Кого-то надо убить

– Ну, Веркина эта та еще штучка, – презрительно бросил Приходько. – Проститутка.

– А мне без разницы. От нее заявление было.

– Было и сплыло. Принесла она вчера вот эту бумагу. – Начальник надел очки и склонился над столом. – «Я, Веркина Любовь Васильевна, к Поликарпову Вячеславу Павловичу никаких претензий не имею. В случившемся виновата сама: деньги клянчила. Прежнее мое заявление прошу аннулировать, поскольку написала его по злобе. А потом признаться боялась, что все не так было». Число и подпись. Понял, Михаил Митрофанович?

– А чего не понять? Грамотно изложено. И слова есть красивые, редкие, особенно «аннулировать».

– Ты на что намекаешь? Ты это брось! Оштрафуют парня – и пусть гуляет. Авось образумится.

– А как же отец его? Звонил ведь мэр наш, просил, чтобы по всей строгости наказали отпрыска.

– Вот мы и накажем… по всей строгости. В рамках закона. И вообще, хватит прикидываться! Никакая демократия отцовских чувств не отменит. А читать между строк и слышать, чего не сказано, – этому мы сызмальства ученые.

– Я, Николай Иванович, отличником никогда не был.

Приходько посмотрел испытующе сначала сквозь очки, потом сняв их. И вроде как обмяк, расплылся в кресле.

– Ладно, с Поликарповым я еще подумаю, как поступить. Теперь о другом. Что там с экспериментом?

Кочергин пожал плечами:

– Ну какой же это эксперимент? Полной бригадой и дежурить, и выезжать. Хорошо забытое старое. Сколько лет так было…

– То-то и оно, что было, – раздраженно произнес Приходько. – Ты же знаешь, какое у нас положение с личным составом. Дерьмовое положение! А тут приказ сверху: «Выполнить и доложить». Что, как, какими силами – о том не думают. Хорошо, стажеры есть, а то бы не выкрутились. До октября продержимся, а как сессия начнется – что делать?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю.

– Сочувствую.

– И на том спасибо. Хотя это и нынче не твоего ума дело, а тогда и вовсе… Заслуженный отдых к таким мыслям не располагает. Ты отмечать-то собираешься?

– Что-нибудь придумаю.

– Учти, открутиться не удастся. Проводим на пенсию, как полагается. С почестями.

– С почестями только в гроб кладут. И с залпами.

– Типун тебе на язык. В общем, закругляйся с делами… Да, а про какую куклу ты говорил?

– Подвесил кто-то муляж на стреле крана. Натуральный удавленник. Никитины ее в лабораторию потащили.

– Как братья? Показывают себя?

– С лучшей стороны.

– Значит, не подводят…

– Случая не представлялось. Шучу. Хорошие ребята. Спешат только.

– Ты придерживай.

– Я придерживаю.

– А мне вот тебя придерживать приходится. – Приходько пожевал губами. – Добро! Забот у тебя сейчас не слишком много, так ты эту куклу на себя возьми. Нельзя хулиганам спускать, карать надо! И Максима Никитина привлеки, нечего ему от дежурства до дежурства без дела болтаться. Стажер все-таки, вот и пусть вкалывает. Ну, все, вопросов больше не имею. Свободен!

* * *

Никитины быстро управились с транспортировкой куклы в криминалистическую лабораторию, располагавшейся во флигеле Управления, и теперь сидели в кабинете Кочергина.

Игорь примостился на подоконнике. Он следил за тем, как во дворе шоферы моют машины. В веере брызг то появлялась, то исчезала радуга.

– Считаешь, откроют дело?

Максим сладко потянулся и чуть не вывалился из кресла хозяина кабинета.

– Конечно. И на Кочергина повесят. Кто нашел – тому искать.

– Логично. Только ты не забывай, что у Кочергина пенсия на носу. Дела уж сдает.

– Ну не завтра же он уходит! Успеет.

– Может, и успеет. А может, нет. Кстати, Макс, а ведь я такую куклу уже видел. Ну, не такую же – похожую. В книге. «Земля за океаном» называется. Об Америке. Автора забыл. Или авторов? Не суть. Была там фотография: манекен на виселице. У дороги. В Штатах такие хреновины для рекламы используются.

– Во, я же говорил! – воскликнул Максим. – Для рекламы это!

– И что их «покойник» рекламировал? – раздался голос от дверей. Там, в крохотном коридорчике, стоял, прислонившись к стене, Кочергин.

– Галстуки, кажется, – неуверенно проговорил Игорь.

– А наш – что? Брезентовую робу и кирзовые сапоги?

– Себя, – буркнул Максим, выбираясь из кресла. – Садитесь.

– Спасибо, – кивнул Кочергин и сел. – Значит, прецедент есть. Будем иметь в виду. И все на этом, давайте-ка по домам!

Дверь за близнецами закрывалась, когда Кочергин крикнул:

– Завтра без опозданий.

– Как можно… – донеслось до него.

4

Никитины шли по двору Управления. Спорили. Это было понятно по отчаянной жестикуляции Максима и по тому, как Игорь, не соглашаясь, качал головой. Загорелые, подтянутые.

Близнецы Кочергину нравились. Циников он повидал довольно, а эти парни были романтиками. Потому что только романтики соглашаются на работу с минимумом свободного времени и зарплатой… Что зарплата? Смех один. Интересно даже, насколько их хватит?

Кочергин отошел от окна. Снял трубку телефона.

– Михаил Митрофанович, ну нельзя же так! – возмутился Путилин. – Часа не прошло, а вы уже дергаете.

– Ничего, скоро отдохнете от меня.

– Зря вы так!

– Хорошо, зря. Но что-нибудь наверняка сделали.

– Что успел.

– И что успели?

– Позвонил. Навел справки. Коллеги интересуются: художники не нужны? Этих среди душевнобольных хватает. А вот с ваятелями плоховато. Есть один – лягушек из грязи лепит. Только этим и занимается с утра до вечера. Видно, грязь у них в дурдоме непролазная. Обещали пошерстить архивы: может, был такой, да выпустили. А у вас есть что-нибудь?

– Сейчас поеду к сторожам.

– Почему не Максим? Гнилой либерализм разводите, товарищ. Пора им из жеребцов скаковых в ломовых битюгов превращаться. Тем более что они и сами, по-моему, не против.

– Может быть.

– За что люблю вас, Михаил Митрофанович, так это за красноречие. Не возражаете, провожу вас немного?

– Не возражаю. Буду выходить – позвоню.

Путилин отключился, а Кочергин достал из кармана мобильник, нашел в «памяти» нужный номер и активировал его.

– Балашов? Петя? Здравствуй, это Кочергин… Нужна твоя помощь… Не прибедняйся… А сегодня?.. Ну, если собрание, да еще учредительное… Хорошо, увидимся завтра. В одиннадцать…

Следователь одевал пальто, и тут заверещал телефон на столе.

– Михаил Митрофанович, ты? – Приходько говорил быстро, уверенно, с радостным облегчением. Так бывает, когда человек, до того колебавшийся, медливший, вдруг отбрасывает сомнения, остановившись на решении, от которого он теперь уже не отступит. – Я к тебе Черникова направил. Передай ему все, что у тебя есть на Поликарпова.

– Под расписку, Николай Иванович.

На другом конце провода раздался смешок.

– Страхуешься? Может, и служебную записку пишешь? С «особым мнением». Только не поздновато ли? Я уж думал, ты теперь только с собесом переписываешься. Ну, пиши…

Гудки.

Кочергин снял пальто. Открыл сейф. Достал из него и бросил на стол папку. Сел и стал ждать.

В дверь постучали.

– Михаил Митрофанович, а вот и я.

Черников улыбался. Он всегда улыбался – масляно, ласково, и от этой улыбки Кочергина чуть не стошнило.

* * *

Бульвар был полон людей. Над головами колыхались флаги и транспаранты. Путилин и Кочергин задержались около девушки, которая, высунув от усердия язык, выводила алые буквы на расстеленном на траве полотнище. Вот она прервала свое занятие, задумалась.

– «Долой» – «гной», – подсказал рифму Путилин.

Девушка макнула кисточку в банку.

Они пошли дальше. Под ногами шуршали листья.

– Вы когда-нибудь писали стихи? – спросил Путилин.

– Нет.

– А я писал. В юности. Уверен был, что есть во мне искра Божия. Но поэт из меня не получился.

Вдалеке невнятно зарокотал мегафон. Толпа, запрудившая бульвар, пришла в движение и выплеснулась на мостовые. Кочергин и Путилин свернули на боковую аллею.

– А все почему? Потому что не творил я – конструировал. Никаких тебе полетов во сне и наяву. Складывал слова, прижимал букву к букве, издевался над грамматикой и фонетикой. И был счастлив. Потому что был всесилен! Но и власть может прискучить. Если она лишь над словом. Не над людьми. А люди вирши мои не читали. И мной, соответственно, не восторгались. Обидно было ужасно, но они были правы. Это я потом, когда поостыл, понял. Паршивые стихи и скудные мысли – чем восхищаться? А когда понял, с сочинительством завязал тут же. Чтобы не позориться.

Путилин прищурился:

– Никогда не понимал поэтов, воспевающих осень, ее томление, увядание природы. В моем сознании осень ассоциируется со старостью, с беззубой дряхлостью, у которой впереди только смерть и тлен. Смешно?

– Нет.

– Знаете, Михаил Митрофанович, выбила меня из колеи эта кукла. Вон как заговорил… Хотя не в кукле дело – в человеке, ее подвесившем. Если бы он был сумасшедшим, все было бы просто, но помяните мое слово – он нормален.

Кочергин взглянул на судмедэксперта. Они много лет работали бок о бок, но таким Велизария Валентиновича Путилина следователь видел впервые. Бородка «клинышком», зачесанные со лба волосы, очки в тонкой золотой оправе – все это осталось, но изменилось лицо – оно было как у обиженного ребенка. Должно быть, таким оно было у маленького Велика, когда он тыкался, зареванный, в материнские колени или бежал за советом к отцу. Родители Путилина, известные в городе врачи, люди настолько передовые и независимые, что, не побоявшись насмешек, наградили единственного ребенка редким и вычурным именем Велизарий, погибли в автомобильной катастрофе в год двадцатилетия сына. Тогда-то студент медицинского института Велизарий Путилин и выбрал специализацию – патологоанатомию, и в конце концов стал судмедэкспертом в родном городе. А вот почему не остался в столице – ведь приглашали, почему не пошел в науку – была возможность, сам как-то обмолвился, и почему пребывал в положении холостяка, – этого Кочергин не знал. И не пытался выяснить, каждый имеет право на личные и неприкосновенные тайны.

– Уголовный кодекс гласит, – между тем продолжал Путилин, – хулиганство есть умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу. Я спрашиваю: нарушил ли кукольник общественный порядок? В общем-то, да. Но! Возможно, не желая того. Он не буянил, не бил витрины и физиономии, он никого не принуждал собираться под стрелой крана. Хорошо, предположим, нарушение было. Но было ли оно грубым, существенным? Кто возьмет на себя смелость определить эту степень? Я? Вы, прокуратура? Суд? Мне, к счастью, не придется. Наконец, проявил ли он неуважение к обществу? Для большинства покойник – нечто неприкосновенное, и чувства людей не предмет то ли глумления, то ли диких экспериментов. Но если иначе, если допустить, что режиссеру, превратившему трагедию в фарс, и дела не было до зрителей в зале?

– В его действиях, – отчеканил Кочергин, – налицо пренебрежение правилами общежития, забвение сложившихся за столетия моральных и нравственных норм. Сознательное это пренебрежение или неосознанное, выяснится потом. Первое – хуже.

– А вы не упрощаете? Если он никого не хотел оскорбить, унизить…

– Велизарий Валентинович, я понимаю, к чему вы клоните. Отсутствие хотя бы одного из признаков, характеризующих хулиганство, исключает ответственность.

– Вот именно. Азбучная истина. Мы его ищем, а искать, может, и не надо. И так работы хватает: убийцы, бандиты, каталы, кидалы – кого только не расплодилось. Их бы и ловить.

– Ловим. Но и этого кукольника искать надо. Потому что мы должны знать, чего он добивается, какая у него цель. Ну, мало ли что у него в голове, какие тараканы.

Путилин вздохнул:

– А мне его почему-то жаль.

– А вы не торопитесь посыпать голову пеплом. Не исключено, что мастер этот ни сном, ни духом о происшедшем.

– То есть как?

– А так. Изготовил куклу для одной из этих современных выставок или какой-нибудь театральной постановки. А ее выкрали.

Кочергин лгал. Первое, что он сделал, вернувшись в Управление, так это навел справки, не было ли заявления о столь странных пропажах. Не было… Но он лгал, лгал легко и не раскаивался в этом.

Путилин приободрился:

– Думаете, сторожа вам что-нибудь дельное скажут?

– Всякое может случиться.

– Тогда удачи. А я, пожалуй, пойду в массы, стану в строй у широких трибун.

– А против кого митингуют?

– Да мне все равно.

Путилин повернулся и зашагал по тротуару – чуть быстрее, чем люди, идущие по мостовой.

5

Ботинки причиняли нестерпимую боль. Прохожих на улицах было мало. Машины, смиренно заглушив моторы, стояли, приткнувшись к бордюрам. И ни одного автобуса! Хорошо хоть не Москва или какой другой большой город, у них и пешочком можно. Даже не без удовольствия. Если бы не эти «испанские сапоги»…

Кочергин свернул в проходной двор и очутился на тихой узкой улочке, зажатой с обеих сторон сомкнувшимися в ряды двухэтажными домами.

Вот и нужный подъезд. Грязный, вонючий. Ступени лестницы – непреодолимая преграда.

Как оказалось – преодолимая.

– Чего надо?

Лохматая голова. Набрякшие веки. Глаза навыкате в красной паутине лопнувших сосудов.

– Вы Никифоров?

– Ну.

– Милиция.

Мужчина икнул.

– Работаете на кирпичном заводе? Сторожем?

– Ну.

– Так, может, впустите? Или через порог разговаривать будем?

– Заходи, раз пришел.

Никифоров отступил, споткнулся о что-то, зазвеневшее жалобно и надтреснуто, и грохнулся на пол. Выматерился и, опираясь о стену, с трудом занял вертикальное положение.

Комната еще хранила следы былого достатка. Но даже те немногие вещи, что находились в ней, были изуродованы самым безжалостным образом. Сервант в углу стоял без стекол, а его полированного дерева поверхности были исцарапаны и испятнаны черными подпалинами – следами сигарет. Штанга торшера, прижавшегося к широкой тахте, была согнута, а сама тахта не имела боковых спинок – они валялись рядом, тоже в царапинах и сколах.

– Что, не нравится? – Никифоров набычился.

– Не нравится. Особенно вот это. – Кочергин показал глазами на стол у окна, заваленный грязной посудой и заставленный бутылками.

– Ах, не нра-а-вится, – протянул сторож. – Так не смотри!

– Как насчет того, чтобы повежливей? Советую.

– А ты не пугай! Я свое отбоялся. Сначала в Афгане, а потом и в Чечне! – Лицо Никифорова пошло пятнами. – А вы здесь баб щупали, пока мы там загибались.

Он шагнул к столу, плеснул в стакан из бутылки, выпил залпом. Заморгал часто, на глазах его появились слезы.

– Ушла она от меня. Не нужен стал. Раненый… Ну и черт с ней! – У Никифорова, как у всякого пьяницы, настроение менялось быстро. – Но тут ей ничего не обломится! Уж я постарался.

Кочергин придвинул к себе колченогий стул. В лучах солнца, пронзавших искромсанные в лоскуты занавески, плавали пылинки.

Никифоров плюхнулся на тахту. Поставил локти на колени, зарылся лицом в ладони. Когда же через минуту поднял голову, глаза у него были тоскливыми, как у побитой собаки. И осмысленными.

– Надо-то чего?

– Вы этой ночью дежурили. Происшествий не было? Посторонних?

– Нет. Не знаю… Пьян я был. Спал в сторожке.

– А Климович?

– Коля? Он эту заразу в рот не берет. – Никифоров неверно истолковал вопрос следователя. – У него другие интересы. Учится он.

– Напарник ничего подозрительного не заметил? – терпеливо пояснил Михаил Митрофанович.

– Кто ж его знает? Ничего такого не говорил.

Кочергин потер колени и поднялся.

– Пьете, значит. Ведь уволят. Что тогда? Побираться пойдете?

– Не уволят. – Никифоров растянул губы в ухмылке. – Я ж ветеран и инвалид. – Он задрал рубаху. Под ребрами бугрился шрам. – Видел?

Следователь достал блокнот, раскрыл, написал несколько слов. Вырвав листок, бросил его на неприбранную постель.

– Завтра в десять прошу вас явиться в прокуратуру. В следственный отдел. Фамилия моя Кочергин. Пропуск будет заказан. Все!

– Эй, погоди. – сторож схватил его за рукав. – Со мной нельзя так. Меня уважать надо. Я же майор! Комиссовали меня, а я только и умею, что командовать да стрелять. Полживота выпотрошили – кому нужен? Слушай, друг, выпей со мной. Прошу тебя, как человека прошу.

– Я бы выпил, – Кочергин высвободил руку, – но не могу. Нельзя мне. Честное слово.

Никифоров дернул головой, точно его ударили.

* * *

Сначала Кочергина долго рассматривали сквозь глазок. Потом все же отворили – на длину цепочки.

– Документики ваши…

Следователь открыл удостоверение перед выцветшими глазами седенькой старушки.

– Похож?

– Похожи. А какая у вас к нам надобность? Мы люди мирные.

– Николай Климович мне нужен.

– Коленька? Господи, да зачем он вам, он мальчик тихий.

– Побеседовать с ним хочу. Или нельзя?

– Спит он.

– Придется разбудить.

– А по-другому никак?

– Можно и по-другому. Повесткой вызвать.

Старушка открыла рот, закрыла и сняла цепочку.

В прихожей следователю предложили надеть тапочки. Морщась от боли, он стащил ботинки и с удовольствием сунул огнем горящие ступни в шлепанцы.

– Вы здесь побудьте, в зале. Я его сейчас разбужу.

Кочергин огляделся. Вся гостиная была заставлена стеллажами с книгами. Судя по авторам, обитали в этой квартире люди образованные. Об их интеллигентности судить еще было рано.

Из-за неплотно прикрытой двери в смежную комнату слышался торопливый старушечий говорок. Ей наконец-то ответили – ворчливо и раздраженно. Через несколько секунд в гостиной появился паренек в спортивном костюме.

– Здравствуйте, – сказал он, порхая ресницами, длине которых позавидовала бы любая женщина. – Я – Климович.

Кочергин назвался и еще раз показал удостоверение.

– У меня есть к вам, Николай, несколько вопросов.

– Пожалуйста

Следователь взглянул на застывшую в дверях старушку. Та фыркнула, подвигала провалившимся ртом и выскользнула в коридор. Загремела посудой на кухне.

– Вы работаете сторожем.

– Ночным сторожем, – уточнил Климович. – На ДСК.

– В эту ночь ничего необычного не заметили?

– Нет.

– А то, что Никифоров был пьян, это явление рядовое?

– Я его вообще трезвым не видел. И не я один.

– Что же его держат?

– Жалеют. А он считает, что так и должно быть. Ко мне сначала придирался, но я ему быстро втолковал, что никому ничего не должен, а кому должен – всем прощаю. И на бойню в Чечню не я его посылал. Объяснил. Теперь сосуществуем. Мирно.

Кочергин помял пальцами переносицу.

– Дело в том, Николай, что к тросам крана на погрузочной площадке кто-то привязал куклу.

– Какую куклу?

– В человеческий рост, в сапогах и робе, с лицом удавленника. Люди поначалу не разобрались что к чему, приняли за покойника.

Климович рассмеялся:

– Колоссально! Настоящий «сюр». Жаль, меня не было.

– Кукла висела высоко. Выходит, тросы опускали, потом подняли. Вы не слышали шума мотора?

– Кажется, стучало что-то, да я внимания не обратил. Я ведь почему в ночные сторожа подался? Мне время для занятий нужно. Хочу в Москве на филологический поступить. Уже пытался, но одного балла не добрал. Был бы тупицей – не так обидно, но серятина проходит, а я за бортом! И все потому, что приемная комиссия на корню куплена, нужных детишек на факультет пристраивает. Но я упорный. Армия мне не грозит – легкие слабые, так что торопиться некуда. Поступлю! Заставлю принять!

Кочергин слушал, не перебивал. Опыт.

– Прежде чем в отдел кадров завода прийти, – продолжал парень, – я все выяснил. Воруют там все, кому не лень, начиная с директора, но только свои и днем. Главная задача ночного сторожа – ворота на запоре держать. Остальное – мелочи: обойти три раза территорию, проверить замки – и обратно в сторожку. А если что случится – прикроют, потому что копни поглубже, такое дерьмо полезет… В общем, все условия: времени для занятий навалом, тишина… И зарплату не задерживают.

– Так вы делали обходы?

– Мог бы и шлангануть, но все равно голову надо было проветрить.

– И ничего не видели?

– Не видел. Сырость. Дождь. Туман под утро лег.

Следователь задал еще несколько вопросов, на которые получил исчерпывающе полные ответы, которые, однако, ничем ему не помогли. Можно прощаться.

– Вы, наверное, удивлены моей откровенностью, – предположил Климович, выходя с Кочергиным на лестничную площадку. – Ну, когда я так прямо о заводских хапугах. Это потому, что я умный. Под протокол я ничего не скажу. Мне скандалы ни к чему, нервы дороже.

Кочергин взялся за перила, холодно взглянул на юношу с длинными девичьими ресницами:

– Если понадобитесь, вас вызовут.

И заковылял вниз по лестнице.

6

В этом доме он родился. В коммунальной квартире, где стены дрожали от бесконечных склок и свар. В комнате их жило четверо: он, мать, отец и бабушка, мать отца. Жили трудно, но особо не бедствовали. Когда в 42-м отец погиб на фронте, главой семьи стала бабушка. Мать, кашляющая, с лихорадочным румянцем, во всем подчинялась свекрови. Все вокруг были уверены, что долго матери не протянуть, но она пережила бабушку, размашистую, спорую на работу, легко вздымающую голос до крика.

Бабушка умерла в первую послевоенную зиму. До самого последнего часа бодрилась, а потом подозвала внука, положила руку на его плечо, притянула, поцеловала сухими губами: «Ты теперь главный, Миша».

Он и сейчас не понимал, как вытянул этот воз: завод, институт, больная мать… Сюда, в этот дом, привел он Таню. Познакомил с матерью, которая уже не вставала с постели. Сказал: «Мы решили пожениться, мама». Мать отвернулась к стенке, пряча слезы.

Через два года родился сын. Назвали его Володей, в честь деда Михаила Митрофановича. Мать счастливыми глазами смотрела на внука. А полгода спустя она уснула и не проснулась. У мертвой, у нее было удивительное, совсем незнакомое лицо: страдания оставили ее, и она лежала в гробу умиротворенная, красивая.

В 63-м Кочергины получили двухкомнатную квартиру в новенькой «хрущевке». Тогда их клепали по всему Союзу. Из коммуналки Михаил Митрофанович уезжал без сожаления: друзья еще раньше разъехались по окраинам, где, как на дрожжах, поднимались новостройки. Работы было по горло, и мало-помалу он стал забывать и этот дом, и этот переулок.

Вновь очутился он здесь в начале восьмидесятых при расследовании простенького дела: в соседнем доме что-то не поделили отец и сын, оба законченные алкоголики. Отпрыск оказался проворнее, пырнул папашу столовым ножом…

Потом он от случая к случаю бывал здесь. Никогда не приезжал специально, но, оказавшись поблизости, вот как сегодня (сказать по совести, он потому и поехал к сторожам сам, а не послал Никитина), Кочергин не упускал возможности заглянуть в переулок, постоять перед все более ветшающим домом. Прошлое придвигалось. Он вспоминал родителей, бабушку, вспоминал свою юность. Вспоминал танцы во дворе под патефон и запах листвы по весне. Это была его жизнь, переписать которую заново он не мог да и не хотел.

Под ногой скрипнуло разбитое стекло. Затянутый в корсет строительных лесов, дом был окружен забором из горбыля. Табличка на заборе извещала, когда будет завершен капитальный ремонт. Тут же был плакат, наглядно демонстрирующий, как будет выглядеть здание в недалеком будущем.

Кочергин внимательно изучил рисунок. Башенки-то зачем? Хотя, конечно, красиво. Даже очень. Но это уже не его дом.

Он пошел прочь. В Управление. На работу, хотя мог бы поехать домой. Но у него было дело. Он не хотел его откладывать.

Кочергин шел, а прошлое, как и положено, оставалось позади.

* * *

Этим вечером с автобусами творилось черт знает что. Может, то были отголоски – по «принципу домино» – вынужденной паузы, взятой общественным транспортом из-за состоявшего днем митинга. Но Кочергин дождался. Не было у него другого выхода – на своих двоих не доковылял бы.

Он сошел на конечной остановке и перевел дух: «Дома».

Ключ никак не влезал в замочную скважину. Дверь открылась без его помощи.

– Услышала, как ты гремишь. – Жена вытирала руки о фартук. – Иди ужинать.

Михаил Митрофанович опустился на табурет под вешалкой. Сбросил ботинки. Откинулся, утонув спиной в мешанине пальто и плащей. Он шевелил пальцами ног, ни о чем не думал, отдыхал.

– Ты идешь?

Поставив перед мужем тарелку и чашку с чаем, Татьяна Васильевна вернулась к плите.

– Больше не хочу, – сказал Кочергин, проглотив две ложки манной каши. – Не сердись. – Он заискивающе улыбнулся.

– Если бы я колбаски копченой нарезала, ел бы и нахваливал. Но ведь нельзя тебе!

– Я и не прошу. Находился просто. Ничего не хочу.

Руки жены легли ему на плечи.