Глумовы
Несмотря на то, что кожа не держала ниток, рвалась, Ганька ковырял башмак. Отец тоже ругался, что кожа на сапоге износилась. Он теперь, кажется, только о том и думал, как бы ему похитрее започинить; его бесило то, что дратва рвалась, кожа лопалась хуже, он плевал с досады то на сапог, который починивал, то на пол, то приговаривал разные любимые словца. Ганька вторил отцу, которому почему-то вдруг не понравилось, что сын бездельничает.
– Чево ты дратву-то рвешь попусту, шельмец ты экой!
– Я, тятька, чиню.
– Так чинят? Брось!
Ганька забился на полати и там продолжал свою работу. Только одна Елена сидела смирно. Она сидела на лавке, спиной к отцу, около окна, и молча заштопывала прорехи и дыры сермяги. Ни одного шепота она не произнесла, ни одной морщинки не было на ее лице, только ей надоели мухи, и тут она молча отмахивалась от них. Колька ее не беспокоил: он нашел себе товарища в коте, которого он бесцеремонно таскал по полу за хвост, любуясь своим искусством и ловкостью отвертываться от лап кота, который пищал. Наконец, кот вырвался, вскочил на печку и стал облизываться, злобно глядя на Кольку, как будто думая: уж не буду же я, коли так, спать с тобой. Он пошел по перекладинке, сделанной от печки к стене для сушенья тряпок и белья. Шел он, как видно, к Елене. Между тем Колька делал свое дело: он вскарабкался на печь, нашел лучину, бросил ее с хохотом в кота, кот соскочил на лавку, а Колька свернулся на пол и заревел… Все не торопясь встали и подошли к Кольке, который расшиб себе левое колено до крови и лоб, но неопасно. Отец заругался, стал искать плетку, но не нашел плетки. Долго ревел Колька; ногу Елена обернула тряпкой, на лбу остался большой синяк, и через час Колька угомонился и по-прежнему стал баловать, только прихрамывал на левую ногу. Ему уже не в первый раз приходится падать с печки.
Елена все работала, а в голове ее шла своя работа. «Што-то Илья делает?» – думала она, и долго думала она на эту тему. Заслышит она брань отца на дратву или на мух, и думается ей: «Отчего это он такой злой! Хоть бы умел починивать-то! А тоже хвастается, что он сапоги да башмаки умеет мастюжить». Она старалась отыскать причины: почему отец у нее такой злой? зачем он драчун такой? Придет с работы – мать ругает, весь день на ребят кричит, а ладом не скажет; на работу пойдет – тоже ругается… «Нет, он добрый. Иной бы выгнал меня из дому, избил бы». И она тяжело вздохнула; в это время она так любила отца, что скажи он ей: «Олена, поди-ко, сходи в рудник за топором» – пошла бы. Она не думала теперь об матери, как будто бы и не бывало ее.
– Ганька! Поди-ко к Федосееву: попроси табаку.
Ганька пошел, за ним поскакал и Колька, подпрыгивая.
– Скоро свадьба-то, мила дочь? – спросил отец ядовито, когда мальчуганы ушли; голос его дрожал.
– Чья, тятенька?
– Чья? Твоя!
Елена промолчала.
– Что ж, ну и ступай, и не ходи сюда, чтобы и праху твоего здесь не было. Что ж ты буркалы-то в окошко уставила? Али Илька идет?
Елена молчит: в глазах двоится, в голове жар. «Умереть бы уж!» – думалось ей невольно.
– С богом, мила дочь, с богом, Оленка.
«Буду же я молчать!» – думает Елена, и в первый раз в жизни она осердилась на отца. Хотелось ей плакать, да слезы не шли.
– Что же ты спасибо-то не сказываешь, дура? Ты в ноги должна мне поклониться. – Отец, говоря это, улыбался, но как улыбался! Его душило горе, и он не умел выразиться как-нибудь так, чтобы дочь почувствовала всю гадость своего поступка. Жена его поступила бы иначе: она бы целый день проворчала, прибила бы дочь как умела, на другой день она бы не стала ругаться, а у Гаврилы Иваныча не было такой храбрости, да и охоты не было. «Бить, так было бы за что бить, а то стоит, – еще греха наживешь».
– Оленка! – вдруг крикнул отец и стал глядеть на спину дочери; в левой руке был сапог с шилом, а в правой дратва с щетиной.
Елена молчит.
– Кому я говорю – стене, что ли? А?!
Елена молча повернулась к нему лицом. Она плакала.
– Послушай ты, дура набитая, дурака отца: что тебе за дурь пришла в голову?… а?
Елена молчит, плачет.
– Тебе говорят! Я вышибу из тебя эти нюни-то. У-у!! – И он заскрежетал зубами. – А вот те сказ: Плотникову я все ноги обломаю, коли он еще сюда придет. Всем закажу то же сделать. Слышишь!.. не выдам я тебя за него замуж… Тебе говорят!
– Тятенька! я ни за кого не пойду больше.
– Ладно. Слушай, мила дочка. Ты думаешь, я не знаю, что тебе хочется замуж, – знаю. А Плотников тебе не пара, потому приказей, а ты мастерская дочь. Да и Ильке отец не дозволит жениться на тебе, потому он мастер.
– Я ни за кого не пойду…
– Я тебе говорю по-отцовски, потому эти дела знаю. Илька дурит, это я и ему скажу, и всем скажу. Найдем жениха по своей братьи.
– Тятенька!
– Дура ты, девка. Мне, что ли, не обидно это, да дело-то такое… такое, что Илька на тебе не женится. Вот что обидно-то; и я этова не желаю, потому не хочу родниться с подлыми людьми. И выброси ты эту дурь из головы. Да разве мало нашева-то брата. Э!..
Он принялся за работу, дочь повернулась к нему спиной и тоже задумалась. Долго она думала, передумывала отцовские слова, и казалось ей, что отец говорит правду; а если он ей зла желает… Нет, Илья не такой: он не пришел бы к ней в избу, не целовал бы.
– Слышь, подхалюза, поди-кось, запряги лошадь, – сказал отец дочери. Она ушла во двор.
«С девками иметь дело – просто беда, особливо с дочерьми. Девка што – известно дело, мужика ей надо, с жиру бесится, и мужику девку надо, а дочь жалко. Ну, роди она, что с ней будет? эти же скоты проходу ей не дадут, а я-то тут чем виноват! Добро бы провьянт на ребенка давали, – нет. Вон ей минул восемнадцатый год, и провьянт прекратили – выдавай, значит, замуж… А уж за Плотникова не выдам. Сказано: не хочу родней иметь мастера-подлеца – и конец: сроднись с подлецами да мошенниками, сам будешь подлец и мошенник. Вот что! А девка, што, – дура. Ей понравился приказный, мастерской сынок, и взбеленилась. Экое диво стряслось: как не идти замуж! А потом что будет: муж попрекать мной станет, на порог меня не будет пущать, да и какое будет житье, коли свекор будет заставлять сапоги ему надевать… А то бы мне што: весится он те на шею, дурак эдакой, да ты знашь, что он разумной человек, ну и с богом, коли по любве, по совету да нами не брезгует… Это так».
Пришли Ганька и Колька. Отец распек их за то, что они бегали долго. Пришла Елена и объявила, что лошадь запряжена. Гаврила Иваныч оделся: надел сперва сапоги, обернув предварительно ноги онучами, потом сермягу, опоясался кушаком, за пазуху положил кисет с махоркой, кремнем, плашкой и трутом и взял шапку.
– Ты скоро? – спросила его Елена.
– Скоро. Кто будет, скажи – скоро. – Он ушел. Немного погодя заскрипели ворота, и отец уехал, сидя в телеге, по улице. Домашние не знали, куда он уехал, да он и не любил даже жене сказывать об этом.
Дома начался беспорядок. Колька лез то к Елене, то к брату с пискулькой и так себе, желая побаловать; никакие уговоры на него не действовали; от колотушек, получаемых им от брата, он хотя и плакал, но сам потом начинал ругаться и колотить ручонками, что в нем изобличало будущего рабочего человека со всеми наклонностями, врожденными и уже усвоенными от других ребят. Да и что ему, мальчугану, было делать: ему хотелось играть, а ребят одних с ним лет в избе не было. Ганька уже отвык от таких игр: ему хочется бороться, играть в бабки, ходить на голове, как ходят фокусники, которые нынешнего лета казали свою премудрость в заводском саду. Ему было скучно, но идти ему не хотелось, потому что он еще не был здоров; разговаривать с сестрой… но что он будет ей рассказывать и о чем ему говорить с ней; да он не то что не любил сестру, но относился к ней, как к постороннему человеку, только живущему вместе с ним в одном доме. Он так еще был мало развит, что плохо понимал родственную связь. Он только знал отца, мать и тетку; первых он боялся, потому что они его и били, и кормили, вторая его ласкала и давала гостинцев к праздникам; а сестру его колотили так же, как и его, а мать даже обращалась с ней строже сыновей. Поэтому он обращался с ней бесцеремонно, как будто считая ее ниже себя.
– Оленка! дай ись!
– Подожди, отец будет.
– Что мне отец, я сам молодец. Дай!
– Тебе говорят, подожди: хлеба-то и так мало.
– Молока дай.
Не дождавшись ответа, Ганька сходил в чулан и принес оттуда ковригу хлеба. Сестра только поглядела и ничего не сказала. Стал приставать к ней Ганька, чтобы она принесла молока, но она долго не несла, а потом, сжалившись, принесла кринку с молоком. Два братца живо опростали кринку. Елена знала, что на просторе они сытнее наедятся, и тоже сама выпила молока.
– Олена, давай в карты! – сказал Ганька.
– В калты, Оленка!
– Отстаньте; ишь, отцу халат чиню.
– После починишь. Ишь, какая… Давай, – приставал Гаврила.
И ребята, не дождавшись карт, ушли из избы. Елена осталась одна и стала думать на просторе о всем, что с ней происходило за эти сутки. Совет отца приводил ее к тому заключению, что Илья Назарыч действительно может бросить ее на том основании, что он еще недавно с ней познакомился, да и между ними ничего не было особенного. Что тут особенного, что он приходил к ней без отца? Ведь к ее подруге ходят же молодые парни; ведь и к матери ее, и к ней, когда, кроме нее, никого нет дома, тоже приходят мужчины за чем-нибудь. Ну, и Илья Назарыч приходил за делом… Но она не могла покривить совестью перед отцом, а высказала ему, как умела, все, что она чувствовала. Зачем же это он сердится и что он тут находит дурного? Он говорит, что его отец мошенник. Ну а ей-то какое до этого дело? – ведь ей нравится не отец, а сын. Плохо она поняла смысл слов отца, они ей казались какими-то обманчивыми, зложелательными. Но вдруг ей пришло в голову: «А ведь я его мало знаю. Он говорит, видел меня два раза до вечорки, а я не видала. Я на вечорке познакомилась с ним… Да мало ли я там видела парней и в сертуках, и в халатах, и в рубахах; потом он в саду дал мне орешков…» И ей стыдно сделалось; ей даже кот Серко показался каким-то сердитым, хотя он и глядел умильно на ползущего по косяку таракана, которого ему было лень поймать… Еще стыднее и совестнее ей сделалось, когда ей показалось, что ей не нужно бы было сидеть у окна и вчера приглашать его к себе. «Экая я дура в самом-то деле! – думала она. – Ведь он мне совсем чужой, да он и не наш». Елена Гавриловна не очень любила запрудских жителей, на том основании, что она привыкла к простоте, а там, у разных должностных людей, она видела все новые порядки, которые и осмеивала вместе со старослободскими девицами. «Ну как же это я не сообразила, что он чужой, да и не наш, и как это он смел сюда зайти?»
Но чем дальше она думала, тем становилось ей грустнее, мысли стали склоняться в пользу Ильи Назарыча; ей стало жалко, что он не знает теперь, что с ней делается, хотелось увидать его, расспросить, хороший ли он человек. «Как увижу его, непременно спрошу: пьете вы водку? Коли не пьет, пойду за него замуж, не буянит – пойду; будет все такой ласковый – пойду. Нет, я у людей про него расспрошу: может, он это и вправду врет». И она решилась как-нибудь исполнить свое намерение. А жить в родительском дому ей ужасно опротивело: одной скучно; хотя за работой она и поет песни, для того, чтобы ей не думалось, и тут все-таки лезут мысли и невесело. Придет мать: это не ладно, то не так – и пошла ворчать. При отце немного получше, но зато тошно смотреть и слушать, как родители грызутся между собой, – и ровно не ссорятся они, да все у них брань. Придут ребята – крик, а от этого Кольки и покою нет, и ничем его не уговоришь… «И везде-то, господи, такая идет жизнь. Разве вот с Илинькой будет спокой. Говорят же девушки, что только и радостей у нас, что замуж выходить».
Часу в шестом Елена уже совсем управилась: она подоила корову, загнала ее и овечек куда следует, управилась с курицами, спустила из сарая сена, задала корму животным, приладила что нужно в погребе, хотела было сходить в баню за косоплеткой, но побоялась, посмотрела квашню, вымыла что нужно, поставила в печь свеклу и припасла ужин для семьи: положила на стол завернутую в изгребную скатерть ржаную полковригу, ножик, вилки (вилки Гаврила Иваныч получил за железо из кузницы, их у него было всего только две), деревянные ложки. В сенях стояла кринка утреннего молока. Набегавшись до устали, нахлопотавшись вдоволь, Елена Гавриловна не жаловалась, однако, что она устала и измучилась. Она только, севши за починку отцовского халата, снова сказала: «Ох, завтра рано вставать-то надо! Как бы отец-то да пришел скоренько. Чевовича он там!..»
Глава IX. Артамонов
В избу вошел полицейский служитель Артамонов. Этот человек считался за мастерового, но служил при полиции и заменял в заводе своею особою и казака, и квартального надзирателя, потому что надзирателей не было в полиции собственно для завода, а он был что-то вроде полицеймейстера. Артамонова все называли полицейским и боялись его, как язву, потому что он из своих интересов обирал рабочих, был хороший мошенник и сыщик, надувал начальство и в то же время угождал ему. Так как он наживал в сутки рубля по три, то и жил довольно хорошо, имея полукаменный дом, пару лошадей и три туго набитые сундука с разными вещами, принадлежащими его семейству.
Он еще вчера приходил к Елене, спрашивал, дома ли ее отец, и потрепал ее по щеке, но она обозвала его варнаком.
– Здорово, Елена Гавриловна! – сказал он, войдя в избу.
– Здравствуй. – Елена его ненавидела, во-первых, потому, что он был скверный человек, во-вторых, его физиономия была отталкивающая. Хорошо она помнила, как в прошлом годе отец по его милости просидел в полиции за то, что не дал ему рубля денег. А случилось это очень просто: отец вез домой пару бревен, да попался навстречу Артамонову, тот и приказал ему ехать в полицию, потому-де, что Токменцов без дозволения лес рубит.
– Где Токменцов? – спросил он грубо.
– Нету-ка.
– Тебя толком спрашивают: приехал он или нет?
– Ты не кричи, я ведь не отец – не боюсь тебя.
– Что ты!
Елена промолчала.
– Да знаешь ли, что я могу с тобой сделать?
Елена подумала: «Свяжись с дураком, и сама не рада будешь». Артамонов подсел к ней.
– Елена Гавриловна, ты чего на меня-то сердишься, дура ты эдакая? – И он ущипнул ее за ухо.
– Отвяжись, подлец! – И она перешла на другое место.
– Так я подлец?
– Подлец, как есть! только подойди – тресну поленом.
– Экая храбрая ты сделалась! Давно ли такая податливая была!
– Ты, коли за делом пришел, говори дело, а не прималындывай (т. е. не говори вздор).
– Я к тебе по делу пришел: хошь, отец твой будет казаком?
– Вот уж!
– Право: Емельянов захворал, вот и место, стоит только колесы подмазать.
– Спроси его, чего ко мне-то суешься с поганым рылом.
– Ты слушай: это все от тебя зависит.
– Ой-еченьки! какое слово сказал! как это так?
– А так.
И он подошел к ней и вмиг обнял ее. Елена хотела оттолкнуть его, но не могла совладать с дюжинным мужчиной. Артамонов ее целовал. Елена кое-как вырвалась, но он опять схватил ее.
Когда она пришла в чувство, то Артамонова в избе уже не было. Она ничего не понимала, что с ней делалось…
– Варнак! подлец! душегуб! – кричала она. Села она на лавку и давай плакать. Но слезами горю не поможешь.
– Господи! – вскрикнула она и стала на коленки, сильно рыдая. – Господи! – И сколько горя слышалось в ее словах! – Зачем Ты попускаешь такие напасти? Пропащая я теперь. Порази ты его, Царица Небесная! Порази ты его, Илья пророк, громом и молниею… – Больше она ничего не могла придумать. В таком положении ее застала соседка Федосья Андреевна, пожилая женщина.
– Чтой-то с тобой, девонька?…
Глава Х. Положение Елены
…В старой слободе заговорили.
И заговорили об таком предмете различно, как кто смыслил.
Первой вестовщицей была Федосья Андреевна Печенкина, соседка Токменцовых, подруга Онисье Кирилловне, по-заводски Пивная Бочка, потому что она варила и продавала старозаводчанам пиво и слыла за бойкую и умную бабу, выручавшую не одного человека из беды, так как она была подруга письмоводительской кухарке.
От нее пошли суды и пересуды в каждом доме старой слободы. Женщины говорили: «Экое наказанье. Экая Оленка несчастная!» – и в то же время прибавляли: «Сам плох, так не подаст бог». Девицы охали и боялись пройти мимо токменцовского дома, точно в нем черти сидят. Одним словом, женский пол был против Елены; Елену стали перебирать и нашли в ней много худого, несмотря на то что до сих пор Елену любили все как хорошую знакомую. Одни говорили, что Елена гульная девка; Елена и раньше, в отсутствие матери и отца, приглашала мужчин с запрудской стороны, чему ее научила Печенкина, жившая с одним рабочим-старослободчанином и в настоящем случае прикинувшаяся святошей… Другие говорили, что Елена давно познакомилась с Плотниковым и Артамоновым. Словом, Елену считали за самую скверную девку, и в самом доме Токменцова видели какую-то язву. Мужчины, слушая баб, рассуждали иначе, потому что подобные дела им были не в диковинку… Мужчины, как мужчины, относились к этому делу так себе и на рассуждение баб говорили: «Стоит об чем толковать!..»
– Да ведь после этого ни один парень не возьмет ее замуж! – возражали мужьям жены.
– Все-таки не стоит говорить.
Мужчины об этом происшествии не любили разговаривать еще потому, что они и сами не были целомудренны, когда работали в лесах и в рудниках подолгу, но, надо отдать им честь, они говорили:
– Этому Артамонову нужно хорошую баню задать, потому, зачем он такое дело сделал, зачем Токменцова обидел! Разве можно с нами обращаться, как с собаками?
Так прошел вечер, и молва об Елене начала проходить утром в запрудскую сторону; но до Ильи Назарыча не дошла, потому что у него на старой слободе жила глухая тетка Коропоткина, а писцы главной конторы об этом происшествии еще не знали.
Гаврила Иваныч, возвращаясь домой, услыхал эту новость от одной женщины, – и ему этого было достаточно, чтобы придраться к дочери. Но такое дело было сверх его предположений, потому что он свято уважал законный брак, и как бы он ни был зол на жену, он никогда бы не решился завести шашни. Женщина ему сказала: «Какое с твоей-то Оленкой несчастье стряслось…» А Гаврила Иваныч думал: «Коли Плотников ее цаловал, так уж што»… И на другой день он выстегал Елену в бане, несмотря ни на какие резоны дочери и просьбы Федосьи Андреевны Печенкиной.
Федосья Андреевна была добрая женщина. Она стала спрашивать женщин: что делать Елене в подобном случае?
Те ничего не посоветовали ей хорошего; мужчины говорили: «Надо подать прошение исправнику, только вот Елену с Плотниковым видали. А может быть, Плотников и выхлопочет то, что Артамонова в острог посадят, потому что его сестра замужем за исправницким письмоводителем».
Первым долгом Печенкина отправилась к кухарке письмоводителя, которой она принесла бурак пива, но письмоводителя дома не было: он вместе с исправником уехал на следствие. Кухарке Печенкина не сказала, зачем ей нужно письмоводителя. На другой день после этого она решилась идти с Еленой к управляющему – искать защиты, но удачи и тут не было.
Защиты искать было не от кого Елене. Положение ее было очень скверное: в старой слободе все про нее говорили. Выйдет она из дома – и стыдно ей на дома глядеть, а если она взглянет, то в окне увидит непременно кого-нибудь: мальчик или девочка ползает на окне – ей кажется, что это большой; глядит ли в окно девушка – ей кажется, что она глядит для того, чтобы поглядеть на нее, на Елену…
Прошел день после отъезда отца. Дома страшно. И думает Елена Гавриловна: отчего ей страшно? «Ведь вот и не придет Иля. Я бы посоветовалась с ним. Я бы ему много сказала…» А что бы она сказала, она и в толк не возьмет. И хочется ей, чтобы пришел Илья Назарыч, и опять думается ей: грешно!
«Подлый этот народ – запрудские!» – думает Елена, но Илья Назарыч ей милее всех.
«Убегу я отсюда… Здесь нельзя мне жить: все меня едят». Но опять ей думается: «Нет уж! Такие случаи не бывали в заводе». – И она называла себя дурой за то, что ей пришла в голову такая мысль. Но эта мысль с каждым часом мучила ее.
Днем еще не так она мучилась: она работала; вечером она была свободна, а в это время соседи сидели на улице и, наслаждаясь чистым воздухом, толковали о разных разностях. Елене хочется выйти на улицу; Елену зовут на улицу девушки, а как она выйдет, когда про нее говорят всякую всячину?
Слушает, слушает их Елена, да услышит свое имя и скажет: «А виновата ли я-то?… Сами-то вы как живете?…»
Глава XI. Елена ходит по грибы и по малину
На четвертый день после отъезда Гаврилы Иваныча на рудник пришла к Елене тетка ее, Степанида Ивановна Шарабошина.
– Ну что, Елена, говорила тебе Матрена Егоровна о чем-нибудь?
– Она, тетушка, говорила, не поедешь ли ты на покос.
– Как не ехать? завтра чем свет ехать надо. Ну а еще-то ничего не говорила?
– Нет, ничего.
– Ой, врешь!
– Ей-богу, тетушка, ничего.
– А я тебе скажу, что она хочет Макара женить.
– Так мне-то что?
– А она больно на тебя зарится, да и Макар-то тоже.
– Вот уж, пьяница!
– Кто нынче не пьет, Елена! На что мы, бабы, и то пьем. А Макар – парень работящий. Смотри, он всю семью кормит.
– Так ты не сосватала ли меня?
– А хоть бы и так. Уж я и брату говорила – согласье дал.
– Ой, тетушка! я ни за что не пойду за Макара замуж.
– Это отчего так? Али ты захотела потаскушей сделаться, а?
Елена заплакала.
– Смотри, девка, не серди меня! Ты знай, что, кроме меня, никто тебе добра не пожелает.
– Вот уж пожелала: за экова пьяницу сватает!
– Давно ли ты такая разборчивая сделалась? Да ты то рассуди, безрогая ты скотина, что за тебя после экова греха никто не станет свататься. Право слово… Ну кто тебя возьмет?
– И не надо.
– Мало тебя отец-то полысал.
– И ты на меня! Хоть бы ты-то меня не грызла… Поди-ко, легко мне, экое счастье!
Степанида Ивановна поворчала немного и послала Елену на рынок за солодом.
Идти на рынок приходилось мимо главной конторы. Только что она поравнялась с конторой, как из нее выходит Илья Назарыч. Сердце дрогнуло у Елены. Она пошла скорее, смотря в другую сторону.
– Елена Гавриловна! – окликнул ее Илья Назарыч.
Елена идет своим чередом, не оглядываясь.
– Елена Гавриловна!
– Чего вам? – оглянувшись, сказала Елена и стала. Плотников подошел к ней, поклонился и подал ей руку. Она молча спрятала свою руку.
– Что с вами сделалось? – И он взял ее правую руку, сжал крепко.
– Ничего… Пустите!
– Позвольте, я вас провожу!
– Ой! что вы!
– А батька дома?
– Уехал на рудник. – И она, вздохнувши, задумалась.
– Вот што: пойдемте завтра по грибы.
– С вами – это? – Она пошла, рядом с ней шел и Плотников.
– Что же такое! Я не съем; вам веселее будет, поговорим…
– Ой, как можно!
– Да ведь ходят же по грибы с чужими людьми! Мы не заблудимся: я все места знаю.
– Нельзя, Илья Назарыч: тетка на покос зовет.
– На покос успеете: завтра суббота, завтра сходим, потом в воскресенье сходим.
– Не знаю.
Елена задумалась. Ей хотелось сказать Илье Назарычу, что ее хотят выдать замуж за Чуркина, да она побоялась сказать.
– Так придете?
– Ой, не говорите!
Шли молча до рынка. Там Елена купила солоду, а Плотников поджидал ее у рыночных весов.
– До свиданья, Елена Гавриловна! – сказал Плотников, когда Елена пошла домой.
– Прощайте!
– Так придете завтра?
– Куда опять?
– Да к мостику.
– Да как я приду-то? тетка прогонит на покос.
– Ну, я таки буду дожидаться до девяти часов.
– А почем я эти часы-те знаю!
Елена Гавриловна шла уже по плотине. И обидно ей сделалось, что она ничего хорошего не поговорила с Ильей Назарычем, не посоветовалась с ним. Что есть, и говорить она не умеет, а он, вишь ты, как говорит, как по-писаному. Она по грибы очень любила ходить, только в нынешнее лето очень немногие ходили по грибы, потому, во-первых, что грибов еще мало, а во-вторых, погода стояла ненастная. Теперь погода стояла хорошая, так опять черт сунул тетку на покос ехать! Все-таки любовь брала свое: ей сильно хотелось идти по грибы с ним, а не с кем-нибудь другим, и ему высказать все, что с ней сделалось, спросить у него совета… «Господи, помоги ты мне!.. Матушка-тетушка, отпусти ты меня по грибы завтра, а на покос я в воскресенье поеду с тобой… Матушка-тетушка, как я из дома уйду? пусть Ганька уж едет, а то отец пришлет за хлебом, а нас и нету-ка дома-то». Так думая, она пришла домой, а оттуда пошла к Степаниде Ивановне.