибал из Девичьей слободы. Его люди врывались в избы, отбирали у драгун оружие, самих выставляли на улицу – ступай на все четыре стороны. Семейных тоже не миловали. Выкидывали скарб, что получше – забирали.
Две телеги добра привезли рукастые слуги Плещеева на его двор. Жена Плещеева с прислугой принялась разбирать барахлишко, что себе, что дворне, а что в приказ – ярыжкам.
Бездомные драгуны бродили по Москве, напивались, ломились в дома, требуя пустить на постой.
Челобитчики
Назарий Чистой возвращался верхом из Лужников. Отвозил приказ полковнику Лазореву: 2 июня выступить с драгунами в Воронеж. Недовольные Москве не надобны.
Именно 2 июня был назначен крестный ход из Кремля в Сретенский монастырь с чудотворной иконой Владимирской Пресвятой Богородицы. Праздник был установлен в 1514 году и совершался ежегодно 21 мая. Однако, по случаю царского богомолья, крестный ход перенесли.
Назарий ехал к себе домой в Кремль в самом мрачном расположении духа, словно бы грозовая туча стала над Москвой, томит, а разразиться никак не может. И вдруг дьяк увидал черную корову.
Корова бежала навстречу, встряхивая головой, и с губ ее падала пена. Бешеная!
Лошадь, не слушая узды, пошла вскачь, корова метнулась к лошади, ударила рогами, и Назарий Чистой вылетел из седла.
Он очнулся дома, пошевелился и понял – расшибся здорово, но не до смерти.
– Вот гроза и грянула! – ухмыльнулся Назарий, вспомнив свои мрачные предчувствия.
* * *В тот день, 1 июня, Алексей Михайлович возвращался в Москву. У заставы государя встречали князья в боярском чине Михаил да Иван Пронские, окольничий князь Ромодановский, думный дьяк Волошенинов, которым государь поручил ведать Москву в свое отсутствие.
Управители доложили о тишине и покое в стольном граде, а народ, высыпавший на погляденье, поднес государю хлеб да соль. Подносили хлеб не из простых, не холопы какие-нибудь, а богатейшие посадские люди. Говорили они царю вежливо, о всяком благополучии, тут бы и конец церемонии, но вдруг все они поклонились царю до земли и стали молить, чтоб великий государь пожаловал их, принял бы у них челобитную в собственные руки – о притеснениях и насилии царевых начальных людей, а особливо Плещеева.
– Мне нельзя принять! – сказал государь. – По чину делайте.
– Разойдитесь! – приказал Волошенинов.
Стрельцы бердышами потеснили благонамеренных просителей. Толпа заулюлюкала, надавила.
– Разгоняй!
Конная стража плетьми погнала людей прочь с царского пути. Но едва царь и его свита удалились, как у заставы опять собрались посадские люди и решили ждать царицу: Алексей Михайлович челобитную не принял, может, Мария Ильинична смилостивится.
Богатые посадские люди причесывали бороды, оправляли одежды, приготовили хлеб и соль, но их потеснили холопы.
– Вы хоть и тугие кошельки, и вид у вас боярский, – сказал им дворник Протаска, – а почет вам такой же, как и нам. – Повернулся к своим: – Ребята! Не мешкайте. Как царицына карета подойдет, налегай на стрельцов, а я подбегу к карете да и суну челобитную в собственные ее величества ручки!
– Хуже бы не было! – испугались богатые горожане.
– Хуже не бывает! Ребята, помните: всем миром друг за друга надо стоять!
* * *В жизни все быстрей случается, чем словами про то, что случилось, рассказать.
Народ увидал карету, стрельцов, важного старика, шагавшего пешком за каретой.
– Морозов! – узнали в толпе.
Заорали, побежали, хватали за дверцу кареты.
– Чего они хотят? Чего дерзят? – крикнула царица.
Возле кареты стоял Морозов и быстро, хрипло отвечал царице:
– Этих молодцов нужно всех перевешать. Распоясались!
Стрельцы окружили самых смелых, погнали бегом: в стрельцов из толпы летели камни и палки.
Досталось и боярам, а больше всех Семену Пожарскому – лицо камнем рассекли.
Арестованных было шестнадцать человек, их отвели в Цареконстантиновскую башню, где был застенок.
* * *Царица Мария Ильинична донесла слезы до своих покоев, перед Анной Михайловной Ртищевой расплакалась.
– Боже мой, какие они все страшные! Они хотели убить милого, доброго Бориса Ивановича. Я слышала, они грозили ему. Страшно! Живешь и не знаешь, как страшно жить!
К царице пришел государь. Сел с ней рядышком, по плечу гладил.
– Такая уж наша судьба, у царей! То ничего-ничего, все живут, все довольны, а потом – раз! Как шлеей под хвост. Бегут, орут, бьют.
– Но чего они хотели?
– Они всегда чего-нибудь хотят. Бориса Ивановича грозились убить, а кто посад им устраивает? Борис Иванович. Кто налог на соль отменил? Борис Иванович. Никто о простых людях так не печется, как Борис Иванович… Чернь благодарной не бывает.
* * *В застенке человека, поднятого на дыбу, Борис Иванович сам спрашивал:
– На чьем боярском дворе писали челобитную? Кто вас подослал царице челом ударить? Палачи!
Палачи старались, трещали кости, но поднятый на дыбу молчал.
– Ну так и навеки у меня разговаривать разучишься! – взъярился боярин. – Отрезать ему язык.
Палачи открыли рот упрямцу и ахнули:
– У него язык до нас отрезали.
– Тьфу ты, пропасть! Снимите его! Ради завтрашнего праздника не трогайте их больше. В субботу приду!
Перед сном Борису Ивановичу доложили:
– В Москве тихо.
Бунт
В пятницу, 2 июня, государь с боярами вышел на Красное крыльцо, чтобы следовать в Успенский собор, а оттуда с патриархом, митрополитами, архиепископами, игуменами и протопопами идти крестным ходом в Сретенский монастырь.
У Красного крыльца стояла праздничная толпа, на небе было чисто, дул несильный теплый ветер, и государь, улыбаясь, сошел по ступеням к народу. Толпа разом пришла в движение, заколыхалась, потянулась к государю.
– Великий! Великий! Молим тебя! Защити от лихоимства начальных людей! Спаси от Плещеева! Погибаем!
Государь отпрянул, нашел ногой ступеньку, поднялся.
– О чем вы просите?
– Назарий Чистой ограбил! Плещеев ограбил! Траханиотов!
– Напишите челобитную! – крикнул государь.
– Писали! Вчера тебе хотели дать.
– Защити!
– Отпусти наших челобитчиков! Вчера Морозов их схватил. В застенке мучит.
Алексей Михайлович гневно повернулся к боярам, нашел глазами Морозова.
– Борис Иванович! Как ты осмелился, меня не спросясь, взять под стражу добрых людей?
Громко сказал, грозно.
Морозов опустил голову.
– Виноват, великий государь!
– После крестного хода я сам разберу ваши просьбы, – пообещал государь обрадованной толпе.
– Кланяемся тебе! – кричали люди. – Многие лета государю! Многие лета!
* * *Крестный ход вышел из Кремля под радостные и одобрительные возгласы успокоенного народа. Впереди с крестом шествовал государь, но на Красной площади наперерез процессии выкатилась, как огромный пчелиный гудящий рой, другая толпа – из московских слобод пришли посадские люди.
– Да когда же это кончится! – крикнул государь, оборачиваясь к боярам.
Патриарх Иосиф осенил новую толпу архиерейским крестным знамением.
– Православные, успокойтесь! Не препятствуйте богоугодному делу. Не гневайте Господа!
– Царь, ребят наших освободи! – закричали из толпы. – Освободи! Они зла не чинили, челобитную тебе несли!
– Царь! Вели Плещеева в застенок посадить!
– Да в чем же провинился Леонтий Стефанович?! – воскликнул Алексей Михайлович.
– О-о-о! – взревела толпа. – Грабит! Всех! Всех грабит! И бедного грабит! В дома врывается! Товары берет – денег не платит! Людей невинных сажает в тюрьму, чтоб взятку с них спросить.
– Да это же разбой! – вскричал государь. – Православные, обещаю вам, придя из монастыря, во всем разобраться. Сегодня же!
Опять гул одобрения. Толпа распалась, давая дорогу крестному ходу.
* * *Во время молебна к Алексею Михайловичу подошел думный дьяк Волошенинов, ведавший сыском политических противников царя.
– Великий государь, пешим идти в Кремль опасно. На улицах толпы холопов и посадских людей, к ним присоединилась часть стрельцов и разогнанных дьяком Чистым драгун.
– Я поеду на лошади, – согласился государь.
…Коня схватили за узду.
– Стой, государь! Выполняй свои обещания!
Волошенинов конем сшиб наглеца, но из толпы передали челобитную.
– Прими, государь!
– До того ль теперь великому государю! – закричал Волошенинов, выхватывая и разрывая челобитную. – Не останавливайся, государь.
Бояре, ехавшие за Алексеем Михайловичем, принялись кто плетью, кто посошком бить обнаглевшую чернь.
– Господи, пронеси! – шептал Алексей Михайлович, страшась поднять глаза на бушующую стихию толпы; он на бродячих собак глядеть боялся, бежит мимо – пусть себе бежит, а поглядишь на нее, она и привяжется.
Народ за государем следом повалил в Кремль.
– Почему стрельцы не закрыли ворота? – кричал на своих подручных Морозов. – Уж я прознаю, чьи это происки!
Приказал московскому стрелецкому войску, всем шести тысячам, прибыть в Кремль, очистить его от народа, да и на Красной площади чтоб ни единой души!
* * *Бунт бунтом, но пора было садиться за праздничный стол. Государь обедал сегодня с патриархом Иосифом, с Морозовыми, Борисом Ивановичем и Глебом Ивановичем, с Ильей Даниловичем Милославским, с Никитой Ивановичем Романовым, князем Темкин-Ростовским и оружейничим Григорием Гавриловичем Пушкиным.
– Видно, Бог наказывает! – пожаловался государь. – Я, пребывая в счастье и радости, забыл о моем богомольце Никоне, а уж он доставил бы мне челобитную от обиженных, и не было бы сегодняшнего ужасного дня.
– Коли заноза загноила, пусть созреет нарыв да и лопнет! – сказал Морозов. – Теперь все зачинщики на виду.
Долгим взглядом поглядел почему-то на Никиту Ивановича Романова.
– Да где же их сыскать теперь, зачинщиков? – удивился Алексей Михайлович. – Вся Москва на улицы высыпала… Ах, Плещеев! Леонтий Стефанович! Сегодня же взять его и спросить за все неправды!
– Великий государь! – воскликнул Борис Иванович. – Надо еще разобраться, кто на Плещеева поклеп возводит! Плещеев – человек строгий. От пьяных Москву избавил, от убийц. Они-то и кричат небось громче всех!
Никита Иванович Романов засмеялся.
– Неблагодарное у тебя дело, Борис Иванович, – такого черного разбойника взялся обелить… Да у них в роду это! Забыл, что ли, деяние братца Леонтия Стефановича? Где он ныне? В Нарымском остроге?
– А что его брат совершил? – спросил государь.
– Да в каком это было?.. В сорок первом году! – вспомнил Никита Иванович. – Чтоб самому поживиться и слугам своим заплатить, старший Плещеев поджег домов сто. Дом подожгут и помогают барахлишко из огня вытаскивать, а после такой помощи хозяин гол как сокол.
– Брат за брата не ответчик, – сказал Морозов. – Но вот кто нынешний гиль[4] заводит, я, государь, клянусь тебе, скоро распознаю.
– Господи, не унимаются! – сказал Алексей Михайлович, прислушиваясь к долетавшему в покои гулу толпы.