Блеснув на солнце
По утрам я оставлял Иду спящей, тихо собирался, одевая спортивные майку и трусы, шиповки с вывернутыми шипами и выходил к морю. Бежал по асфальтовой дорожке вдоль моря – по обеим сторонам пальмы, потом мелкий, низкий сосновый лесок, кустарники, а слева море. Бегал около получаса, проделывал упражнения, и наконец, главное, и удовольствие, без бегового напряжения, напряженного дыхания и покрытого потом лба от утренней начинавшейся жары – окунался и неторопливо плавал в теплой воде штилевого моря. После завтрака уходили к морю вместе и лениво лежали пару часов до наступления жары, по нескольку раз заходя в воду. Ида же делала долгие заплывы к горизонту, оставляя меня на мелководье. К полдню вставали и шли к павильону в виде распластанного осьминога, поднявшего тело на щупальцах над бетонным полом. Спина и щупальца осьминога были покрыты синей глазурью с каменными блюдцами наростов присосков на щупальцах. Жара захватывала нас, словно щупальцами осьминога, и заталкивала в его спасительную тень с мороженым и кофе. Всякий раз, заказав кофе, я с интересом следил, как буфетчик – армянин, прижав к полному животу ручную мельницу, молол кофе. Из мельницы в виде гильзы снаряда пятидесятого калибра высыпался кофе, молотый до состояния пудры. Кофе варил в джезве, доводя до кипения несколько раз в разогретом на электроплитке песке. Буфетчик это делал с большим удовольствием и стараньем, словно варил сталь для обороны страны. Кофе получался очень густым и крепким. Мы сидели в тени долго, поедая медленно мороженое, смакуя кофе, добавляя в него каждый свой собственно батумский привкус от созерцания поблескивающего моря, манящей синевы желанной охлаждающей воды. За осьминогом жара несносная, скорее в номер. Далее обед и послеобеденная дрема.
Однажды Влад пригласил нас в дельфинарий с океанариумом. В нем ходили стеклянными коридорами, а за стенами вода, рыбы и морские котики. В бассейне дельфинария три дельфина показывают акробатические номера. Влад был знаком с дрессировщиком, и после завершения выступления перед зрителями, когда все разошлись, мы остались, и он разрешил Иде поплавать с дельфинами, что она начала с опаской, а потом с азартом и проделала. Плавала с ними наперегонки, плавала, держась за плавник дельфина – он ее буксировал на большой скорости. Счастливее Иды от полученного необыкновенного удовольствия общения с дельфинами в Батуми было не найти, да и на всю жизнь она осталась выделенной общением с дельфином. В не меньшей мере был счастлив и я, коснувшись этого чуда морей.
Знакомство с одним из акробатов Батумского дельфинария
Ощущение гладкости кожи дельфина повторилось, когда я нечаянно дотронулся до совершенно голой лысой головы моего знакомого Эдуарда, и мелькнула мысль о общности живого в мире.
После обеденного сна Ида начинала подготовку к вечернему выходу в город. Мыла волосы, сушила их. На это уходили киловатты электроэнергии фена, труднопереносимый шум сильного ветра на протяжении получаса или более в моем маленьком номере. Первый раз я терпел, второй день подряд – тоже, но на третий ушел на период процедуры. В дальнейшем процедура внесла раздражение, не хотелось наблюдать процесс достижения красоты, хотелось созерцать результат, к чему привык в моей свободной жизни.
Как было не побывать в настоящем грузинском ресторане в самой Грузии после суррогатных, вроде рижского или московского «Кавказов» . В один день после пяти часов Влад пришел в гостиницу, забрал нас и мы пошли в рекомендованный им ресторан. Здание в два этажа, ресторан на втором. В зале сидят одни мужчины солидного возраста. Ида оказалась единственной женщиной и привлекла внимание. Официант одет просто, без черкески с газырями, без сапог. Ели какие-то грузинские кушанья, пили белое вино, сидя у окна. Начался дождь и скоро перешел в ливень, а потом начался настоящий потоп. За нашим окном ливень словно занавес повесил.
В дельфинарии г. Батуми. Слава, Ида, Влад
В зале потемнело, включили освещение. Сквозь занавес ливня увидели на улице с уклоном поток воды, по которому изредка проходили машины с фарами, погруженными в воду. Свет от фар казался белыми прямыми щупальцами, которые ищут дорогу в воде. Наши голоса глохли в шуме ливня. В зале посвежело, не помешал бы и джемпер. Обед мы закончили, но сидели и обреченно ждали конца ливня. – Такой ливень здесь недолог, –сказал Влад.– Скоро появится солнце. – Шорох воды затихал, светлело, выключили электричество. Ливень иссяк, и мы вышли на улицу. Стоим у порога, но идти нельзя – поток воды течет, иссякая постепенно. Тротуар освободился от воды, и мы пошли, удивляясь теплому воздуху. Идем по маленькой улочке, и вдруг перед нами мечеть. Посмотрев на нее, на ворота, на двор за ними, вход и показалось, что я попал в древность. Все было таким непохожим на сегодня, на весь Батуми, порт, базар, дома, машины. Веяло спокойствием и отрешенностью от мира. Посовещались – зайдем? Решили зайти и тихо, почти робко вошли в приход мечети. Увидели полки для обуви. Прошли в саму мечеть. Навстречу вышел мулла. Поздоровались. Он приветливо, спокойно и смиренно ответил, приложив руку ко лбу и сердцу, с поклоном. Предложил осмотреть мечеть, молча рукой преградив дорогу Иде. Весь интерьер в дереве, на потолке звезды, окна в восточном стиле, весь пол застлан цветным, заметно старым ковром. И тут мое любопытство подтолкнуло меня попросить муллу показать Коран. Думал, это удивит его, и он откажет. Но нет. Он сходил за ним, принес и протянул мне. С некоторым волнением взял его руки. Обложка выглядела потертой, выглаженной шероховатыми ладонями многих и многих читавших, листавших. Возможно, многих мулл за многие десятилетия. От Корана веяло вечностью, и, держа его в руках и листая, видя арабскую вязь, я чувствовал некоторый страх и ужас, связывая эту книгу с древним Востоком, его народами, набегами на православных и войнами за гроб господень рыцарей с сарацинами. Попрощались с муллой за руку, надели туфли, и смиренно удалились, оборачиваясь на мечеть. Рука инстинктивно поднималась осенить себя крестом, но остановил себя с мыслью не обидеть бы Пророка Мухаммеда.
На прощание Влад принес в гостиницу подарок – саженец лимонного дерева высотой около одного метра, завернутый в бумагу и напутствовал инструкцией по посадке и уходу:
––Он и у вас будет жить, цвести и родить лимоны, если будет посажен в глину с добавками, летом стоять на балконе, зимой в комнате, иногда поить водичкой.
В Риге я обследовал окрестные почвы, ходил в далекие походы по лесам и полям, выезжал на взморье в поисках глины. Но мне не везло – куда бы ни врезался лопаткой, нигде не было глины. Тогда по о своей неудаче рассказал на лекции группе моих студентов–вечерников, и один из них отозвался, сказал, что знает в районе Болдерая место с глинистой почвой, и обещал накопать. Привез мне тридцатилитровый бочонок, наполненный глиной, и я посадил черенки, добавив по инструкции Влада песок и чернозем. Летом лимон жил на балконе, а к осени стал засыхать. Пришли дожди и свежесть, лимон умирал, чернея листьями, и пришлось с огорчением расстаться с ним, словно похоронить еще живого. При этом припомнился Влад. Казалось, что и на расстоянии он почувствует гибель его лимона, и дрогнет в душе, не понимая отчего.
Отношения с Идой продолжались, и я все более ясно, правда, и с сожалением понимал, что способен только на дружбу, и она видимо это чувствовала во мне, и надежда идти рука об руку всю жизнь улетучивалась. Возможно, и в себе она стала разбираться, и потому встречи стали менее яркими, пришла привычность и даже необязательность встреч. По нескольку дней, а иногда и неделю мы не только не встречались, но и не звонили друг другу, и я считал себя уже свободным. В один из зимних вечеров, находясь в почти разорванных отношениях с Идой, чтобы не коротать вечер старого Нового года одному с елочкой и дедом морозом, я пригласил в гости мою прошлую подругу Лилю. Она с радостью откликнулась на приглашение и пришла ко мне. С нею горящие свечки на елочке, музыка и вино наполнили теплом комнату уютом и теплом, когда дом окружал двадцатиградусный мороз. Сквозь мелодию пластинки прорвался звонок. Я подошел к двери и спросил – Кто? – Ида, –открой, – прозвучало в ответ. –Не могу, занят, – Все равно, открой, – не открою,– ответил решительно— и ушел от двери. Но звонок продолжал звенеть, но вскоре смолк. Наступила тишина. Лиля заволновалась, но я ее успокоил, сказав, что это кто-то по ошибке звонил. Вдруг послышались звуки с балкона, потом стук в окно.
––Открой балконную дверь! – Понял, что Ида. –Не открою, уходи, –не откроешь – разобью окно! – Зная ее темперамент, а иногда и безрассудность, поверил, понял, что выбьет стекло. Тогда шепотом и жестами, с извинениями попросил Лилю уйти, т.к. остаться просто опасно – не известно, что ожидать от Иды, когда она увидит Лилю. Лиля была послушна. Открыл дверь и выпустил ее из осажденной квартиры на свободу. Открыть балконную дверь для Иды мешала елка, и я открыл окно. Ида одним махом перелезла и влетела в комнату, озираясь по сторонам, словно ища кого-то.
––Кто у тебя был? –Никого не было, – А музыка, а вино? – Сам, один, совсем один отдыхаю. Мгновение и она сбрасывает с себя шубу, через голову снимает платье и все остальное, что на ней было, и предстает обнаженной с распущенными длинными волосами. Высоко подняв голову, гордо посадив ее, сверкая прекрасными глазами, выставив грудь, произносит:
––Ну, что? Чем не хороша тебе Ида? – Наклоняется к сумочке, достает из нее бутылку.
––Это спирт, дай стакан, – приказывает. –Может рюмку и воды разбавить? –Нет, только стакан, воды не надо. – Я приношу и протягиваю ей граненый стакан. Ида выдергивает бумажную затычку из бутылки, наполняет стакан светлой жидкостью и выпивает одним махом. Стоит, обожженная спиртом, смотрит на меня ошалело и удивленно. Мне и смешно, и жалко ее. Я бросаюсь к ней, обнимаю, целую. Она, отбиваясь, плачет, вырывается, а потом обмякает в моих руках. Я накидываю на нее шубу, несу в спальню, кладу в постель, и собираюсь уходить, как слышу ее вялый, нежный тихий шепот,– не уходи, иди ко мне, мне холодно, согрей.
И вот в эту рождественскую ночь Ида входит в мою спальню. Думаю,: –Как удалось ей войти, неужели, как и тогда – через окно? – Она красива, длинные волосы распущены по плечам, говорит нежным голосом, возбуждая мое мужское естество, я стремлюсь к ней, протягиваю руки и притягиваю к себе. Мы сливаемся, как и прежде в единое. Она прекрасна, я люблю ее. После этого она исчезает. Проснулся под свежим впечатлением с радостным чувством – все прежнее вернулось! Перед глазами всплывает видение ночи с Идой. Задумываюсь:
––Почему, зачем прервались отношения тогда, с реальной, ведь как была хороша! – И, вспомнив увиденные во сне ее волосы, мысленно перенесся в Батуми. Шум фена и мотание мокрыми волосами сопровождало бы меня всю жизнь каждый день? Нет, нет. За что? Пожалуй, было бы не легко. Бежал, и вот – свободен. –Хм…Зачем? Кому он нужен?
Дамская гитара
В студенческие годы, после окончания четвертого курса и обучения на военной кафедре ремеслу зенитчика на 57-мм зенитном комплексе С-60, я побывал в Калининграде на артиллерийских сборах в Московской дивизии, откуда походом выезжали с зенитками на Куршскую косу. Там жили в палатках, на утреннюю физзарядку прибегали на песчаный пляж Балтийского моря, который выглядел словно причесанным. Расческа была широкой, в несколько метров, чтобы нарушитель границы не мог ее перешагнуть, и даже перепрыгнуть, не оставив следа. Причесывался берег бороной вечером. Распускать прическу первыми прибегали мы. В школе и в институте я прыгал в длину почти на пять метров, но боронованную полосу перепрыгнуть никак не мог.
И вот кандидату наук, доценту политехнического института в отпуске от какой-то тоски при воспоминаниях о том уже далеком прошлом, захотелось побывать там снова. Город помнился взорванным пролетом моста трассы на Берлин, одним концом, уткнувшимся в воду, а вторым, задранным в небо, с застекленной круглой крышей вокзала, в который поезда въезжали, словно в футляр, с кафедральным собором в руинах и уцелевшей у стены могилой немецкого философа Эммануила Канта, труды которого изучал студентом и для сдачи кандидатского минимума по философии. Гвардейская воинская часть занимала комфортные немецкие казармы с кухней и прачечными в подвале, с асфальтовым плац-парадом в немецкие времена подогреваемым.
Останки прошлого Konigsberg влекли в Калининград. К тому же, и с некоторым удивлением отмечал, что с примесью чувства ностальгии. Неужели его можно было приобрести за месяц лагерных сборов с редкими экскурсиями по городу? Может быть четыре года жизни в войну в немецкой армии и общение с немецкими солдатами привили мне чутье и вкус к духу немецкого-прусского, что навсегда останется в этом городе? Но это именно так. Этот город мил мне. Что мои чувства? И в глубокое русское время города мнение горожан указывает на то, что они хотели бы город переименовать в Konigsberg, а в глубине души – присоединить его к Германии.
В профкоме института оказалась путевка в санаторий г. Зеленоградск. Секретарша была рада, что появился наконец-то охотник на эту путевку:
––Не берут, не хотят ни преподаватели, ни студенты покидать належанное, уютное и привычное рижское взморье и ехать в неизвестную Россию. – До этого в Зеленограде бывать не приходилось, знал только, что он у моря, в начале Куршской косы, в километрах тридцати от Калининграда.
Электричка, не такая ярко зеленая и не так хорошо помытая, как на Рижском взморье, а потрепанная, изрезанная, с треснутыми, а иногда и с выбитыми окнами после получаса дороги ввиду идущего справа, вдали, шоссе, укрытого некогда от авианалетов кронами буков, грабов и лип, приближалась к Зеленоградску. И впрямь зеленый град. Издали курчавится кронами деревьев, над которыми возвышается крыша водонапорной башни, похожая на каску-шлем кайзера Вильгельма. Школа со стадионом в предместье выдали приближение города. Поезд начал резко тормозить у первой привокзальной постройки – пакгауза и зеленого железобетонного туалета. И вот я в Зеленоградске – прежнем немецком Kranz.
Тут же, у вокзала, вижу давно не виданные родные по прошлому России и Риги вывески “Булочная”,” Пельменная”, окна в резных наличниках, но не ветхих и старых, а в новых белы, чистых под alarus. Почему-то не верится, что это русское. Походит на немецкий или китайский строительный импорт. В конце перрона стоянка автобусов. Автобусы ЛАЗы и ПАЗы, знакомые с давних советских времен.
Здание санатория в три этажа немецкой постройки, имеет курортный вид, похоже на взморские под Ригой и, особенно на поликлинику у моря в Майори. И во время войны оно служило санаторием, где после ранения восстанавливали здоровье немецкие летчики. Поместили меня в комнату на троих, считай, что в гостиницу о трех звездах. Комната большая, с окнами, выходящими в парк с высоченными липами. По краю парка набережная бетонной стеной над песочным пляжем, с асфальтовым тротуаром и корявым тоже бетонным парапетом. Он сдерживает натиск бесконечного количества тел отдыхающих женщин, любующихся морем, и животов мужчин, любующихся тоже морем, но больше разложенными солнцем телами девушек, которые периодически, как компасная стрелка на Север, поворачивают за солнцем. В бури стена противостоит мегатонной мощи открытого моря, и тогда звуки глухих ударов волн, бьющих в него, залетают в мою комнату, затемненную кронами лип даже в ясный солнечный день.
Перед отъездом звонил бывшему рижанину Эдуарду, но не застал. Жена сказала, что он после инфаркта лечится в санатории Зеленограда, в реабилитационном отделении. Посочувствовал ей, но обрадовался – будет хоть один знакомый на первое время. На другой день, разыскивая его корпус, шел и пытался представить себе, каким он стал после нескольких десятилетий разлуки? Увидел, легко узнал – он мало изменился, только немного раздался, но добродушное выражение лица, улыбка на полных губах и шрам напомнили о нем прежнем. Правда, ростом показался чуть меньше, толще, или это просторный спортивный костюм создал такое впечатление.
Прежде, при встречах, мы радостно пожимали руки и, долго не отпуская трясли, сегодня же он лишь вяло протянул руку и принужденно улыбался.
––Как ты оказался в Калининграде, Эдик? –
спросил я, на что он ответил небольшим повествованием. Услышал жалобы на сердце – перебои, высокое давление и инфаркт. Подумал –Наверно Эдуарду, как и тогда, в Риге, по-прежнему, приходилось нарушать режим и ритм жизни. –Рассказал, что, как и в Риге, работал в Братске на ЭВМ. Зимы там длинные и суровые. Приходилось часто согреваться и не только чаем. Почувствовал сердце, врач посоветовал переменить место проживания, и перебрался в Калининград, но сердце все же подвело – инфаркт. Врач рекомендовал реабилитационный курс в санатории Зеленоградска, и вот я здесь, на море, на Куршской косе.
В Риге он часто сиживал в малом зале ресторана “Рига”, с входом с мощеным булыжником узкой улицы Вальню. Я заходил туда довольно редко, и иногда заставал его там. Нельзя сказать, что он всегда был пьян – нет. Но всегда казался под градусом. Речь Эдика была с некоторым изъяном, говорил с поволокой, и потому нельзя было с уверенностью судить по ней – трезв он или пьян. Эдик работал оператором на большой электронно-вычислительной машине в Академии наук. Я бывал у него. ЭВМ занимала почти вокзальный по размерам зал первого этажа единственного высотного здания в городе, по проекту «Дом колхозника». Она гудела, жужжала, щелкала, мигала множеством лампочек. Уход и профилактические работы этого лампового гиганта выполнялись с применением медицинского спирта. Куда было деваться инженеру с зарплатой в 83 рубля в месяц? Ходить за закуской, да и только.
Ресторан начинался с просторного зала бара, и Эдуард предпочитал его. В нем было и многолюдней, и более на миру, а значит и веселей, и большой выбор коктейлей, не требующих приличной закуски. Предлагались бутербродики – канапе с колбаской или килькой с яйцом, пирожные. Но его ресторанная тактика менялась, если он был приглашен на день рождения. Тогда он начинал активно посещать главный зал ресторана, где играл оркестр, пела солистка, и тогда он заказывал серьезные блюда – вроде свиной отбивной за рубль двадцать. Конечно, пребывания в этом зале были более затратными, нежели в баре. Но Эдуард не мог позволить себе явиться на день рождения без подарка. Со своей инженерной зарплатой купить приличный подарок он не мог. Поэтому всегда дарил ресторанные комплекты то ножей и вилок, то рюмок, то бокалов. Иногда это был комплект из трех предметов – по числу посещений ресторана. Иногда, после зарплаты, мог быть уже и из пяти. Наличие на подарках то зарубок, надрезов на ножах, вилках и ложечках, то гравировок „Ресторан Рига” на стекле бокалов, и он сам и одариваемый именинник считали шиком. Подарки считались дорогими и были желанными, принимались охотно и со смехом – мол, и от администрации ресторана „Рига”.
Не имея своей квартиры, Эдуард жил неизвестно где. На лето набирал профсоюзные путевки в дома отдыха на Рижском взморье. Энергичного, веселого, добродушного и улыбчивого, его любили официантки и закармливали котлетами и пудингами с киселем. В выходные дни он приглашал друзей в гости. После дня на песках под солнцем и зачастую только с мороженым за весь день, мы с надеждой на ужин вместе шли в его дом отдыха, и Эдуард всех кормил. Иногда он устраивался инструктором по физкультуре и проводил занятия с отдыхающими по утрам на пляже, и в сопровождении гармониста. Тогда он имел комнатку в этом же доме отдыха. В ней на табурете стояла электроплитка. Эдуард угощал гостей жареной картошкой. Получалась она у него всегда вкусной. Свой рецепт Эдуард открыл охотно:
––На горячую сковороду кладу мелко нарезанное свиное сало или шпек. Пустит жир – засыпаю нарезанным луком, даю ему подрумяниться и кладу нарезанную сырую картошку, посыпаю ее солью, поджарится – мешаю, убавляю огонь и томлю под крышкой. До сих пор помню его рецепт и жарю по нему, вкусно как сорок лет тому назад.
Через два дня срок его путевки закончился, и Эдуард уехал в Калининград, пригласив меня непременно побывать у него дома, познакомиться с женой и дочкой. Новыми знакомыми я не обзавелся, чувствовал себя одиноко, и стал думать чаще – нужно познакомиться с какой-нибудь девушкой.
Несколько раз наблюдал из окна, как по парку прогуливается девушка в светлом платье в розах. Светлые волосы гладко, с пробором посредине головы расчесаны и заплетены в косу. Роста невысокого, ноги белые ровные, походка упругая. Прямо девица краса – русая коса. С высоты и отдаленья в ней все же виделся один изъян – она курила. Гуляла и курила, курила и гуляла. Казалось – что мне за дело? Но мне все же не хотелось, чтобы эта девушка курила.
Днем я вышел тоже в парк и наши дорожки пересеклись. Оля приехала из Иваново после окончания в этом году института, причем окончила с красным дипломом. Участвовала в художественной самодеятельности института, гастролировала с ансамблем по областям России, играла на гитаре и пела сольно. Однажды она с мечтательным вздохом сказала:
––Ах, если бы можно было найти гитару.
Вчера я брал в комнате отдыха шашки, заметил там гитару, и пообещал Оле принести. Она обрадовалась и будет с нетерпением ждать. Массовик-затейник предложил единственную гитару, имевшуюся на складе. Она оказалась непривычно маленькой.
––Не детская ли?– Спросил я. –Нет, дамская. – Я, конечно, обрадовался такому везению и взял ее. Оля признала в ней старинная русскую дамскую гитару. Долго занималась ею, настроила и ловко пробежала своими маленькими пальчиками по струнам, извлекая приятные и давно не слышанные живые гитарные звуки, которые заметно отличались от звуков музыки, звучавших по радио, из телевизора или магнитофона. Музыка из них словно продукт из консервной банки – потребляешь, но знаешь, что есть натуральный и он вкуснее. Зная это, любил бывать в опере или балете, выбирая место поближе к оркестру, стараясь оказаться чуть ли не над оркестровой ямой.
Мои соседи, узнав, что я знаком с играющей на гитаре Олей, попросили меня пригласить ее вечером к нам, и она пришла. На столе были чай, фрукты, водка и вино, добытое большими стараниями, поскольку страна была в состоянии антиалкогольной борьбы, и застать напитки в магазине было большой удачей. Пока я готовил всем чай, используя кипятильник на стакан, за столом велся неопределенный разговор, как обычно, в начале почти любого застолья, до первого тоста. Оля чувствовала себя в новой компании свободно. Держалась непринужденно, по-хозяйски, и выглядела почти лидером, держала компанию в своих руках. Дополнено это было несколько необычным, на мой взгляд, способом. Оля сама выполнила те манипуляции с напитками, которые обычно выполняют мужчины. Так она сама сняла “бескозырку”, как говорят о снятии с бутылки алюминиевой крышечки с отгибом, напоминавшем одну ленточку матросской бескозырки, сама разлила напиток по стаканам. Я просил ее не мучиться, мол, это дело мужское. На что Оля ответила:
––У нас в Иванове это дело женское. –Первым, конечно, был тост за женский пол прекрасный и его единственную представительницу – Олю.
Все с нетерпеньем ждали, когда же Оля начнет играть. Гитару она взяла после нескольких тостов. Сыграла и спела хорошим голосом несколько песен. Мы долго ей аплодировали, и прозвучал тост:
––За нашу очаровательную цыганку!
Моя трехместная комната была хороша, но одно несчастье заставляло меня думать о переходе в другую комнату. Причиной были ночные комары, победить которых было невозможно. Всей комнатой перед сном выгоняли их, и только тогда могли заснуть без их жужжания и навязчивых налетов. Уже в первое утро я увидел в зеркале свое лицо в темных точках с припухлостями. Укусы были какими-то ядовитыми, оставляя вздутия и синеву вокруг. Лицо, как у юноши, словно в „хотимчиках”, как острословили мальчики постарше, видя подобное на лице юноши. Мое цветущее лицо вызвало сострадание у сестры-хозяйки и она перевела меня в двухместную комнату, выходившую на сторону улицы. Первая же ночь убедила меня, что я спасен. Но следы нападений комаров я привез и в Ригу, и только постепенно они стали пропадать.
Гитара оставалась в моей комнате, а сосед после обеда не возвращался. Приходила Оля, брала гитару и с задумчивым видом, словно глядя в никуда, перебирала струны, пока душа не останавливала ее на какой-нибудь песне. И тогда пела. Я лежал на кровати, она сидела в ногах, пела для себя. Пела, а у меня перед глазами в мыслях мелькало что было, что прошло, или чего хотелось. Для меня игра Оли на дамской гитаре была той “первой и единственной скрипкой”, и я, не отрываясь, смотрел на ее глаза, руки, слушал ее с восхищением, впитывая музыку. Но Оли не было здесь, Оли не было со мной. Она была в неведомом мне пространстве и состоянии, словно заколдованная. Прервалась музыка, замер последний аккорд, и Оля стала возвращаться. Придя в себя, обратилась ко мне: