Четыре бездны. Книга 2
– Прямым попаданием, говорю, разбило, – повторил сторож сберкассы Родион Кузьмич, тоже живший в этом доме.
– Ничего, мы победим и построим на этом месте новый дом! Ещё красивее и уютнее старого!
– Мы-то победим. Это точно. И дом новый отстроим. А вот Анисимовну кто мне вернёт?
– Вы о чём говорите? – не поняла Вера.
– Старуха моя там лежит, – кивнул Родион Кузмич на развалины, и из его выцветших старческих глаз покатились по сухим морщинистым щекам две крупные капли. – Строптивая она у меня была. Ни за что не хотела эвакуироваться: «С тобой, – говорит, – сберкассу охранять буду! А нужда заставит, воевать стану!»
– Вот видишь! – упрекнула Кристина Эрнестовна Веру. – Тётя Фёкла осталась. А ты меня гонишь.
– Смелая она у меня была… – всхлипнул Родион Кузмич. – В империалистическую, мы тогда в Белоруссии жили, немец хотел ссильничать её младшую сестру. Так она его лопатой пришибла. И теперь в партизаны собиралась.
– И я партизанить стану, раз надо! – заявила Кристина Эрнестовна.
– Мама, ну какой из тебя партизан? – возмутилась Вера. – Пойдём в сберкассу. Я дам тебе из подсобки солдатское одеяло, и уходи скорее в деревню.
– Это точно. Уходи, Христинушка. Уходи поскорее, – поддержал Веру Родион Кузьмич. – А то, не ровён час, опять бомбить станут.
– Правильно, – сказала Вера. – И вы идите вместе с мамой.
– А сберкассу кто оборонять будет? – тотчас вознегодовал сторож. – Ванька Ветров?!
– Военные возьмут под охрану.
– Нет! – заупрямился старик. – Я останусь! И хоть одного фашиста, да укокошу!
– Ладно, пойдём в сберкассу, по пути всё решим! – начальственно сказала Вера.
Старики спорить более не стали, послушно пошли следом. И в это время навстречу проехала полуторка*, в кузове которой сидели солдаты, вооружённые кирками и лопатами.
– Трупы поехали откапывать, – заключил Родион Кузмич и, сутулясь, повернул обратно. Он всего за сутки превратился из крепкого непоседливого вояки, любившего малость прихвастнуть своими успехами в былых баталиях, в тихого, убитого горем старичка.
– Погоди, ты куда? – крикнула ему вдогонку Кристина Эрнестовна.
– Анисимовну пойду искать, – глухо ответил он, не оборачиваясь.
– И я пойду! – решительно заявила Кристина Эрнестовна.
– Погоди, – попыталась остановить её Вера, – это опасно! В любой момент может начаться бомбёжка!
– Нет, я пойду! – заупрямилась мать.
– А как же тёплые вещи? Одеяло?..
– Там что-нибудь разыщу, – махнула Кристина Эрнестовна рукой в сторону развалин и поспешила следом за Родионом Кузьмичом.
– Это разумно. Да и сберкассу всё равно нельзя открывать, – сказала себе Вера, вспомнив приказ Фрадкова, и пошла на работу.
На дверях сберкассы она обнаружила прикреплённый кнопками пожелтевший листок из школьной тетради, на котором в очевидной спешке было крупно написано карандашом:
КОММУНИСТАМ СРОЧНО ПРИБЫТЬ В ГОРОДСКОЙ КОМИТЕТ ПАРТИИ!
* * *В горкоме всех прибывших коммунистов распределили на небольшие оперативные отряды для охраны в ночное время важных государственных и промышленных объектов от фугасных бомб и диверсантов и разослали по местам назначения, а других направили на крыши городских многоэтажных зданий.
Глава 39
Плач казачек
Где мой дом, что с семьёй – я не знаю:
Там, по Дону, зверует война…
Сталинград грудью я закрываю,
Защищаю советскую жизнь.
Мой отец!..
Что же с нами случилось?..
Николай Буханцов (из поэмы «Курень на юру»)Весть о коварном нападении фашистской Германии на Советский Союз вихрем ворвалась жарким июньским днём в казачьи семьи, едва успевшие зализать раны после недавних, небывало жестоких войн, когда тысячи сынов с берегов Дона полегли на европейских полях сражений и в дурмане междоусобной революционной сечи. Казакам не раз доводилось биться с немцами, они не понаслышке знали, какой это воинственный народ, и не особо верили крикливому лозунгу партработников: «Будем громить врага на его территории!» Особенно сомневались, что это произойдёт с первых же часов войны, и стали мысленно настраивать себя на длительные жестокие сражения, искренне веря в свою окончательную победу. А казачки, у которых за столетия походов выработались гены неприятия войны и предчувствие её масштабов, тут же запричитали на разные голоса, заранее оплакивая неминуемые огромные жертвы…
Предчувствие казачек подтвердилось уже на второй день войны, когда по приказу районного военкома из хутора Ольховый ушли на фронт шестьдесят самых крепких молодых мужчин. А двадцать седьмого июня на защиту Родины убыла во главе с председателем колхоза Громаченко ещё более внушительная группа призывников. Хутор* в эти дни от женских рыданий звенел от края до края.
– Товарищи, вместо меня временно председателем колхоза остаётся Некрасов Константин Степанович. Прошу любить и жаловать! – объявил Громаченко народу, собравшемуся провожать призывников. – Давай, держи речь, – шепнул он рядом стоявшему Константину Степановичу и вытолкнул его в середину круга.
– Сынки мои, бейте захватчиков в хвост и в гриву! Гоните их скорее с нашей земли! Воюйте люто, живота не щадите! А коли не заладится, зовите на помощь стариков. Мы не подкачаем! – зачастил Константин Степанович.
– Погоди, что ты несёшь? – попытался остановить его Громаченко.
– Я хоть сейчас готов показать, как надо лупить этих горластых фрицев. Да вот беда, бабским колхозом кому-то надо руководить! – не слышал председателя оратор.
– Да погоди ты! – не на шутку заволновался Громаченко. – Разве я так тебя учил?
– А как? – в удивлении посмотрел на него Константин Степанович.
– Про партию. Про Сталина.
– Потом, – отмахнулся от старого председателя новоиспечённый и продолжил гнуть свою линию. – Вот я и буду тут руководить бабами. И сохраню их для вас в целости и сохранности. А вы уж поскорей возвращайтесь с победой, чтобы нам, старикам, и взаправду не пришлось шкандылять вслед за вами.
– Не переживай, дедуня, не подкачаем! – выкрикнул из шеренги Андрей Федулов*. – И за себя, и за тебя повоюем!
– Вы мне в хутор с десяток фрицев пригоните, – попросил призывников Константин Степанович.
– Пригоним! Обязательно пригоним! – пообещал Андрей.
– Ну и добре. Я их кулаком промеж глаз поубиваю. Силёнок-то у меня ещё ого-го!..
– Председатель, давай команду грузиться. А то этот недобитый белогвардеец намелет такой чепухи, что не расхлебаем потом! – шепнул на ухо Громаченко Лукьян Цыпкин, временно остававшийся за председателя сельсовета.
– Слушай мою команду! – закричал Громаченко и достал из кармана лист бумаги. – Всех, кого назову, выйти из строя на три шага!
По команде Громаченко из строя вышли: Азаров Иван, Васильченко Егор, Качкин Пётр, Коновалов Василий, Мрыхин Дмитрий, Мушихин Василий, Мушихин Иван, Назаров Зиновий, Некрасов Ефрем, Некрасов Степан, Стефанов Николай, Удовкин Дмитрий.
– Эти лица остаются в колхозе трактористами и прицепщиками. Фронту при любых обстоятельствах нужен хлеб, – объяснил суть дела Громаченко и дал зычную команду остальным призывникам. – Грузись по подводам!
Призывники быстро погрузились и поехали из хутора, поднимая за собой клубы пыли.
– Вы мне в хутор с десяток пригоните! Я их кулаком!.. Промеж глаз!.. – бежал за подводами и кричал вслед Константин Степанович, а его с обеих сторон обгоняли растрёпанные простоволосые казачки, плачем прощавшиеся со своими сыновьями, мужьями и братьями.
Дети тоже бежали следом и крикливо резвились – они по малолетству ещё не сознавали трагизма случившегося.
– Эй, братýшка*! – толкнул Николай Некрасов локтем в бок Василия Федулова*. – Погляди, Василёк за нами скачет! Из сил уже выбился!
– Где он, Николка? Где?.. – заволновался Василий и, с трудом разглядев среди оравы босоногих ребятишек сына, спрыгнул с подводы.
– Папа! Папочка!.. Ты насовсем уезжаешь? – залепетал Василёк сквозь слёзы, крепко уцепившись худощавыми ручонками за шею отца, подхватившего его на руки.
– Нет, сынок, мы фашистам быстро зад набьём. К осени я вернусь, урожай собирать будем. А до этого времени оставайся в семье за главного. Тебе всё-таки седьмой год пошёл. Береги мамку и братика с сестричкой… – скороговоркой говорил Василий, а по его пыльным щекам катились прозрачные, извилистые ручейки. Он ласково сжимал в объятиях сына и скорым шагом шёл следом за колонной пыливших по дороге подвод.
– Мамка! – воскликнул Василёк. – Мамка к нам бежит!
Василий резко обернулся и увидел в клубах пыли, поперёд всех женщин, Марию. Он поспешно поставил сына на ноги, поцеловал его в последний раз и без оглядки кинулся догонять колонну подвод – перенести прощание с женой ещё раз было уже не в его силах.
В последующие дни из хутора на фронт уходили остатки – не более пяти-шести человек в день. А когда выбрали всех, призвали последнего годного к службе мужчину – австрийца Александра.
Александр жил в хуторе со времён империалистической* войны, когда в казачьи семьи раздали в работники пленных австрийских солдат, чтобы заменить рабочие руки убывших на фронт казаков, десятками тысяч сложивших безвременно в чужих землях, от Румынии и Галиции – на юге, до Восточной Пруссии – на севере, бог знает за что свои буйные свободолюбивые головушки. Такой шаг, по мнению тогдашних правителей, теряющих контроль над народом и армией, должен был поднять морально-волевой дух казачества и заодно позволял сэкономить средства на бесплатной кормёжке военнопленных.
Александр попал в семью стариков Качкиных. Работал он ловко, споро, был необычайно послушен, и старики быстро привыкли к нему и даже полюбили. Сначала они разрешили ему харчеваться за общим столом, а потом раздобрели ещё больше и перевели жить из сарая под общий кров, выделив во второй половине дома боковушку*. А когда Александр покорил своими предупредительными европейскими манерами их горячо любимую, рождённую на старости лет дочь Анастасию, они смирились и с этим.
Всполохи гражданской войны счастливо обошли стороной навсегда прикипевшего к Донской земле Александра. После смерти стариков, случившейся незадолго до начала коллективизации, ушлый австриец по закону оформил брак с Анастасией и, благоразумно поддерживая насаждаемую новыми властями политику, благополучно зажил хозяином в доме Качкиных.
Забирал Александра не офицер из военкомата, как обычно, а специально прибывший особист на запряжённой парой старых лошадей линейке*.
Вместе с Александром уезжал на войну Степан Некрасов. Он категорически отказался от брони – в то время, как его близкие друзья проливают кровь на фронтах. Дуня и Надя с пониманием отнеслись к его смелому решению. Они пытались стойко перенести момент разлуки, но в последнюю минуту всё же обе разревелись и упали ему на грудь.
– Прощайте, любимые мои. Прощайте… – в растерянности бормотал Степан, крепко прижимая к себе жену и дочь.
– Не говори так! Не говори! – возмутилась Дуня сквозь слёзы. – Не к добру это!
– Я тоже пойду на фронт! – перестала всхлипывать Надя. – Санитаркой!
– Не надо, Наденька! Не надо! Я оставил тебе трактор! – нисколько не обрадовался её решению отец. – Тут твой фронт! Хлебный!
– Некрасов, хватит мокроту разводить! – в нетерпении выкрикнул из линейки особист. – Время не терпит!
– Ждите меня, дорогие мои! Ждите! – на ходу запрыгнул в уже тронувшуюся линейку Степан. – Я обязательно вернусь!
– Стёпа, погоди! – закричала вслед Дуня. – Мешок позабыл!
Надя тотчас подхватила с земли вещевой мешок и бегом бросилась за набиравшей скорость линейкой.
– Я найду тебя на фронте! Во что бы то ни стало найду! – пообещала она отцу и на ходу забросила в линейку его вещевой мешок.
Глава 40
Вера
В начале июля немцы вплотную подошли к Смоленску. И уже четырнадцатого числа на подступах к городу начались жесточайшие бои, не прекращавшиеся ни днём, ни ночью. Обеспокоенное таким поворотом событий обкомовское руководство приняло решение немедленно вывезти из города государственные ценности. Работников банка и городских сберкасс тотчас отозвали из ополченческих отрядов противовоздушной обороны и приказали в кратчайшие сроки произвести опись всех ценностей и погрузить их на специально подготовленные грузовики. Общее руководство группой эвакуации осуществлял метавшийся из одного конца города в другой начальник Смоленского областного управления гострудсберкасс и госкредита Фрадков. А на местах ответственными были сами руководители финансовых учреждений.
Вера одной из первых в городе произвела скрупулёзный учёт вверенных ей важных государственных документов, печатей, денег, облигаций и других ценных бумаг и стала грузить их с помощью своих сотрудников и солдат охраны на грузовик. Во время погрузки к зданию сберкассы подъехал Фрадков на своём служебном автомобиле. Заметив его, Вера по-военному вытянулась в струнку и чётко доложила о проделанной работе, едва он только приоткрыл дверцу.
– Молодец, ты как всегда в передовиках, – похвалил Веру Фрадков, вылезая из автомобиля и сразу огорошил. – Будем немедленно вывозить все ценности вглубь страны.
– Как немедленно?! – испугалась Вера. – Мне срочно надо в Липовую рощу!
– Да, Верочка. Немедленно. Немцы обладают огромным превосходством в оружии. Беспрестанно наседают. Танками давят. Днепр уже красный от крови солдат!
– Но мне надо за город! Там дети и мама!
– Об этом не может быть и речи! Окраины уже по нескольку раз переходили из рук в руки! Мосты скоро взорвут над Днепром!
– Товарищ Фрадков, так дети же за городом! – обезумевше твердила Вера. – Я пойду туда, если меня даже расстреляют!
– Ладно, беги, – сдался Фрадков, понимая, что встревоженная мать может что угодно сотворить ради своих детей. – Но через два дня ты обязана догнать нашу колонну в Вязьме. Там будет временная остановка.
– Догоню, товарищ Фрадков! Догоню! Даже не сомневайтесь! – пообещала Вера и на радостях поцеловала Фрадкова в щеку.
– Да погоди ты!.. – невольно улыбнулся Фрадков. – Помни, ни на один час нельзя опоздать. Ни на один. Иначе это будет расценено, по законам военного времени, как дезертирство.
– Не опоздаю, товарищ Фрадков! Не опоздаю! – ещё раз поцеловала Вера Фрадкова и передала все сопроводительные документы в руки своего заместителя.
Погрузка вскоре была завершена, и грузовик тронулся в путь в сопровождении служебного автомобиля Фрадкова. Вера помахала им вслед рукой и с тревогой оглянулась на пустующую сберкассу – на пороге неподвижно сидел пригорюнившийся Родион Кузьмич, оставшийся в одночасье не удел.
– Срочно уходите из города! Срочно! – приказала Вера сторожу.
– Нет, Верочка, я останусь на своём посту до конца, и хоть одного фашиста, да укокошу, – спокойно возразил Родион Кузьмич. – А ты беги за детьми. Беги.
– Но я не могу оставить вас одного! – забеспокоилась Вера. – Что я потом скажу Фрадкову?
– Иди-иди! Время не терпит! – повысил голос Родион Кузьмич. – А за меня не переживай, я старый вояка. Я лупил этих горластых ещё в империалистическую. Так что и теперь не промахнусь.
Вера спорить больше не стала, время действительно не терпело. Она бегом бросилась в деревню за детьми. А навстречу ей уже организованно шли к Днепру, в район Соловьёвой переправы, ополченцы. Перед ними стояла непростая задача – срочно возвести надёжные фортификационные сооружения на окраинах и завалы на улицах.
На одном из таких завалов на выходе из города Веру остановили военные.
– Куда прёшь, дурёха? – заорал на неё пожилой лейтенант-ополченец. – Жить что ли надоело?
– В Липовую рощу! К детям! – крикнула Вера в ответ и попыталась стороной обежать ополченца, но тот оказался не по годам проворным и поймал её за руку. – Я детей только возьму и сразу вернусь! – умоляюще смотрела на него Вера и изо всех сил старалась вырвать из его жилисто-шершавой рабочей ручищи свою миниатюрную женскую ручку.
– Да ты что? Спятила? Тут же немцы кругом!
– Ну и что, я всё равно пойду и заберу детей! – упорствовала Вера, потерявшая от безвыходности контроль над собой.
– Гражданочка, послушай меня внимательно!.. – рассерженно потряс её за плечи лейтенант обеими руками. – Либо ты сейчас самостоятельно, не оглядываясь, пойдёшь обратно, либо я тебя арестую! Поняла?
Вера утвердительно кивнула и заплакала. В конце улицы она оглянулась и увидела, что ополченцы заняты уговорами очередной задержанной матери. Она тотчас нырнула в соседний переулок, обогнула дворами баррикаду и выскочила из города.
– Товарищ лейтенант, гляньте в бинокль! – закричал с баррикады один из бойцов. – Не та ли это женщина, что вы отпустили, по полю чешет?
– Та, сержант. Та. И зачем я её отпустил… – огорчённо вздохнул лейтенант, не отрывая глаз от бинокля. – Срежут её фашисты миномётным огнём! Срежут!
– Ты гляди, как лавирует! Давай ещё немножко! Давай! Тяни к оврагу! Тяни!.. – приложив к глазам ладонь, отчаянно сопереживал бегунье усатый сержант, неосторожно высунувшийся из-за укрытия.
– Всё! – опустил бинокль лейтенант и пнул с досады валявшийся рядом камень. – Не дотянула!
Под вечер, после нескольких настырных безуспешных атак захватчиков и нескольких отчаянных контратак защитников города, наступило затишье. С обеих противоборствующих сторон тут же повыскакивали в поле санитары и стали собирать раненых.
– Эй, Михалыч, погляди-ка левее! – прорезал подозрительную фронтовую тишину высокий юношеский фальцет.
– Что там? – откашлявшись, ответил хрипловатый бас.
– Женщина мёртвая в синем платье. У оврага.
* * *Преобладавший огромным превосходством в технике и артиллерии противник непрерывно нападал при мощнейшей поддержке с воздуха на истекавшие кровью, но время от времени решительно бросавшиеся в контратаки дивизии 16-й и 20-й армий, защищавших Смоленск с юга и юго-запада, тесня их к Днепру. В конце концов советские армии обескровели в неравной схватке и отступили в северную часть города, предварительно взорвав над Днепром все мосты.
15 июля южная часть Смоленска была полностью захвачена фашистами.
Родион Кузьмич остался на своём посту до конца и на рассвете смело вышел навстречу врагу, сжимая в руке два патрона с картечью. Один из них он не спеша вложил в ствол старенького ружья и прицельно выстрелил. И пока немцы не опомнились, выстрелил второй раз и тут же превратился под перекрёстным огнём мотоциклистов, разъехавшихся в разные стороны, в решето. Он расчётливо, без тени сомнения, обменял своё старческое, катившееся к закату бытие – обменял дорого, на две молодые фанатичные жизни, готовые ради идеи уничтожить на своём пути всё на свете.
Фашисты неоднократно врывались в северную часть Смоленска, закидывая левый берег Днепра несметным количеством снарядов и бомб, а защитники города самоотверженно раз за разом сталкивали их в реку и сами предпринимали отчаянные нахрапистые попытки захватить плацдарм на южном берегу, обильно обагряя своей и чужой кровью священные для восточных славян воды Днепра. Но без поддержки с воздуха и массированного артобстрела сделать это не удалось.
16 июля, раздавив танками передовые рубежи советских войск, фашисты ворвались в северную часть Смоленска и в течение суток захватили город практически полностью.
В конце месяца бои уже переместились к востоку от Смоленска. Только 30 июля постоянно отступавшие советские войска закрепились наконец на одной линии: Великие Луки – Ярцево – Кричев, мужественно отбивая следующие одна за другой атаки противника.
* * *– Как она? – холодновато спросила высокая сухопарая женщина с уставшим желтоватым лицом, бесшумно вошедшая в палату, и кивнула на только что доставленную из Смоленска раненую.
– Бредит, товарищ хирург. И в бреду почему-то вспоминает, как рожала, – смущённо ответила молоденькая медсестричка, дежурившая у кровати раненой.
– Приготовь инструменты, – коротко приказала хирург, занятая своими думами, – сделаем перевязку.
– Это же надо, как ноги зацепило. Да ещё в таком месте… – обескураженно лепетала медсестра, ещё стеснявшаяся чужого нагого тела.
– Да, чуть в сторону и покалечило бы женское счастье, – сдержанно сказала хирург, всего насмотревшаяся на своём врачебном веку, срывая быстрыми, профессиональными движениями с живота и ног раненой пропитанные кровью бинты.
– Ай!.. – вскрикнула раненая и открыла глаза, но тут же закрыла и опять впала в беспамятство.
«Кто у тебя, мамочка, дома? Доченька?» – досуже допытывался принимавший роды колобкообразный весёлый врач. «Да, доченька… Галя… Три годика ей…»
«Тогда радуйся! Сына родила! Предлагаю назвать в честь бесстрашного Чкалова! Он опять рекорд дальности полёта установил!»
«Нет-нет! Я хочу назвать Валерием!»
«Так Чкалов и есть Валерий!»
«Простите, доктор, забыла от волнения…» – обессиленно прошептала роженица и с радостью, уже засыпая, успела подумать: «Я сдержала слово! Пустила на белый свет Галю и Валерия!..»
Два безумно томительных месяца пролежала Вера в вяземском военном госпитале. Раны её, полученные от взрыва немецкой мины, были тяжкими и потребовали нескольких операций. Всё это время она пыталась, как только пришла в себя, узнать что-либо о судьбе детей, мамы и мужа. Она приставала с бесчисленными вопросами к докторам и нянечкам, лихорадочно пролистывала все газеты, какие только попадали в госпиталь, внимательно слушала сводки Совинформбюро и подобострастно опрашивала раненых, каким-либо образом связанных со Смоленском, но ничего хорошего не узнала, и на душе у неё нисколько не стало легче. Наоборот, наслушавшись рассказов о зверствах фашистов по отношению к мирному населению, она совсем помрачнела и, несмотря на незалеченные до конца раны, стала подумывать о побеге. Она ещё не знала, каким образом незаметно покинет госпиталь и какими путями будет пробираться к Смоленску, но знала, что непременно сделает это. Она каждую ночь в горячке придумывала скоропалительный план побега, а утром, поостыв, понимала, что её очередная выдумка вряд ли осуществима, и начинала заново ломать голову. Перебрав десятки непригодных вариантов, она стала помаленьку терять веру в свои силы и вот-вот готова была окончательно отказаться от поспешных намерений. Но, как часто бывает в жизни, вмешался случай. На утреннем обходе она мельком услышала, как один из эвакуировавшихся из Смоленска врачей спросил у другого:
– Товарищ капитан, а правда, что Смоленский обком партии сейчас в Вязьме?
– Правда, товарищ лейтенант. А что?
– Пойду попрошусь на фронт.
Что капитан ответил лейтенанту, Вера не слышала – она выскочила в коридор, выследила медсестру Катеньку из приёмной палаты, с которой была в приятельских отношениях, и стала требовать свою гражданскую одежду.
– Да вы что! Меня накажут за это! Уходите отсюда! Уходите скорее!.. – испуганно замахала руками Катенька.
– Замолчи и слушай меня внимательно! – прикрикнула на неё Вера. – Мне срочно надо передать секретную информацию в Смоленский обком партии. Он временно находится здесь, в Вязьме. Я только что узнала об этом, и если ты помешаешь мне, тебя накажут ещё строже!
– Я не знаю… – растерялась Катенька. – Надо бы доложить старшей медсестре.
– Нельзя! Ни в коем случае нельзя! Речь идёт о государственной тайне!
– Ну, если это так важно, и ненадолго…
– Ненадолго! Неси скорее одежду!
– Нет, только не сюда! – испугалась Катенька ещё больше. – Пойдёмте в подсобку!
Через четверть часа Катенька принесла квадратный пакет, свёрнутый из толстой серой бумаги, на котором было крупно написано печатными буквами: ЛЫЗЛОВА.
Вера решительно разорвала пакет и оторопела – её любимое голубое платье с ромашками, подаренное мужем к последнему дню рождения, было изодрано и забрызгано кровью. Босоножка была одна и тоже в неприглядном состоянии. Вера всхлипнула, но тут же взяла себя в руки и сунула пакет обратно Катеньке:
– Эти вещи мне больше не нужны! Разыщи что-нибудь другое!
– Но что я могу?
– Не знаю. Неси что хочешь.
– Может, халат какой-нибудь?..
– Можно и халат, только не белый.
* * *Переодевшись в подсобке в рабочую одежду уборщицы, Вера незаметно выскользнула на улицу и помчалась во весь дух, но куда, сама толком не знала. На ближайшем перекрёстке рядом с ней остановился легковой автомобиль.
– Далеко ли спешишь, красавица? – угодливо спросил разбитной шофёр, чуть ли не по пояс высунувшийся из окна.
– В Смоленск! – ответила Вера, не останавливаясь и, поймав жутко удивлённый взгляд шофёра, тотчас поправила себя: – В Смоленский обком партии!
– Это другое дело! – фыркнул шофёр и нырнул обратно в кабину.
Вере повезло. Шофёр знал, в каком здании временно дислоцируется Смоленский областной комитет партии, и без задержки доставил её туда. А в обкоме ей повезло ещё раз: Смоленское управление гострудсберкасс и госкредита было в том же здании, и она без труда разыскала кабинет Фрадкова.