Первая Арена. Охотники за головами
Война началась. На американской земле загремели битвы. Питтсбург стал новым Геттисбергом с двухстами тысячами убитых за одну неделю. Против танков выступили танки. Самолеты против самолетов. Каждый день, каждую неделю насилия становилось все больше. Военные и полицейские силы разделились, а бои теперь грохотали в каждом штате страны. Все и везде воевали, друг шел на друга, брат на брата. Наконец дошло до того, что никто уже не знал, за что все воюют. Всю страну захлестнула волна крови, и никто не был способен ее остановить. Это стало известно как Вторая Волна.
К этому моменту, хоть и было пролито много крови, но это все еще была обычная война. Но затем пришла Третья Волна, худшая из всех. Президент, в отчаянии руководя страной из секретного бункера, решил подавить это, как он настаивал, «Восстание», раз и навсегда. Его лучшие офицеры посоветовали ему использовать последние ресурсы: локальные и направленные ядерные ракеты. Он дал согласие.
На следующий день на стратегические опорные пункты Республиканцев был сброшен опасный груз. Сотни тысяч погибли в тот день в Неваде, Техасе, Миссисиппи. Миллионы погибли на второй день.
Республиканцы ответили. Они использовали свои собственные ресурсы, напали на командование воздушной обороны Северной Америки и спустили боеголовки на базы Демократов. Такие штаты как Мэн и Нью-Хэмпшир были выпотрошены. За следующие десять дней практически вся Америка была разгромлена, город за городом. Волна за волной приходило полнейшее опустошение и те, кто не был непосредственно убит в бою, вскоре умирали сами от зараженного воздуха и воды. Не прошло и месяца, как не осталось ни одного, способного воевать. Улицы и здания опустевали, когда люди шли воевать против бывших соседей.
Но папа даже не дождался призыва – и именно потому я его ненавижу. Он ушел задолго до этого. До всех этих событий он двенадцать лет служил в морской пехоте и он увидел, к чему все идет, намного раньше остальных. Каждый раз, когда он смотрел новости, каждый раз, когда он видел, как два политика орут друг на друга безо всякого уважения, все громче и громче, папа качал головой и говорил: «Это приведет к войне. Верь мне.»
И он оказался прав. По иронии судьбы, папа отслужил свое и ушел в отставку намного раньше всех этих событий; но в тот же день, когда прозвучал первый выстрел, он снова поступил на службу. Когда еще и речи не было о войне. Он был, наверное, самым первым волонтером в войне, которая еще даже не началась.
И поэтому я все еще злюсь на него. Зачем ему понадобилось это делать? Почему он не мог просто позволить всем убивать друг друга? Почему он не мог остаться дома, чтобы защищать нас? Почему он заботился о стране больше, чем о своей семье?
Я до сих пор прекрасно помню тот день, когда он ушел. Я вернулась со школы и прежде, чем успела открыть дверь, я услышала крики, доносящиеся изнутри. Я постаралась взять себя в руки. Я терпеть не могла, когда папа с мамой ругались, а происходило это постоянно, и я подумала, что это просто их очередная ссора.
Я открыла дверь и с первой же секунды поняла, что это был не тот случай. Происходило что-то совсем, совсем неправильное. Папа стоял, одетый в форму. Это было очень странно. Он не надевал форму уже много лет. Зачем ему понадобилось сделать это сейчас?
– Ты не мужчина! – кричала на него мама. – Ты трус! Бросаешь свою семью. Ради чего? Чтобы убивать невинных людей?
Папино лицо покраснело, как всегда, когда он злился.
– Ты не знаешь, о чем говоришь! – кричал он в ответ. – Я выполняю свой долг перед страной. Это правильный поступок.
– Правильный поступок для кого? – парировала она. – Ты даже не знаешь, за что борешься. За горстку тупых политиков?
– Я совершенно точно знаю, за что я сражаюсь: за единую нацию.
– О, ну извините, капитан Америка! – кричала она на него. – Ты можешь оправдываться сколько угодно, но правда в том, что ты уходишь, потому что терпеть не можешь меня. Потому что ты никогда не знал, как прожить нормальную жизнь. Потому что ты слишком глуп, чтобы чего-то добиться в жизни после армии. Поэтому ты срываешься и при первой же возможности…
Папа остановил ее тяжелой оплеухой по лицу. Этот звук до сих пор звенит у меня в ушах.
Я была в шоке; я никогда не видела, чтобы он распускал руки. Я почувствовала обиду, как если бы удар пришелся по моему лицу. Я смотрела на него и не могла его узнать. Действительно ли это был мой отец? Я была в таком шоке, что выронила свои учебники и они глухо ударились о пол.
Они оба повернулись и посмотрели на меня. Подавленная, я бросилась по коридору в свою спальню и с шумом захлопнула за собой дверь. Я не знала, как отреагировать на все это и хотела просто скрыться от всего.
Минуту спустя в дверь раздался тихий стук.
– Брук, это я, – произнес папа мягко и с раскаянием. – Мне жаль, что ты это видела. Пожалуйста, впусти меня.
– Уходи! – заорала я в ответ.
Последовало длительное молчание. Но он все еще не уходил.
– Брук, мне нужно идти. Я бы хотел посмотреть на тебя последний раз перед тем, как уйду. Пожалуйста. Выйди и попрощайся со мной.
Я начала плакать.
– Уходи! – рявкнула я снова. Я была так ошеломлена, так зла на него за то, что он ударил маму, и еще более зла за то, что он бросал нас. А глубоко внутри я боялась, что он никогда не вернется.
– Я ухожу, Брук, – сказал он. – Не открывай дверь. Но я хочу, чтоб ты знала, как сильно я люблю тебя. Я всегда буду с тобой. Помни, Брук, ты сильная. Позааботься о семье. Я на тебя рассчитываю. Позаботься о них.
Затем я услышала отдаляющиеся папины шаги. Они становились все тише и тише. Через несколько секунд я услышала, как входная дверь открылась, а потом закрылась.
И все.
Через пару минут – они тянулись как дни – я открыла дверь. Я уже все поняла. Он ушел. И я уже об этом жалела; жалела, что не попрощалась. Потому что я уже ощущала, где-то глубоко внутри, что он никогда не вернется.
Мама сидела за кухонным столом, опустив голову на руки, и тихо плакала. Я знала, что все изменится навсегда с этого дня, что все никогда уже не будет прежним – что она никогда не будет прежней. И я не буду.
Так и произошло. Я сижу здесь, смотрю на угасающие угольки, с тяжелыми глазами, и понимаю, что с того дня все совершенно изменилось.
* * *Я стою в нашей старой квартире в Манхэттэне. Не знаю, что я здесь делаю и как я сюда попала. Все кажется бессмысленным, потому что квартира совсем не такая, какой я ее помню. В ней совершенно нет мебели, как будто мы в ней никогда не жили. Я одна.
Неожиданно в дверь раздается стук и входит папа, весь в форме, в руках у него портфель. Его глаза пустые, как будто он только что побывал в аду и вернулся назад.
«Папочка!» – начинаю я кричать. Но слов не слышно. Я смотрю вниз и понимаю, что приклеена к полу, меня закрывает стена и он не может меня увидеть. Я изо всех сил стараюсь освободиться, чтобы подбежать к нему, крикнуть его имя, но ничего не получается. Мне приходится беспомощно смотреть, как он ходит по квартире, осматриваясь по сторонам.
«Брук? – кричит он. – Ты здесь? Кто-нибудь дома?»
Я пытаюсь ответить, но у меня нет голоса. Он ищет во всех комнатах.
«Я сказал, что я вернусь, – говорит он. – Но почему меня никто не дождался?»
Тут он начинает плакать.
Мое сердце обливается кровью, я стараюсь крикнуть ему, но как бы сильно я ни старалась, ничего не выходит.
В конце концов он поворачивается и выходит из квартиры, осторожно прикрывая за собой дверь. Щелчок ручки вибрирует, отражаясь от пустых стен.
«ПАПОЧКА!» – я кричу, наконец обретя голос.
Но уже слишком поздно. Я знаю, что он ушел навсегда и что это моя ошибка.
Я моргаю и тут я понимаю, что я снова в горах, в папином доме, сижу в его любимом кресле напротив камина. Папа сидит на диване, наклонившись вперед, опустив голову и играя своим ножом с эмблемой морской пехоты. Я с ужасом вижу, что половина его лица растаяла так, что просвечивает кость. Я вижу половину его черепа.
Он поднимает голову и смотрит на меня; мне страшно.
«Ты не можешь прятаться здесь вечно, Брук, – говорит он размеренно. – Ты думаешь, ты здесь в безопасности. Но они придут за тобой. Бери Бри и прячься.»
Он встает на ноги, подходит ко мне, хватает за плечи и трясет меня. Его глаза горят от напряжения. «ТЫ МЕНЯ УСЛЫШАЛ, СОЛДАТ?!» – кричит он.
Он исчезает, при этом все двери и окна с грохотом вылетают, под неблагозвучный аккомпанемент бьющегося стекла.
В наш дом врывается дюжина охотников за головами с ружьями наперевес. Они одеты в свою отличительную униформу, чисто черную с головы до ног, с черными масками на лицах, и осматривают каждый уголок дома. Один из них стаскивает Бри с дивана и уносит, несмотря на ее крики, в то время как другой подбегает ко мне, хватает за руку и направляет пистолет прямо мне в лицо.
Он стреляет.
Я с криком просыпаюсь, сбитая с толку.
Я чувствую пальцы на своей руке и не могу отличить сон от реальности; я готова драться. Я смотрю наверх и вижу, что это Бри, она стоит рядом и держит меня за руку.
Я все еще сижу в папином кресле, но теперь комната заполнена солнечным светом. Бри надрывно плачет.
Я моргаю несколько раз и сажусь, стараясь прийти в себя. Это был лишь сон? Все выглядело очень реально.
– Мне приснился кошмар! – плачет Бри, все еще впиваясь в мою руку;
Я вижу, что огонь погас уже давно. Вижу яркий солнечный свет и понимаю, что, должно быть, уже позднее утро. Я не могу поверить, что заснула прямо в кресле – раньше со мной такого не бывало.
Я трясу головой, стараясь разобраться во всем. Сон был настолько реалистичен, что даже не верится, что всего этого не происходило. Папа снился мне и раньше, много раз, но никогда сон не был таким настоящим. Мне трудно понять, что он не находится в комнате со мной, и я снова смотрю вокруг, чтобы убедиться в этом.
Бри дергает меня за руку, все еще не успокоившись. Я никогда не видела ее в таком состоянии раньше.
Я опускаюсь на колени и обнимаю ее. Она цепляется за меня.
– Мне приснилось, что эти люди пришли и забрали меня! А тебя не было, чтобы спасти меня! – плачет Бри на моем плече. – Не уходи! – умоляет она в истерике. – Пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня!
– Я никуда не собираюсь, – говорю я, крепко ее обнимая. – Тише… Все хорошо… Не о чем беспокоиться. Все в порядке.
Но глубоко в душе я не могу отделаться от чувства, что все не в порядке. А как раз наоборот. Мой сон меня сильно встревожил, а то что Бри тоже снился такой кошмар – причем как раз о том же – также не успокаивало. Я не слишком-то верю в предзнаменования, но я не могу не задуматься, что это может быть знаком. Однако никакого шума не слышно, и если бы кто-то был в километре от нас, я бы это знала.
Я поднимаю личико Бри за подбородок и вытираю ее слезы. «Глубоко вздохни,» – говорю я.
Бри слушается и мало-помалу начинает дышать ровнее. Я заставляю себя улыбнуться. «Видишь, – говорю я. – Я здесь. Ничего страшного не произошло. Это просто кошмар. Да?»
Бри медленно кивает.
– Ты просто слишком устала, – говорю я. – А еще у тебя поднялась температура. Поэтому тебе снятся кошмары. Все наладится.
Стоя на коленях и обнимая Бри, я вспоминаю, что мне нужно собираться, лезть в гору, обследовать наш новый дом и искать еду. У меня екает сердце, когда я думаю, как сообщу новость Бри и как она отреагирует. Да, я не могла выбрать худшее время. Как мне вообще сказать ей, что мне придется уйти сейчас? Даже на час или на два? Часть меня хочет остаться здесь, чтобы присматривать за ней весь день; но я понимаю, что мне нужно идти, и чем скорее я закончу со всеми делами, тем скорее мы будем в безопасности. Я не могу просто сидеть здесь весь день и ничего не делать в ожидании наступления ночи. И я не могу менять план и переезжать днем только лишь из-за глупого сна – это было бы слишком рисковано.
Я отодвигаю Бри назад, убрав с ее лица волосы и улыбнувшись настолько сладко, насколько я была способна. Я готовлюсь говорить самым сильным, самым взрослым гоосом, каким могу.
– Бри, я хочу, чтобы ты меня послушала, – произношу я. – Мне нужно будет уйти, совсем ненадолго…
– НЕТ! – вопит она. – Я ЗНАЛА это! Все как в моем сне! Ты собираешься бросить меня! Ты никогда не вернешься!
Я решительно сжимаю ее плечи, пытаясь успокоить.
– Это не так, – говорю я твердо. – Мне лишь надо будет отлучиться на пару часов. Мне нужно убедиться, что наш новый дом безопасный, чтобы мы могли переехать туда сегодня вечером. А еще мне нужно добыть еды. Пожалуйста, Бри, пойми меня. Я бы взяла тебя с собой, но ты сейчас слишком слаба и тебе нужен отдых. Я вернусь совсем скоро. Обещаю. А потом вечером мы пойдем туда вместе. А знаешь, что лучше всего?
Она медленно поднимает на меня глаза, все еще плача, и мотает головой.
– С сегодняшнего дня мы будем там жить вместе, в полной безопасности, и зажигать каждую ночь камин, и у нас будет еда. И я смогу охотиться и рыбачить и делать все, что нужно, прямо напротив дома. Мне никогда больше не придется уходить.
– И Саша пойдет с нами? – спрашивает она сквозь слезы.
– И Саша, – говорю я. – Обещаю. Пожалуйста, верь мне. Я вернусь за тобой. И я никогда тебя не оставлю.
– Ты обещаешь? – спрашивает она.
Я отвечаю со всей серьезностью, смотря прямо в ее глаза.
– Я обещаю.
Бри постепенно перестает плакать и кивает, выглядя удовлетворенной.
С болью в сердце я наклоняюсь, целую ее в лоб, затем встаю, прохожу по комнате и выхожу в дверь. Я знаю, что задержись я хоть на секунду, я уже не смогу заставить себя уйти.
И, слыша за собой стук захлопнувшейся двери, я не могу побороть ужасное предчувствие, что никогда больше не увижу свою сестру.
Три
Я взбираюсь в гору в ярком утреннем свете, который сильно отражается от снега. Царство белизны. Солнце сияет так сильно, что я едва что-то вижу во всем этом блеске. Я бы отдала все, что угодно, за солнечные очки или кепку.
Сегодня, к счастью, нет ветра и теплее, чем вчера, – взбираясь, я вижу, что вокруг тает снег, ручейками стекая с холмов и обрушиваясь целыми сугробами с сосновых веток. Снег стал мягче, а поэтому и идти стало проще.
Я оглядываюсь через плечо, осматриваю долину, которая простирается внизу, и вижу, что дороги снова стали частично видимы в утреннем солнце. Это меня тревожит, но я опять упрекаю себя, что позволяю себе отвлекаться на нелепые «предзнаменования». Я должна быть жестче. И рациональней, как папа.
На мне капюшон, но когда я наклоняю голову, защищая шею от ветра, который становится все сильней по мере того, как я поднимаюсь, я все больше жалею, что не надела новый шарф. Я тру ладони, жалея, что перчаток у меня тоже нет, и ускоряю шаг. Я полна решимости побыстрее добраться дотуда, обследовать домик, поискать оленя и скорее бежать обратно к Бри. Может быть, я добуду еще пару банок с вареньем, чтобы порадовать ее.
Я иду по своим вчерашним следам, все еще виднеющимся в таящем снегу, и на этот раз взбираться куда легче. Через двадцать минут я уже иду по верхнему плато.
Я уверена, что я на том же месте, где была вчера, но как я ни ищу домик, я никак не могу его найти. Он слишком хорошо спрятан, поэтому даже зная, где искать, я все еще не вижу его. Я начинаю сомневаться, что пришла в правильное место. Я продолжаю идти по своим следам, пока не оказываюсь в той же самой точке, в которой стояла за день до этого. Я вытягиваю шею и, наконец, замечаю его. Я удивлена тому, как хорошо он замаскирован и еще больше убеждаюсь, что нам нужно жить здесь.
Я встаю и прислушиваюсь. Все тихо, за исключением струящегося ручья. Я тщательно осматриваю снег в поисках следов того, кто мог входить сюда со вчерашнего дня, кроме меня. Все пусто.
Я подхожу к двери, встаю напротив дома, разворачиваюсь на 360 градусов, просматривая лес во всех направлениях, изучая деревья, ища хоть какие-то повреждения, какое-либо свидительство того, что здесь кто-то был. Я стою по меньшей мере с минуту, прислушиваясь. Но ничего нет. Абсолютно ничего.
Наконец, я убеждаюсь, что это место действительно наше и только наше.
Я тяну тяжелую дверь, заваленную снегом, и внутрь дома льется яркий свет. Когда я засовываю туда голову, я понимаю, что вижу все впервые при свете. Все настолько же маленькое и уютное, как я и представляла себе. Я вижу, что на самом деле пол покрыт широкими деревянными плашками, которым на вид не менее ста лет. Внутри стоит тишина. Маленькие, открытые нараспашку окна со всех сторон пропускают достаточно света.
Я осматриваю комнату, желая найти что-нибудь, что я просмотрела вчера в темноте – но ничего не нахожу. Я смотрю вниз на ручку от люка, опускаюсь на колени и, дернув, открываю подвал. Он отворяется, подняв в воздух множество пылинок, которые пляшут в солнечных лучах.
Я сползаю по лестнице, и на этот раз света достаточно, чтобы я могла получше рассмотреть, что здесь стоит. Здесь, наверное, сотни банок. Я замеачю еще несколько банок с малиновым вареньем и хватаю парочку, рассовывая их по карманам. Бри это понравится. Равно как и Саше.
Я мельком смотрю на другие банки и нахожу целую кучу всевозможной еды: маринованные огурцы, помидоры, оливки, квашенная капуста… Я также вижу варенье на любой вкус, по меньшей мере по дюжине банок каждого вида. Позади первого ряда стоит даже больше. Но у меня нет времени хорошенько все осмотреть. Мысли о Бри не дают мне покоя.
Я взбираюсь вверх по лестице, закрываю подвал и спешу вон из домика, плотно закрыв за собой входную дверь. Я стою и снова исследую окрестности, на случай если кто-то за мной наблюдает. Я все еще боюсь, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но снова ничего не обнаруживаю. Может быть, я просто слишком взвинчена.
Я направляюсь в ту сторону, где заметила оленя, метрах в тридцати отсюда. Когда я добираюсь дотуда, я достаю папин нож и держу его под рукой. Я знаю, что это почти безнадежно, но, наверное, все-таки человек – раб привычки. Я никак не могу быть достаточно быстра, чтобы догнать его, и достаточно ловка, чтобы наброситься, оружия или приспособлений для охоты у меня тоже нет. Поэтому я решаю воспользоваться тем шансом, который давал мне нож. Метание ножа – это один из тех моих навыков, которые всегда поражали папу, – по крайней мере он не пытался поправлять меня. Напротив, он ставил это себе в заслугу, утверждая, что это он меня научил этому. На самом же деле, он не мог метнуть нож и наполовину так же хорошо, как я.
Я встаю на колени в том месте, где была раньше, прячась между деревьями и осматривая плато, держа нож в руке и ожидая. Молясь. Все, что я слышу, это шум ветра.
Я прогоняю в голове, что буду делать, если увижу оленя: я медленно встану, прицелюсь и метну нож. Сначала я думаю, что буду целиться в его глаз, но потом решаю изменить цель на горло: если я промажу хоть на пару сантиметров, все еще будет шанс, что куда-то попаду. Если мои руки не сильно замерзнут и я буду точна, то может быть – только может быть – я его пораню. Но я понимаю, что «если» слишком много.
Проходит минута. А кажется, что прошло десять, двадцать, тридцать… Ветер прекращается, потом снова дует порывами и, как это обычно бывает, я чувствую хлопья снега, которые он сдувает с деревьев, на своем лице. Проходит еще немного времени, я начинаю замерзать, конечности онемевают, и я уже думаю, что это была плохая идея. Тут у меня колет в желудке и я думаю, что нужно хотя бы попытаться. Мне нужно достать как можно больше белка, чтобы переехать, – особенно, если я собираюсь толкать вверх мотоцикл.
Примерно через час ожидания я совершенно окоченела. У меня появляется мысль бросить все и начать спускаться с горы. Может быть, лучше опять попробовать поймать рыбу.
Я решаю встать и пройтись, чтобы кровь начала циркулировать в конечностях и руки ожили; если мне понадобится использовать их сейчас, они будут по большей части бесполезны. Поднимаясь на ноги, я чувствую боль в коленях и спине от долгого неподвижного сидения. Я иду по снегу, сначала маленькими шажками. Я поднимаю и сгибаю колени, наклоняюсь вправо и влево. Я засовываю нож обратно за пояс и потираю руки друг о друга, дыша на них и стараясь восстановить в них чувствительность.
Неожиданно я застываю. Недалеко от меня раздается хруст веточки, я чувствую движение.
Я медленно поворачиваюсь. Там, на вершине холма, я вижу оленя. Он медленно переступает, выбирая места в снегу, осторожно поднимая копыта и опуская их на землю. Он опускает голову и жует ветки, затем аккуратно делает следующий шаг.
Мое сердце стучит от возбуждения. У меня редко появляется чувство, что папа со мной, но сегодня оно есть. Я слышу его голос у себя в голове: Приготовься. Дыши медленно. Не дай ему тебя заметить. Сфокусируйся. Если бы мне удалось завалить это животное, оно стало бы пищей – настоящей пищей – для Бри, Саши и меня по крайней мере на неделю. Нам это нужно.
Я делаю еще несколько шагов, чтобы выйти на поляну, здесь я вижу его лучше: это большой олень, стоящий примерно в тридцати метрах от меня. Я бы чувствовала себя гораздо уверенней, будь он в десяти метрах, ну или хотя бы в двадцати. Не знаю, попаду ли с такого расстояния. Если бы на улице было теплее и он не двигался – тогда да. Но мои руки онемели, олень идет, а на пути так много деревьев. Даже не знаю. Я понимаю, что если я промажу, он больше никогда сюда не вернется.
Я стою, изучая обстановку, боясь спугнуть его. Я хочу, чтобы он подошел поближе. Но он как будто не собирается. Я размышляю, что делать. Я могу попытаться атаковать его, подбежав настолько близко, насколько возможно, а затем бросить нож. Но это глупо: всего один метр и он убежит. Я думаю, стоит ли пытаться подкрасться к нему. Но сомневаюсь, что это тоже сработает. Малейший звук – и он обратится в бегство.
Поэтому я стою здесь и рассуждаю. Я делаю маленький шаг вперед, занимая лучшую позицию, на случай, если придется метнуть нож. И этот шажок становится роковым.
Под моей ногой хрустит веточка и олень мгновенно поднимает голову и смотрит на меня. Мы встречаемся глазами. Я знаю, что он видит меня и готов удрать. Мое сердце бухает в груди, я понимаю, что это мой единственный шанс. Мои мысли застывают.
Затем я резко действую. Я наклоняюсь вперед, выхватываю нож, делаю большой шаг вперед и, полагаясь на свои навыки, кидаю его, целясь прямо ему в горло.
Тяжелый пехотный нож папы кувыркается в воздухе, а я молюсь, чтобы он не врезался в дерево. Он выглядит красиво, поднимаясь поочередно разными концами в воздух и блестя на солнце. В тот же самый миг я вижу, что олень поворачивается и готовится бежать.
Я слишком далеко, чтобы разглядеть, что именно произошло, но через секунду я могу поклясться, что услышала звук ножа, входящего в плоть. Но олень соскакивает с места и я не могу понять, ранен ли он.
Я срываюсь вслед за ним. Добравшись до точки, на которой он стоял, я удивленно замечаю алую кровь на снегу. Сердце трепещет у меня в груди, наполнившись воодушевлением.
Я следую по кровавому следу, бегу и перепрыгиваю через скалы и где-то через пятьдесят метров нахожу его, рухнувшего в снег; мышцы его ног подергиваются. Я вижу нож, который торчит из его горла. Точно из той точки, в которую я целилась.
Олень все еще жив, но я не знаю, как облегчить его боль. Я ощущаю его страдания и чувствую себя ужасно. Я хочу, чтобы смерть его была быстрой и безболезненной, но ничего не могу придумать.
Я встаю на колени и вытаскиваю нож, наклоняюсь и быстрым движением провожу ему по горлу, глубоко втыкая лезвие, надеясь, что это сработает. Мгновенье спустя из раны струей начинает бить кровь и уже через десять секунд олень перестает шевелиться. Его глаза замирают, и я понимаю, что теперь он мертв.
Я встаю, глядя вниз, сжимая в руке нож, и меня переполняет чувство вины. Я ощущаю себя первобытным человеком, поднявшим руку на такое красивое, беззащитное существо. В тот момент мне сложно понять, как сильно мы нуждаемся в еде, как мне вообще повезло поймать его. Все, о чем я думаю, это то, что несколько минут назад оно еще дышало, как я. А теперь оно мертво. Я смотрю на него, лежащего совершенно неподвижно в снегу, и мне стыдно.
В этот самый момент я впервые слышу это. Поначалу я не придаю этому значения, посчитав, что мне показалось и что это невозможно. Но через несколько секунд звук становится громче и отчетливей, и я понимаю, что он реальный. Мое сердце бьется как сумасшедшее, когда я понимаю, что это за звук. Это звук, который я только однажды слышала здесь. Это рычание мотора. Мотора машины.
Я стою в потрясении и даже не могу пошевелиться. Звук все нарастает, становится еще более четким и теперь я уже знаю, что он означает только одно. Охотников за головами. Никто бы не отважился заехать так высоко без веской на то причины.