Гувернантка с секретом
– Не корите себя, Федор, все равно полиция не опрашивала никого, – отозвалась я.
Собственно, ради этих сведений – кто уехал до приезда полиции, а значит, теоретически мог увезти оружие – я пришла в кухню. Только ничего мне это не дало. Госпожа Шумова вот‑вот должна была разрешиться от бремени, так что их желание отгородиться от лишних волнений вполне понятно. Никольские, мать и дочь – одной девяносто два года, второй семьдесят четыре, – подходили на роль убийц с трудом. Разины, семья с целым выводком детишек, тоже едва ли годились. Хотя все может быть. Надо будет их всех проверять, но пока ума не приложу как…
Как бы там ни было, очевидно, что Балдинского застрелил кто‑то из господ, официально приглашенных этим вечером в дом. Федор – человек ответственный, у него и мышь не проскочит незамеченной. Причастность соседей с первого этажа, с которыми у нас была общая лестница, я отмела сразу: они всей семьей со слугами отбыли вчера утром на дачу, оставив в квартире лишь приходящую горничную и старичка лакея.
С черной лестницы, что вела во двор прямо из кухни, тоже никто не мог войти – без ведома Анны, по крайней мере. Я знала, что каждый вечер в десять часов она запирает дверь. И окна запирает на щеколды, тем более что сейчас март, в квартире ощутимо холодно и нужды в лишнем сквозняке нет.
Допив свой чай, я сослалась, что мне надобно пожелать доброй ночи Елене Сергеевне, и ушла. Я действительно направилась к Полесовой – та еще не спала. Хозяйка дома в облаке белых кружев, бывшем ее пеньюаром, полулежала в постели, а горничная отсчитывала ей капли в стакан. Сквозь слезы, икая и обмахиваясь платком, Елена Сергеевна рассказывала нам, что детей они с Катюшей уже уложили, а ее муж собрался тотчас организовывать переезд, потому что не понимал, как можно спать в доме, где только что убили человека. И как она его отговаривала, объясняя, что им некуда деваться на ночь глядя. Тогда Жоржик сказал, что ему все равно здесь ужасно не по себе, собрался и уехал в клуб. Очень мудрое и своевременное решение главы семейства, ничего не скажешь.
Отослав горничную, мы проговорили с Еленой Сергеевной не меньше часа, покуда я не уверилась, что капли действуют, тогда я пожелала ей доброй ночи и ушла.
А проходя мимо детской, подумала в очередной раз, что Елена Сергеевна идеализирует своих детей и ничего о них не знает. Спят они, как же! Из‑под двери то и дело вспыхивали отблески свечи и доносились голоса. Я, желая застать их врасплох, резко отворила дверь. Правда, увидела совсем не то, на что рассчитывала.
Мари устроилась на ковре и перебирала пальцами волосы Никки, положившего голову ей на колени. Напротив, по обе стороны от догорающей свечки, сидели по‑турецки Конни и Митрофанушка: сестра читала им что‑то, а те с большим интересом слушали.
На лице Мари не было сейчас ни хитрости, ни упрямства – когда я распахнула дверь, она мне показалась даже немного уязвленной. С чего бы?
Я насторожилась. И вмиг заинтересовалась книжицей, что она читала братьям. Дело в том, что в библиотеке, на столе Георгия Павловича – о, мое проклятое любопытство – нынче утром я наткнулась на карманного формата брошюрку с текстом на языке какого‑то восточного народа. Впрочем, текста как раз там было немного, все больше иллюстрации… Очнувшись, я захлопнула ту брошюрку и, совершенно пунцовая, выбежала тогда из библиотеки. А себе поклялась, что пальцем больше не прикоснусь к вещам Полесова.
Так вот, зная нрав Мари и ее любовь к восточным языкам, ничуть не удивлюсь, что именно этой литературой она решила поделиться с братьями.
– Что вы читаете? – спросила я тогда строго.
– Жюль Верн, «Пятнадцатилетний капитан»… – опять смутилась Мари.
– С каких пор, Мари, вы читаете на французском? – еще больше насторожилась я.
И, теперь уже уверенная, что меня водят за нос, подошла и развернула книгу обложкой к себе. Теперь уже смутилась я – это действительно оказался Жюль Верн.
– Денис Ионович подарил книжку в русском переводе, – холодно пояснила моя воспитанница. – Заставите нас за это зубрить немецкую грамматику?
Она уже совладала с собой и вернула обычный яд в голос и ледяное презрение во взгляд. Мальчики тоже смотрели на меня как стая волчат – настороженно и исподлобья. Будто я и впрямь была злющей гувернанткой, которых так любит описывать сказочник Андерсен.
А я жалела теперь, что вообще вошла в эту комнату, и гадала, как уйти, не потеряв лица. Правильная и строгая гувернантка должна бы отобрать свечу, книгу и велеть детям немедленно ложиться спать, поскольку шел уже третий час ночи, а у нас занятия с восьми. Добрая же нянюшка вроде той, которая вырастила Пушкина, лаской уговорила бы их лечь в кровати, а потом читала бы сама, пока они не уснут.
Мне же первый вариант казался в корне неправильным, учитывая обстоятельства. В доме только что убили человека: Конни и Никки вряд ли что‑то поняли, но наверняка ужасно перепугались и просто не могут уснуть. Но и Ариной Родионовной мне, разумеется, не быть. Вот так запросто поцеловать детей в лоб, уложить их в кровати и читать им Жюля Верна? После подброшенных мне на подушку жаб и колючих щеток? Нет уж, увольте. Для этого есть Катя.
Кроме того, у меня было полно дел, которые откладывать я просто не имела права. Поэтому я выбрала третий вариант.
– Зрение испортите, – сказала я, зажигая еще свечей, чтобы в детской стало хотя бы светлее. – И не забывайте все же, господа, что завтра вам вставать к восьми.
После чего я плотно закрыла дверь и направилась по своим делам. Однако заглянула перед тем к Катюше и попросила ее разбудить завтра детей не в восемь, а в девять.
Глава восьмая
Убедившись, что квартира окончательно погрузилась в тишину, что никто не выйдет внезапно в коридор и не застанет меня, я взяла масляный светильник и направилась в комнату, где убили Балдинского. Определенной цели у меня не было – я только знала, что нельзя оставлять без внимания место происшествия, потому как завтра мне нужно будет письменно объясняться перед Платоном Алексеевичем. И показать ему, что у меня есть хоть какие‑то зацепки. Потому как Балдинского я по‑прежнему считала главнейшим кандидатом на роль Сорокина – его убийство убедило меня в этом еще больше.
В комнате, на полу из дубового паркета, рядом с отодвинутым креслом, был обведен мелом силуэт убитого Балдинского, некогда лежавшего там. Внутри этого силуэта было разлито несколько ужасающих лужиц крови: большая, в самом центре, – судя по всему, это было последствие выстрела в сердце; и несколько меньшая, с прилипшими волосами и кусочками раздробленной кости, – рядом с головой. Убийца стрелял так, чтобы не дать Балдинскому даже шанса выжить.
Собственно, это было все, что напоминало сейчас о трагедии в комнате. Ну, еще, правда, перья, что ковром укрывали пол и взлетали в воздух при малейшем моем шевелении. Но вот саму подушку, сквозь которую стреляли, я сперва даже не увидела – она аккуратно лежала в углу дивана, на своем законном месте. Интересно, это Якимов с Курбатовым ее туда положили? Или полицейские? Или же сам убийца? Если последний, то хладнокровия ему определенно не занимать.
Прочая же мебель стояла в четком порядке, установленном горничной Анной, – стулья, кресла, столики и даже вазы, норовившие обычно упасть при каждом неловком к ним прикосновении. Значит, ничего похожего на борьбу в этой комнате не происходило: Балдинский вошел сюда вместе с убийцей вполне добровольно, сидел, по‑видимому, в единственном отодвинутом кресле и вскочил на ноги лишь в тот момент, когда убийца достал оружие.
Значит, Балдинский хорошо знал своего убийцу – по крайней мере, их точно что‑то объединяло. Однако не могу сказать, что Балдинский ему доверял: Аннушка пару часов назад, в кухне, поведала всем, что слышала, как полицейские переговаривались, что у Балдинского в заднем кармане брюк нашли револьвер, полностью заряженный. Кто ходит на бал с револьвером? Получается, Балдинский опасался за свою жизнь, идя на этот бал, и, очевидно, опасался именно своего убийцы. Хотя стреляли в него не из этого револьвера – его барабан, как я уже сказала, был заряжен полностью.
Так что убийца стрелял из собственного заранее приготовленного оружия. Но куда он мог деть его после?
Подоткнув подол юбки и ступая крайне осторожно, чтобы не задеть ни крови, ни перьев на полу, я прошла через всю комнату к окну – щеколда была плотно задвинута. Сквозь стекло я взглянула наружу, на газон, где поздний мартовский снег был полностью истоптан, а кое‑где и счищен полицейскими: разумеется, они обыскали весь участок под окном. И ничего не нашли.
Нет, убийца не стал бы так рисковать: окно выходило на оживленную улицу, где даже сейчас, в три часа ночи, брел какой‑то припозднившийся господин. Убийца не выбрасывал револьвер в окно. И на месте, рядом с трупом, он оружие не оставил по каким‑то причинам. Но и с собой он его унести не мог – всех мужчин полицейские обыскали. А вот саму квартиру обыскивали не очень‑то тщательно… Что, если он спрятал револьвер где‑то в доме, до лучших времен?
Цепляясь за эту мысль, я так же аккуратно вернулась к двери, вышла наружу и начала размышлять, где я, будь, допустим, убийцей, оставила бы револьвер? О том, что стрелявшим была вообще женщина, которых полицейские обыскивать не решились, я старалась сейчас не думать.
Я заглядывала, освещая путь светильником, во все вазы, стоящие в коридоре, наклонялась, чтобы посмотреть под креслами и столами, покуда не пришла к мысли, что все это уже проделали полицейские. Убийца действовал хитрее. Ведь практически сразу после выстрела гости столпились в коридоре, спрятать здесь что‑то было бы трудно.
Спальные комнаты должны быть заперты, так что едва ли убийца мог подкинуть оружие кому‑то.
Библиотека… словом, она тоже была занята.
В танцевальной зале оставались музыканты, которым не полагалось прекращать играть. В столовой могли быть нанятые официанты, которые постоянно подносили блюда. А вот в гостиной…
Я поспешила войти в полутемный зал гостиной – здесь весь вечер сидели только несколько нетанцующих заядлых картежников, да и те, скорее всего, вышли в коридор узнать, что за шум. Здесь вполне можно было что‑то спрятать, улучив момент.
Я обошла со светильником все шкафы и серванты.
Поискала меж диванными подушками. В фарфоровых вазах с цветами. За портьерами.
Нашла дамский чулок и зацепившуюся за него запонку, давно потерянную Полесовым, а потом… нашла все‑таки и револьвер.
Его положили под крышку фортепиано в гостиной, на узкую полочку подле струн. Очень маленький – поместился бы и на моей ладони, с коротким стволом и рукояткой, похожей на клюв попугая. Я очень жалела сейчас, что совсем не разбираюсь в оружии: ничего не смыслила в марках и даже взять его в руки робела. Но все же пересилила себя, дотянулась и вынула из фортепиано. Тщательно осмотрела, запоминая каждую деталь, чтобы позже суметь описать эту модель и узнать название. И изо всех сил пыталась запомнить пять цифр, оттисненных у рукоятки, – наверняка каждый номер у револьверов уникальный и по нему можно хотя бы вычислить, где оружие было произведено и в каком году. А может, даже узнать, кому оно было выдано. Едва ли убийца пользовался табельным оружием, учитывая, что купить любой револьвер совершенно нетрудно, но – вдруг?
Запомнив номер, я решила, что лучше положить револьвер обратно, чем забирать с собою, и едва опустила крышку фортепиано, как услышала шаги в коридоре. Должно быть, действовала я слишком громко. Тотчас я бросилась к двери, но в гостиную уже вошел Жорж Полесов в пальто и шляпе – видимо, только что вернулся из своего клуба.
– Это вы, Лида? – изумился он, увидев меня в кромешной тьме со светильником в руке, растрепанную и с подоткнутой юбкой, неприлично оголяющей ноги до самых колен.
– Я услышала какой‑то шум в гостиной и решила проверить… – солгала я, спешно оправляя юбку. – После случившегося я теперь от каждого шороха вздрагиваю. Простите мне мой вид…
– Да что уж там… после случившегося у нас у всех вид не лучший, – Жоржик и впрямь выглядел несчастным. – Я тоже места себе не нахожу, вот даже в клуб поехал в надежде хоть немного расслабиться – только не помогло. Знали бы вы, Лидочка, как мне сейчас нужно простое человеческое участие. А уж коли мне, взрослому мужчине, так тяжело, могу только представлять, как страшно вам, такой хрупкой, беззащитной и нежной… – Ладонь Полесова тяжело легла на мое плечо. – Нам всем сейчас нужно объединиться, я просто не имею права оставить вас одну. Ведь убийца может вернуться в любой момент, зайчонок мой…
Я брезгливо покосилась на его ладонь на моем плече.
– Благодарю за заботу, Георгий Павлович. И все же не волнуйтесь: у меня подле кровати, знаете ли, теперь всегда стоит бронзовый подсвечник. Очень тяжелый.
Жоржик отшатнулся и отчего‑то потер затылок. Заметил плаксиво:
– Ох, Лидочка, я же от чистого сердца помощь предлагаю, а вы меня подсвечником… пугаете. Нехорошо, право, с вашей стороны.
Глава девятая
Наутро дети были сонные и квелые, несмотря на то что Катюша разбудила их даже в половине десятого. Елена Сергеевна всячески настаивала, чтобы занятия сегодня отменили совсем – в связи с печальными событиями. Но я не позволила и думать о том.
Хотя сама с трудом могла сосредоточиться на уроках. Чуть свет я уже съездила к Марго, отправив Платону Алексеевичу сообщение с подробным описанием ситуации с Балдинским.
– Ты думаешь, дорогуша, что Сорокин скрывался под именем Балдинского? – уточнила Марго и сделала вывод, который мне раньше в голову не приходил: – Если теперь он мертв, то и Полесовы нам более не нужны. Верно, Шувалов скоро отзовет тебя в Петербург.
Меня же эта перспектива почему‑то не радовала. Я не виновата в смерти Балдинского – это случайность, которую нельзя было предугадать. Однако я не могла отделаться от мысли, что провалила задание.
– Нужно найти убийцу Балдинского, – ответила я упрямо, – я очень удивлюсь, если окажется, что это убийство никак не связано с нашим делом. И думаю, что Полесовы нам еще нужны.
– Ну, это не тебе решать, дорогуша моя, – хмыкнула Марго. Она уже, не теряя времени, шифровала мое сообщение, пообещав, что Платон Алексеевич получит его через несколько часов.
Я же попрощалась с ней и поспешила вернуться на Пречистенку.
Первым делом, войдя в квартиру, я прошла в гостиную и заглянула под крышку фортепиано – револьвер еще лежал там. Вообще, и то, что убийца решил припрятать оружие в доме, и то, что стрелял через подушку, дабы заглушить выстрел, и его холодная расчетливость при убийстве – все говорило о том, что я столкнулась с профессионалом. Хотя само убийство едва ли тщательно планировали. Не думаю, что убийца шел на этот бал с намерением застрелить Балдинского.
Однако знание мое, где лежит револьвер, – очень большая удача. Убийца наверняка вернется за ним, главное теперь – не упустить этот момент. И разумеется, мне следует стать еще более осторожной, нельзя себя чем‑то выдать.
Конечно, я думала в то утро и об Ильицком. До сих пор мне не верилось, что вчера он вот так просто появился в моей жизни. Снова. И мало того – сделал мне предложение. А я ему отказала. При воспоминании о том я не выдержала и улыбнулась, а Мари, которая именно сейчас рассказывала урок, нахмурилась. Верно, подумала, что я над ней смеюсь.
Впрочем, улыбка эта продержалась на моих губах недолго: чем дольше я думала, тем более странным мне казалось появление Ильицкого на вчерашнем балу. Платон Алексеевич любит повторять, что давно уже не верит в совпадения, и я, признаться, склонна с ним согласиться… Но ежели допустить, что Евгений солгал о случайности нашей встречи, то сам собою напрашивается вопрос: зачем? Неужто придется и искренность его поцелуев ставить под сомнение? И его предложение – такое внезапное – тоже? Думать об этом было невыносимо…
А более всего меня смущала дружба Ильицкого с этим Якимовым, профессором математики и приятелем Сорокина. В сегодняшнем сообщении я попросила Платона Алексеевича выяснить биографию Якимова и всем сердцем надеялась, что он примерный семьянин, всю жизнь проживший тихо, мирно и, главное, на виду.
* * *
Надо сказать, что сегодня была среда, а по средам Полесовы всегда ездят обедать к Курбатовым. Сегодняшний день не стал исключением.
Граф Курбатов имел белокаменный дом на Арбате. Точнее, целую усадьбу городского типа с главным домом аж из трех этажей, двумя пристройками, стоящими к нему полукругом, собственной конюшней и огромной оранжереей. Пристройки, впрочем, почти полностью были отданы под хозяйственные нужды, а в доме большинство комнат всегда пустовало, поскольку жили здесь только Афанасий Никитич, Алекс и очень небольшой для такого дома штат слуг. Алекс, ведя бурную жизнь, в доме появлялся разве что для сна, а сам граф жил весьма уединенно и скромно.
Граф Курбатов охотно наносил визиты, когда его приглашали, сам раз или два в месяц давал званые обеды, но большую часть времени, насколько я знала, находился именно в доме. В одиночестве. Редко кто гостил у него, возможно, оттого, что молодость и зрелость провел он за границей и все время сетовал, что его друзья остались в Лондоне, а не в Москве. Кроме разве что Полесовых, которых, как я уже сказала, он принимал каждую среду.
Потому, войдя вслед за Жоржем и Еленой Сергеевной в гостиную, я немало удивилась, заметив в кресле у камина господина Якимова, профессора математики. Новая волна подозрительности захлестнула меня: Курбатов мало с кем сдружился в Москве за столько лет, однако петербургского профессора принимает в доме на следующий день после знакомства?
– Представьте себе только, – радостно, но отчего‑то в волнении потирая руки, говорил граф, – мы со Львом Кирилловичем были шапочно знакомы в Лондоне, где он останавливался, прежде чем поехать читать лекции в Кембридж, это было, если мне не изменяет память… – он вопросительно посмотрел на Якимова, – в тысяча восемьсот семьдесят втором?
– В семьдесят первом, в феврале, – поправил его Якимов с галантным поклоном.
Это был высокий и подтянутый мужчина, выглядящий, самое большее, лет на пятьдесят, хотя я знала, что он лишь несколькими годами моложе Курбатова, то есть ему чуть меньше шестидесяти.
Увидев нас, вошедших в гостиную, Якимов с легкостью, которой позавидовали бы и люди много моложе, поднялся из кресла, ловким движением оправил скругленные по самой последней моде полы сюртука, какой даже Алекс начал носить всего две недели назад, и пружинистой походкой приблизился, поцеловав сперва руку Елены Сергеевны, после Мари, а потом и мою.
– Je suis enchante de faire votre connaissance, mademoiselle!7 – бархатным баритоном сказал он и ненадолго заглянул мне в глаза. Что‑то в них мелькнуло такое, отчего я подумала: ежели он действительно профессор математики, то я королева Виктория.
Доводилось мне видеть профессоров разных мастей: самыми скучными и самыми неприспособленными для света были из них именно математики.
– Mutuellement, monsieur8, – скупо улыбнулась в ответ я.
А потом сразу отвлеклась, потому что от портьеры в глубине гостиной вдруг отошел Ильицкий, которого я прежде не заметила. Из‑под сведенных бровей он, не мигая, смотрел на меня – мне даже сделалось не по себе. Впрочем, взгляд его тут же изменился на само радушие пополам с иронией. А Афанасий Никитич поспешил представить и его:
– Ильицкий Евгений Иванович, герой войны на Балканах, кавалер ордена Святого Георгия, а ныне коллега Льва Кирилловича: состоит в штате военной кафедры Николаевской академии Генерального штаба и готовит офицеров непосредственно к военному делу, так сказать…
Меня немного задело, что Курбатов забыл упомянуть, что Ильицкому пожаловали золотое оружие «За храбрость», – на мой взгляд, это не тот факт, которым следует пренебрегать. Но гораздо более меня заинтересовало, что Евгений Иванович, оказывается, преподает. Помнится, прошлой весной он об этом и не помышлял, потому как даже в академии не доучился, а видел себя исключительно на поле боя.
Интересно, что заставило его перемениться в мыслях?
– Должно быть, вы, Евгений Иванович, и сами академию Генштаба окончили? – негромко, обращаясь лишь к нему, спросила я.
– Представьте себе, окончил, Лидия Гавриловна, – целуя мне руку, он провел пальцем по моему запястью, отчего по коже тут же пошли мурашки. – Экстерном окончил, если вам любопытно.
– Вот как? Похвально… – отозвалась я с тем же ядом. – Насколько я знаю, чтобы окончить экстерном такое заведение, как академия Генштаба, нужно быть прямо‑таки семи пядей во лбу.
«…Или чтобы кому‑то высокопоставленному очень нужно было, чтобы ты ее поскорее окончил», – добавила я про себя.
Ильицкий же ответил:
– Не менее похвально, чем употребление фразы «семь пядей во лбу» для француженки.
– Француженки? – из дальнего угла гостиной вытянул шею Жоржик, которого Алекс угощал кубинскими сигарами. – Где француженки?!
– Все француженки остались во Франции, mon cher9, – ответила ему Елена Сергеевна со смехом, кажется, она и сама не поняла, как только что меня выручила, сменив тему.
Я же, проходя в комнату, бросила на Ильицкого единственный взгляд, которым умоляла не выдавать нашего знакомства и тем более моего французского происхождения.
Не знаю, понял ли меня Евгений и насторожился ли этим, потому что ему самому пришлось тотчас отвлечься: Елена Сергеевна, небрежно взяв его под руку, увлекла за собой.
– У нашей Лидочки такой великолепный французский выговор, – продолжила она нежелательную для меня тему, – такой правильный, что я и сама иной раз теряюсь. Вот что значит получить достойное образование. Но, даст Бог, Лидия Гавриловна хоть чему‑то научит нашу глупышку Мари… кстати, где Мари?
А Мари пыталась раскурить сигару, вполне одобряемая папенькой и Алексом.
– Мари! – вскричала Елена Сергеевна.
– Ну и как – удается Лидии Гавриловне воспитание? – поинтересовался Ильицкий у Полесовой.
Вопрос, впрочем, был риторическим.
– Маман, ну что вы, право слово… – девица небрежно держала в пальчиках сигару, будто делала это уже тысячу раз, – всем давно известно, что современная женщина должна быть несколько émancipé10. И, разумеется, должна курить. В свете все дамы курят. Правда ведь, Алекс?
Тот подносил ей спичку и ничуть не был смущен.
– На этот раз Мари права, Елена Сергеевна, – снисходительно улыбнулся он. – Не вижу в курении ничего дурного.
– Но не сигары, ma chère! – В глазах у Полесовой уже стояли слезы. – И не в шестнадцать лет. Лидия Гавриловна, скажите что‑нибудь!
Я хоть и была несколько шокирована, но успела прийти в себя и как ни в чем не бывало теперь поправляла у зеркала прическу, примятую шляпкой.
– В самом деле, Елена Сергеевна, ну что вы разволновались? – ответила я. – Ежели мадемуазель Полесова так уверена, что непременно попадет в свет, то, разумеется, ей следует начать курить сигары. Курите, Мари, ну же…
Все взгляды теперь были обращены на маленькую паразитку, а та стояла с дымившейся уже сигарой и смотрела на меня исподлобья.
Подобная лояльность вовсе не была в моем духе, но сегодня читать ей мораль мне совершенно не хотелось. Тем более было совершенно очевидно, что маленькая паразитка не столько желала и впрямь закурить, сколько в очередной раз пыталась шокировать публику. Может, она ждала, что я велю ей немедля оставить это занятие, накажу, и тогда она с чистой совестью смогла бы ненавидеть меня дальше?
Не получив же наказания, Мари ничего не оставалось делать, как поднести во всеобщей тишине сигару ко рту и втянуть в себя дым. Клянусь, в это мгновение в глазах ее было неподдельное страдание. И уверенность ее тотчас кончилась: набрав полный рот дыма, девица понятия не имела, что делать с ним дальше, и только сдавленно икнула, глядя на всех очень несчастным взглядом. Потом дым повалил у нее из носа и даже, кажется, из ушей – Мари, забыв о своей émancipé, закрыла ладошкой рот и надсадно закашлялась.
– Деточка, маленькая моя, что же ты!.. – первой бросилась к ней Елена Сергеевна, а следом и остальные.
Я невозмутимо продолжила поправлять прическу.
Глава десятая
Мальчики вскоре выпросили разрешение пойти на конюшню: своего выезда Полесовы не имели, так что, появляясь у Курбатовых, первым делом они мчались к лошадям. Взрослые же коротали время до обеда за карточным столом, но я играть отказалась, присаживаясь в кресло у камина, где Алекс Курбатов с наслаждением докуривал сигару, а в кои‑то веки притихшая Мари переживала свой недавний позор.
Впрочем, едва я присела, Мари напустила на себя неприступный вид и сказала:
– Алекс, я решила, что тоже хочу посмотреть на лошадей, вы проводите меня?
– О, с удовольствием! – он тотчас затушил сигару в пепельнице и собрался уйти – я едва успела его задержать.