Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая
Принятые меры сыграли свою роль. О приближении русских турки узнали в самый последний момент от калмыцких конников. Естественно, они не смогли подготовиться к осаде, как следует. Продовольствия, боеприпасов было в обрез. Турки думали, что надолго проучили русских, а посему даже не забросали траншеи и подготовительные сооружения к осаде, сделанные раннее армией Петра. Русским понадобилось всего несколько дней, чтобы восстановить их и подготовиться к штурму.
Следует отдать должное защитникам крепости. Они сражались умело и с отменной храбростью. Коса нашла на камень. Несколько штурмов прошли безуспешно. Русские настолько наловчились, что стали, наконец, действовать с умом. Они уже не перли напролом, а лишь показывали атаку.
Турки отвечали громом пушек и лавиной пуль, русские тут же отходили на безопасное расстояние. С моря русский флот блокировал подход турецких кораблей к стенам крепости. Израсходовав запас продовольствия и пороху, турки неохотно сдались. Некоторые горячие головы, на сторону которых склонялся и царь, предлагали не принимать сдачи, а взять крепость штурмом: тогда, мол, победа будет полной и достойной.
Но здравый смысл все же взял верх. Царь разрешил гарнизону в 7 тысяч янычар покинуть крепость с оружием, но без пушек. Азов на сутки был предан грабежу, хотя все самое ценное турки забрали с собой. Назад возвращались с ликованием. Тут уж опять не обошлось без грому пушек в каждом поселении, что встречалось на пути. Устраивались пышные застолья, лились хвалебные речи и здравицы в честь Петра Алексеевича и славного русского воинства. Шуты и карлы издевались над турками, нашлось место и «Весне». Книгочеи во главе с Никитой Зотовым срочно искали в книгах описание римских триумфов.
Теперь войско имело полное право пройти через Москву, что оно и сделало. Петр сам утвердил порядок шествия. Все было выдержано в лучших традициях Афин и Риму, за исключением одного: главный кузнец победы в одежде бомбардира скромно шел в рядах Преображенского полка, но все взгляды огромной торжествующей толпы были обращены на него, искали глазами высокую фигуру Петра, показывали друг другу: смотри – смотри, вот он, четвертый в шеренге – царь! Впереди его и позади – войска. Ну что тут такого увидеть разодетого царя, окруженного блестящей свитой. А вот увидеть царя скромного, незаметного, въезжающего в Москву, аки Христос на худом осле в Иерусалим – это ли не настоящее величие, богоподобность?!
Народ, заприметив царя, зашумел, затолкался. Хоть он и одет в солдатскую одежу, но виден был хорошо – на голову выше всех, с орлиным взглядом, с огромными ручищами.
Так изображали фараонов на египетских картинах. И, действительно, фигура нечеловеческая. Действительно, фараон!
То была первая весомая победа русского оружия на европейском театре военных действий. Петр жалел, что разделил ту победу с генералиссимусом Шеиным. То была его, Петра, победа и никого другого. Ревность, мстительность к Шеину царь таил недолго. Он выместил ее на одной из первых ассамблей. Александр Семенович мирно и важно что-то говорил в кругу своих знакомых. Петр, уже изрядно пьяный, подошел, прислушался к разговору, что-то спросил. Шеин, увлеченный разговором, и тоже навеселе, невнимательно ответил. Сие взбесило самолюбивого царя.
– Ты …ты … вор … мздоимец, – в бешенстве захрипел Петр.
– Что вы, государь, в чем дело ?– оторопев от неожиданности, спросил Шеин.
– Еще спрашивать! – взревел царь и выхватил кинжал, что всегда носил при себе.– Званиями, подлец, торгуешь. Так я уничтожу твой полк, а с тебя сдеру кожу до ушей!– Петр замахнулся, но стоявший рядом Меншиков перехватил руку. Царь тогда ударил наотмашь приятеля.
Шеин после того случаю попал в немилость, стал болеть и через несколько лет умер в молодом еще возрасте, успев, однако, еще послужить Петру. В отсутствие царя Александр Семенович руководил подавлением стрелецкого бунту 1698 года, хотя и проявил подозрительную, по мнению царя, поспешность в расправе над зачинщиками бунта.
Упование на царя в народе, среди бояр и духовенства после взятия Азова возросло неимоверно. При встречах приятели поздравляли друг друга, как поздравляют с рождением долгожданного дитяти или замужеством дочери.
– Слава богу, кажись, обрели настоящего царя. Сей Россию в обиду не даст.
– Что и говорить, сват. Давай выпьем за то. Теперича дела пойдут в гору. Такой и на бояр, и на купцов, и на разбойников управу найдет. В мире и покое поживем.
– Все бы хорошо, да крутехонько берет, народ не жалеет.
– Ничего, попервах так и надобно, потом попустит.
– Дай-то бог.
Надежды на попущение со временем, однако, не оправдались. Попущение пришло лишь со смертью теперь уже не царя, а императора.
Глава пятьдесят пятая. Надобно учиться политесу
Отпраздновали победу, написали хвастливые письма многим европейским государям о славной виктории, а потом и призадумались, а что же далее? Тревожно ожидали, чем же ответит турецкий султан? На то время Османская империя – самое могущественное государство мира, простирающееся от Ирану до Южной Европы, где Турция продолжала отхватывать кусок за куском. Турецкий флот хозяйничал в Средиземном и Черном морях и мог доставить на любой берег мощную армию. Татарские мурзы отлично знали дорогу на Москву. Двинь султан мизинцем – и от Москвы остались бы одни трубы да Кремль. Взять Азов – все равно, что дразнить тигра хворостинкой. Тигр лениво махнет лапой – и нет наглеца. Слава Богу, турецкий султан был занят более важными проблемами, чем идти на нищую Московию.
Все то Лев Кириллович терпеливо и подробно объяснил своему бесшабашному племяннику. Петр только драл ногти и сосредоточенно молчал.
– Выходит, с огнем играем, – наконец тяжело сказал. – Отчего раньше того мне не говорил?
–Боялся, Петр Алексеевич. Уж больно вы хотели воевать. И теперь боюсь, да надобно сказать. Теперь надобно ловчее делать.
– Тебе-то чего бояться? Тебе все можно говорить, думаю, не предашь – тебе ж хуже будет.
–Истинно так. Я за вами, как за каменной стеной. Потому и говорю, чтоб нам как можно лучше было.
–Ты, дядя, в дураках-то нас не держи, все толково, в подробностях объясняй, со всеми выгодами и невыгодами. А там уж мое дело, как решать.
– Я рад бы, государь, да у вас все времени нет, все на ходу, на бегу. А политика требует тишины, спокойствия, сосредоточения, учета всех обстоятельств. Сами изволили убедиться, к чему приводят поспешные решения.
– Ты знаешь, что такое фок-мачта, грот- мачта?– вдруг зло спросил Петр.
– Не ведаю, – кротко ответил Нарышкин, недоумевая, к чему бы сие.
–Вот и я пока несведущ в государственном политесе,– объяснил царь.– Поясняй мне в тонкостях, что к чему, не держи за пазухой, что знаешь. И не бойся. Даже коли научусь, тебя не отставлю, матушка за тебя просила, да и мне нужен верный человек. Тебе меня подводить не с руки. Убьют меня – ты вторым будешь. Такой политес тебе ясен?
– Угу,– невесело хмыкнул Лев Кириллович.
– теперь рассуждай, что нам делать с турецким султаном.
–Раз уж мы заварили сию кашу, Петр Алексеевич,– охотно заговорил Нарышкин, – то надобно примыкать к большим державам. Одну веточку легко сломить, а целый пучок не каждому под силу. Надобно быть в пучке и желательно не в одном. Никому нельзя верить на слово – надобно знать интерес каждой державы. А мы чуть что – целуй крест, и сие считаем надежной основой. Нет, иной король десять раз поцелует крест и перекрестится, а сам сделает по-своему, как выгодно ему и его стране. Ту выгоду мы и должны иметь ввиду, когда договариваемся, а не ту, что нам говорят льстиво, стыду не зная.
–Объясни примером,– приказал Петр, которому сложная механика дипломатии еще была непонятна.
– Ну возьмем курфюрста бранденбургского Фридриха Вильгельма. Зовет в гости, предлагает вечный мир и союзничество. Ясно почему: сверху шведы давят – того и гляди из дворца вышвырнут. Сбоку поляки зарятся, поля опустошают, присоединить земли хотят. Как тут без русских? Пусть они в угоду Фридриху бьются со шведами, изводят друг друга, а я, Фридрих, буду потирать руки. Ничего хорошего нам такой союз не принесет.
Другое дело – австрийский император Леопольд. У него армия, у него деньги, он, в случае чего, может помочь союзнику, потому что и союзник его может выручить, коли понадобится. Опять же нельзя лезти в драку, сломя голову, так можно ее и потерять. Надобно выжидать, оглядываться, где и попридержать коней, а где подсобить к общему удовольствию. Не так, чтобы австрияки вертели нами, как они хотят, чтобы мы умирали только за их интерес.
–М-да,– заключил Петр,– куда ни кинь– всюду клин. Мне понятно лишь одно, что надобно самим стоять крепко, чтобы к нам шли в союзники, а не наоборот. Надобно строить свой флот, создавать свою армию – со стрельцами ничего не сделаешь. Они жмутся к свои бабам, огородам и чуть что – бунтовать.
– Все правильно, Петр Алексеевич,– вздохнул дядя,– нужны и флот, и новая армия, да где денег на все брать? Деньги на все потребны, а у нас и торговать-то нечем, все лен да пенька.
– Чем торговать пусть бояре да купцы, да заводчики думают, а наше дело– порядок и границы стеречь. Сие боярам да купцам неподвластно. Скажи, дядя, можно денег одолжить в Европе? Разбогатеем – отдадим.
Лев Кириллович наклонил голову, пряча усмешку в усы, подумал, потом сказал:
– Конечно, можно, но под что?
–Как под что? – сердито спросил Петр.– Армию создадим – помогать им будем. Разве не залог?
– Армия – сие не то, что можно самолично присвоить. Армия сегодня может против твоего неприятеля воевать, а завтра – против тебя. Нужны опять же крепкие договоры, надобно самим крепко слово свое держать, а мы пока ходим не в надежных союзниках. Потому под армию не дадут. Мы одновременно и богатые, и в то же время нищие. У нас много чего есть, да нечем взять.
– Иностранцы пусть и берут,– быстро ответил царь.
– А чем вывозить, а где мастеров брать? А разбойники наши не растащат ли прежде? – скучно сказал Нарышкин.
– Тебе, дядя, что ни скажи – все не так, – капризно вскичал Петр, который все больше не терпел возражений.– Сами будем учиться, сами будем растить мастеров. – Царь гневно стукнул кулаком. – Готовь сто человек боярских сынков, готовь списки, кто нам более всего нужен, пошлем в Европу уму-разуму набираться.– Петр вскочил и нетерпеливо заходил по комнате.– Вот еще что: готовь великое посольство в Европу. Путь выбери такой, чтобы поболее государств охватить. Хочу своими глазами посмотреть, что в Европе делается. Здесь на Кукуе иностранцы всякие побасенки про свои страны рассказывают. Чудно, и верится с трудом. Поедем к бранденбургскому курфюрсту сперва, раз он так желает нас видеть. Кое-что прикупим.
– Казна пуста, Петр Алексеевич, – простонал Нарышкин.
– Ничего, ничего, – успокоил его Петр,– она всегда пуста, сколько я знаю. Прекратить все расходы, кроме флотских. Прижми бояр моим именем.
– Насчет детей боярских, государь, – боязливо сказал Нарышкин, зная, что царь не любит возражений, но одновременно представляя, какую бурю боярского возмущения придется выдержать.– Может,сперва охотников поищем, а уж потом …
– Дядя, ты, верно, белены объелся, – грозно ответил царь.– Какие охотники? Сам говоришь, что надобно скоро двигаться в Европу. Ежели у каждого спрашивать – через пять лет поедем. Выезд назначаю через два месяца. И чтоб все были здоровы умом и телом, калик не брать, подлых не брать. Будут возмущаться – приходить с гвардейцами, отцов потчевать батогами, самых буйных – ко мне. И смотри у меня,– Петр пригрозил дяде кулаком.
Через неделю по Москве пошел стон и плач. Это из теплых родительских объятий вытаскивали боярских недорослей. В положенный срок сто юношей отправили, как на смерть, за границу. Степенные отцы семейств и родов пытались обращаться к царю: « Не вели, государь мой батюшка, в злые, неверные страны-грязи сына мово посылати, не разреши заразы ему западныя прикасатися, гноем ихним обмазатися, неверием черным захворати…». Среди отправляемых был один только доброволец – Петр Андреевич Толстой. Он, наоборот, с плачем просил взять его в заветную сотню.
– Петр Андреевич, вам впору внуков няньчить, – раздраженно говорил Нарышкин, затравленный боярскими жалобами на несправедливый отбор их чад.– Из молодых никто не хочет ехать, а тут вы досаждаете. В насмешку, что ли?
– Лев Кириллович,– со слезами умолял Толстой,– с детства хотел, как лучше послужить отечеству и царю-батюшке.
–Знамо, как ты хотел,– насмешливо отвечал дипломат, намекая на родство к Милославским – заклятым врагам Нарышкиных.
– Было, Лев Кириллович, было, – соглашался Толстой.– Но сейчас я хочу посмотреть чужедальние страны, обучиться корабельному делу. Всю жизнь мечтал.
– Вся твоя жизнь уж и прошла, отмечтался, Петр Андреевич,– возражал Нарышкин.– Еще три года учиться, С белой бородой приедешь. Что мне государю докладывать? Казенные деньги проедать поедешь?
– На свои деньги буду учиться. – поспешно заверил Толстой.– Возьми, Лев Кириллович, богом прошу. Что касаемо возрасту, то я еще очень справный, смотри.
Боярин стал приседать, наклоняться, напрягал руки, показывая, какой он еще ловкий.
– Ладно,– устало согласился Лев Кириллович.– Возьму сто первым. Учти, будешь учиться за свой кошт.
– Хорошо, хорошо. – радостно согласился Толстой.
Энтузиазм боярина объяснялся просто. Петр Андреевич в городке, где он был воеводою, заелся с одним из стрелецких начальников, который пригрозил, что расскажет, когда поедет в Москву, как Толстой совал ему деньги, чтобы стрельцы кричали за Софью.
Глава пятьдесят шестая. Бунт Циклера
Ко всему тому начался розыск по делу полковника Цыклера – одному из вернейших слуг царевны Софьи. Полковник, правда, одним из первых пришел под Троицу, но Петр уже знал цену такому быстрому переходу от врагов в союзники и недоверял Цыклеру, а потому после Азова послал его строить новую крепость Таганрог. Условия жизни были тяжелые, и Цыклер не выдержал: выходило, что вместо награды за верность его превратили в тягловую лошадь. Полковник стал бранить Петра почем зря, подбивать стрельцов на неповиновение. Тут его и схватили. А полковник многое знал о степени истинного участия Петра Толстого в событиях 1682года. Что полагается за такое участие, хитрый боярин знал хорошо.
Вот и стал Петр Андреевич, которому уже перевалило за пятьдесят, на коленях проситься на учебу в заграницу, только бы чаша государевой мести его миновала, только бы памятью былое заросло, только бы тебе никто не напомнил, что стрельцов науськивал и старине предан в глубине души своей, хоть и парик напялил. Лев Кириллович, человек незлобивый, конечно, не знал всей тяжести вины боярина, потому и решился определить Толстого в товарищество, направляемое в заграницу: вдруг кого-то недосчитаются, тогда и Толстой пойдет в общий счет – приказ-то царя надоть исполнять неукоснительно.
Следует отметить, что Петр Андреевич сполна оправдал оказанное ему доверие. Будучи уже в летних годах определен юнгою на корабль, он досконально изучил матросское дело, храбро отбивал абордажные атаки пиратов, стал помощником капитана, и его не хотели отпускать с корабля.
Боярин с перепугу овладел итальянским и французским языками и только боялся вестей из России. Для себя он твердо решил, что ежели будут вызывать на родину досрочно, то останется в Италии.
Но судьба и на сей раз багосклонно отнеслась к счастливцу. Молодого царя мало интересовала судьба незначительного боярина, хотя его имя однажды и прозвучало на допросе. Петр лично пытал Цыклера, добиваясь от него новых сведений об участии царевны Софьи в заговоре.
Полковник, теряя власть над собой от жестоких истязаний, стал послушно бормотать то, что от него требовали. Но больше все-таки Цыклер говорил о злоехидных происках Милославского. О Софье говорил вскользь, но и того хватило, чтобы привести Петра в состояние белого каления. «Сука, блядь последняя, – кричал царь вне себя в присутствии Голицына, Льва Кирилловича и других самых близких бояр.–На помост ее. Сколько еще я буду слышать о тех стрельцах, о моем убиении? Отрубить ей голову, убить ту змею подколодную.
– Невозможно, Петр Алексеевич,– возражал Нарышкин – единственный, кто мог возражать, когда царь находился в таком состоянии.–На нас вся Европа смотрит, все королевские дворы будут возмущены. Царская кровь все-таки, не дело подлым людишкам царскую голову рубить.
– Якову же отрубили!– гремел Петр, вспоминая о казни английского короля Якова Первого Кромвелем. Напоминания о недавних событиях по-прежнему мутило его сознание, приводя в ярость и возбуждая старые страхи.– Приказываю строить помост. Я сам отрублю ей головешку, чтоб почетнее было. Завтра же.– Петр неистово топал ногами, лицо тряслось в судорогах, изо рта пошла пена.
Все увидели, что начинается приступ падучей. Едва уговорили царя лечь в постель, накрыли одеялами. Его трясло, тело подпрыгивало, одеяло ходило, как море в шторм. Лекарь совал в рот ложку с лекарством, но содержимое ложки постоянно расплескивалось. Растерянный немец рукой приглашал помочь ему, однако, никто не решался. Тогда Сашка Меншиков подскочил, схватил голову царя, зажал рот, и только тогда лекарь влил две полных ложки жидкости. Через некоторое время Петр уснул.
На следующее утро продолжали отговаривать его от экзекуции над царевной. Петр долго не соглашался. Софья будоражила в его сознании страшные воспоминания детства: дикие рожи стрельцов, косматые бороды, кишки на бердышах. Потом все то уходило в сны, заставляя кричать по ночам и просыпаться в холодном поту с колотящимся сердцем.
Убрать, убить, изничтожить, чтоб не было никаких более воспоминаний о том – занозой сидело в голове царя. То было жизненно необходимо для его здоровья, для успокоения души, а ему навязывали какие–то доводы, государственные резоны и прочую чепуху, и приходилось соглашаться.
Пока он еще был не настолько силен, чтобы разогнать всю ту свору бояр и советчиков. Особенно возражал против казни царевны Борис Голицын. С какой такой стати? Царь не имел ничего против князя, но к невольной неприязни, возникшей в Троице, теперь добавилась недобрая память о настырности и противодействии царской воле бывшего наставника, стремящегося уберечь царя от поспешных решений. Через 7 лет эта память всплывет и поспособствует опале Голицына.
В конце концов, царя уговорили. К публичной казни назначили Цыклера, московских дворян Соковнина и Пушкина да трех стрелецких старшин, но всю свою ярость и злость Петр решил выместить на усопшем Иване Михайловиче Милославском. Поучительно и знаменательно не то, что царь сделал со своим мертвым врагом, а как он это сделал.
Совсем еще молодому царю показалось малым наказание господне Милославскому, которого в цветущем еще возрасте постиг тяжелейший аппоплексический удар, после чего боярин полгода пролежал без движения, без возможности произнести хоть слово. Ивана кормили из ложечки, прежде чем тот отошел в мир иной. Царь обиделся на бога, что тот обошелся без него – своего помазанника, помощника и посредника между небом и землей. Зачем треклятый боярин умер, не дождавшись кары от него, царя?
Послали в Донской монастырь, ворвались в родовой склеп Милославских, вытащили оттуда гроб Ивана Михайловича, поставили на простые сани, запряженные десятком свиней, с гиком и веселым свистом понеслись через всю Москву к месту казни. То была личная, интимная казнь, которой царь хотел избавиться от душившей его мести и страха перед призраками прошлого.
Народу было немного, но достаточно для того, чтобы скоро донести весть о казни всей столице. Жители солдатской слободы с ужасом наблюдали, как гроб раскрыли, и царь плевался на истлевшие останки Милославского. Затем гроб подтащили под помост, между досками которого специально сделали щели. Первым четвертовали Цыклера, который смотрел на всех спокойно и устало, видно, радуясь, что его мучения подошли к концу. Он крестился сам и крестил на все четыре стороны окружающих.
Соковнин и Пушкин, наоборот, кричали, умоляли о своей невиновности, протягивали руки к царю, но тот лишь криво усмехался. Старшинам стрелецким буднично отрубили головы. Кровь казненных обильно текла сквозь щели в гроб Милославского. Затем останки боярина разрубили на куски и закопали под помостом, чтоб и кровь будущих казней текла на его бренные кости. Во всем том также угадывалась режиссура гораздого на такие выдумки царя.
Так Петр перед своим планируемым отъездом за границу дал грозное предупреждение народу, чтоб тот не вздумал возмущаться, брыкаться и ерепениться. Москва впервые в царствие Петра вздрогнула от показательной жестокости самодержца. Поминали приснопамятные времена Ивана Грозного и пугливо крестились. Петр впервые примерил маску тирана, и она пришлась ему впору, она соответствовала его наклонностям, его взглядам и возможностям и приросла к нему навеки. Более он уже никогда ее не снимал, подавив в себе все, что не соответствовало его новому облику. Поначалу было трудно,– человеческое все же прорывалось,– а потом пошло все легче и легче.
Петр был широко талантлив, он мог стать великим ученым, великим писателем, великим врачом, но судьба распорядилась иначе – он стал великим тираном, безжалостным, умным, напористым, энергично воплощавшим свою детскую идею военного величия России. Он был одним из немногих, кому почти удалось это сделать, но принесло ли это благо народу России?
Глава пятьдесят седьмая. Подготовка к Великому посольству.
Царь не оставил своего желания побывать в Европе. Началась деятельная подготовка. Отбор в посольство проводили тщательно, с учетом многих обстоятельств. Смотрели, чтоб и богат был, и образован, и ум имел государственный, и лицом не страшил иноземцев.
Лев Кириллович сочинил задачи, которые должно было решить посольство. Их набралось много. Надо было себя показать и отринуть представления о себе, как о диком народе, как о самоедах, не знающих, что такое культура и не отличающихся от туземцев, населяющих затерянные в океане острова, куда ходили на каравеллах европейцы за корицей и гвоздикой, ценящихся на вес золота.
Во-вторых, надо было людей посмотреть, то бишь Европу, посмотреть, как другие народы живут, что можно взять от них полезного, отделить быль от сказок, что имели хождения на Руси о заморской жизни. В- третьих, завлечь в Москву добрых мастеров: корабельщиков, инженеров, моряков, рудознатцев, людей, умеющих извлекать золото, серебро, медь из руд, артиллеристов, плотников, столяров, изготовителей мебели, резчиков по камню и по дереву, архитекторов, музыкантов, стеклодувов, военачальников, ювелиров, лекарей, знатоков банковского дела, часовщиков, изготовителей обуви, одежды и многих других спецов.
Лев Кириллович, просматривая список, скорбно качал головой и тяжело вздыхал, ибо за каждого такого мастера должно платить немалые деньги, иначе никто не поедет. Каждому надобно построить дом, нанять обслугу, закупать провизию, лошадей – мороки-то сколько! Ну привезут два десятка иноземцев, они цены себе не сложат, все им не так, все им русским духом чесночным воняет. А что их помощь для Руси? – капля в море. Надобно в контракты записывать, чтобы каждый иностранец по четыре– пять учеников имел да учил их добросовестно, не спустя рукава. А те ни в какую не хотят умом делиться. Хоть бы поскорее сбыть с рук сию обузу.
Бояре дрались за каждое место в посольстве, напоминали о своих заслугах и заслугах предков. Да и было за что драться. Само по себе место в посольстве почетно, опять же – рядом с царем, примелькаешься, может и должность хлебную получишь. Работа в посольстве не пыльная, не обременительная, не связана с опасностями и тревогами. А кому не хочется мир посмотреть, да еще и за казенный счет. Правда, денег, сказали, будет мало, кто хочет жить весело, пусть берет свои. Да сие не страшно, можно по такому случаю и раскошелиться.
В общем, насчитали двести пятьдесят человек. Наверно, то было самое многочисленное посольство, какое когда-нибудь кто-нибудь куда-нибудь посылал, можно записывать в анналы истории. Возникла заковыка с царем. Нигде в книгах не писано, чтобы посольство возглавлял сам царь. Это он сам сказал. А все ж хочется мальчишке повидать иноземщину, самому попробовать на зуб – как там они в европах. Царя записали урядником Преображенского полка Петром Михайловым. Незатейливая уловка – такого царя за версту видно, ну да все ж хитрость: вроде бы спрятали правителя в угоду ему самому.
Великими полномочными послами выбрали Франца Лефорта, сибирского наместника Федора Алексеевича Головина, отличившегося глубоким умом, выдержкой при заключении Нерчинского мира и знанием трех европейских языков, а также думного дьяка Прокофия Сергеевича Возницына – дипломата старой школы, ездившего к туркам и татарам еще при Алексее Михайловиче.
При назначении Лефорта возник шумный спор, ежели не скандал. «Кто он таков?– кричали родовитые бояре, привыкшие, что из их родов в большинстве случаев избирали послов.–Уж мы видели в Азове, каков он