По ходу жизни. Статьи, рецензии, заметки 2018—2019
Авторство великого романа приписывали в разные периоды то Федору Крюкову, то Серафимовичу, то тестю Шолохова Громославскому, то Андрею Платонову, то даже Николаю Гумилеву. Менее настойчиво отдельные филологи и историки литературы убеждают общественность в том, что Шолохов не автор и «Поднятой целины», «Судьбы человека», «Они сражались за Родину». А вот по поводу рассказов споров почти нет. Что, в общем-то, странно, так как в рассказах присутствуют многие детали, сюжеты, которые будут развернуты на страницах «Тихого Дона».
Давайте вспомним об этих рассказах.
Писательская судьба Шолохова началась в Москве в сентябре 1923 года, когда в газете «Юношеская правда» (будущий «Московский комсомолец») был напечатан сатирический рассказ «Испытание», который как и последующие – «Три» и «Ревизор», – часто определяют как фельетоны. Но разница между фельетоном и сатирическим рассказом довольно зыбкая. У Зощенко в собрании сочинений подобные тексты – «рассказы», а у Булгакова – «рассказы и фельетоны»… На мой взгляд, эти вещи Шолохова ближе к прозе, хотя, конечно, не высококлассной; впрочем, в них уже мелькает знакомое шолоховское: «на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени», «я насквозь пропиталась запахом коммунизма»…
В Москву Шолохов приехал с родного Дона осенью 1922 года. Позади был суд, угроза расстрела: будучи налоговым инспектором, он занижал налог станичникам. Сохранилась докладная Шолохова, где есть такие слова:
«В настоящее время смертность на почве голода по станице и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей. Объедены все коренья и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактического посева».
В итоге Шолохов был осужден на год условно и уехал. В Москве сменил много мест работы, посещал литобъединение «Молодая гвардия», где вели занятия Шкловский, Асеев, Осип Брик… Есть упоминания, что Шолохов еще до отъезда с Дона писал рассказы, но документально установленным его первенцем является «Родинка», которую он принес в редакцию «Юношеской правды» в марте 1924-го. Напечатан же рассказ был лишь в декабре.
Впрочем, в письме Серафимовичу, посланному в конце 1926-го вместе со вторым сборником «Лазоревая степь», Шолохов замечает: «В сборник вошли ранние рассказы (1923—1924 гг.), они прихрамывают. Не судите строго. – И просит: – Если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: „Чужая кровь“, „Семейный человек“ и „Лазоревая степь“».
Значит, какие-то рассказы, по традиции помечаемые в собраниях сочинений по году издания, были написаны на два-три года раньше.
Почему я ковыряюсь в датах? Чтобы понять, когда Шолохов успел написать две книги «Тихого Дона». Ведь если посмотреть на сухую хронологию жизни и творчества, то выходит, что в декабре 1924 года опубликован первый (для многих это то же самое, что и первым написан) рассказ «Родинка», а к декабрю 1927-го у Шолохова изданы три сборника рассказов (в расчет не идет, что они тонюсенькие) и готова половина романа.
Но на деле пиком работы Шолохова над рассказами были 1924—1925 годы, а с весны 1926-го он сосредоточился на работе над «Тихим Доном». Во второй половине 1926 и в 1927 годах были опубликованы рассказы «Батраки», «Мягкотелый», «Ветер», «Один язык», «Червоточина» и «О Колчаке, крапиве и прочем», но они – за исключением, по моему мнению, «Ветра» – откровенно уступают «Жеребенку», «Чужой крови», «Семейному человеку», «Лазоревой степи», и написаны, судя по всему, намного раньше них.
Кстати сказать, рассказы Шолохова журналы и газеты не рвали из рук, часто не принимали к публикации; некоторые подвергались значительной редактуре. Причем сам Шолохов нередко предлагал «урезать», поменять название… Он тревожно справлялся о судьбе своих вещей, просил поторопиться с гонораром. То есть, по всем приметам был начинающим автором. Человек, носивший в редакции чужие тексты, вряд ли бы вел себя так.
Стоит уточнить, что «Донские рассказы» не сразу стали столь внушительной по объему книгой. Первоначально в сборник, изданный в январе 1926 года, входило всего восемь произведений, затем, в июле того же года увидел свет второй сборник, «Лазоревая степь» с двенадцатью вещами, в начале 1927-го третий – «О Колчаке, крапиве и прочем», содержащий всего четыре рассказа, два из которых уже выходили в предыдущих книжках. Почти все произведения из сборников и периодики были объединены в конце 1927 года в «Роман-газете». Последующие издания в основном повторяли содержание этой публикации.
***
А теперь собственно о рассказах.
Во-первых, они (почти все) поражают особенно острой жестокостью даже на фоне таких произведений о гражданской войне, как «Два мира» и «Щепка» Зазубрина, рассказов Всеволода Иванова, «Рождения Амгуньского полка» Фадеева, «Конармии» Бабеля, «Железного потока» Серафимовича, «России, кровью умытой» Артема Веселого. Тем более что Гражданская война в большинстве рассказов Шолохова происходит между жителями одной станицы, одного хутора, одной семьи… В общем-то, та же тема является главной в «Тихом Доне».
В ряде рассказов отцы когда случайно, когда сознательно убивают сыновей. Сами убийства описаны очень сильно, зримо. Вот из первого же рассказа «Родинка»:
«С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается. Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:
– Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя…
Чернея, крикнул:
– Да скажи же хоть слово! Как же это, а?
Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело… Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и важном.
К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот…»
Кстати, вспомним последнюю часть четвертой книги «Тихого Дона», изданную спустя пятнадцать лет после «Родинки».
Вот Ильинична, мать Григория Мелехова, выйдя в ночную степь, зовет сгинувшего сына:
«– Гришенька! Родненький мой! <…> Кровинушка моя!»
А вот Григорий просит мертвую Аксинью:
«– Ради господа бога! Хоть слово! Да что же это ты?!»
Почти дословные самоповторы. Не правда ли?
Брат убивает брата, мужчина – любимую женщину, сын – отца, соседи – соседей… Вот кусок из рассказа «Алешкино сердце», о голоде на Дону в то время, когда Шолохов работал налоговым инспектором и занижал налог, пытаясь помочь землякам:
«…Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая соседка, Макарчиха по прозвищу, ушла за речку полоть огород, проводила глазами желтый платок, мелькавший по садам, и через окно влезла к ней в хату. Подставив скамью, забралась в печку, из чугуна через край пила постные щи, пальцами вылавливала картошку. Убитая едой, уснула, как лежала, – голова в печке, а ноги на скамье. К обеду вернулась Макарчиха – баба ядреная и злая. Увидела Польку, взвизгнула, одной рукой вцепилась в спутанные волосенки, а другой – зажав в кулаке железный утюг, молча била ее по голове, лицу, по гулкой иссохшей груди.
Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с крыльца за ноги. Подол Полькиной юбчонки задрался выше головы, а волосы мели по двору пыль и стлали по земле кровянистую стежку.
Сквозь решетчатый переплет плетня глядел, не моргая, Алешка, как Макарчиха кинула Польку в давнишний обвалившийся колодец и торопливо прикинула землей».
Конечно, может вызвать недоумение, откуда Шолохов (не будем углубляться в конспирологические теории насчет его возраста – в любом случае он был в 1923 – 1925-м совсем молод) всё это знал, когда успел увидеть, как сумел облечь в художественную прозу.
Сейчас нам кажется, что после Гражданской войны все уцелевшие белые оказались за пределами Советской России. На самом же деле большинство из них жило рядом со вчерашними врагами. В 1923 – 1926 годах произошло если не примирение, то некоторое осознание, что убивать дальше друг друга, значит истребить народ вообще, вместе с корнем. На время наступило некоторое смягчение нравов.
Известно, что в 1925 – 1926 годах Шолохов подолгу беседовал с бывшим командиром повстанческой дивизии во время Верхне-Донского восстания, а затем командиром полка Первой конной армии Харлампием Ермаковым, который стал прототипом Григория Мелехова в «Тихом Доне». Уже точно установлено, что очень многое из рассказов (фактов жизни) Ермакова вошло в роман Шолохова, наверняка они стали и сюжетами некоторых произведений 1923 – 1926 годов. По крайней мере, большая часть деталей из шолоховских рассказов была повторена именно в четвертой книге «Тихого Дона», которая посвящена восстанию, приходу Донской армии и последующему отступлению белых на Кубань. И, конечно, процессам на Дону в 1920 – 1922 годах, не только свидетелем, но и участником которых был сам Шолохов.
К тому же добрая четверть рассказов, это именно рассказы людей о случаях из своей жизни, в которых автор (или другой персонаж) выступает как слушатель: «Шибалково семя», «Семейный человек», «Председатель Реввоенсовета республики», «О Колчаке, крапиве и прочем», «Лазоревая степь», «Ветер», «Один язык»…
Многие, отдельно взятые рассказы Шолохова, не уступающие по силе лучшим страницам «Тихого Дона», прочитанные друг за другом, сливаются в единый ком ужаса и крови. Рушится всё – родственные связи, мораль, сама человеческая природа.
Но в какой-то момент ужас становится не таким ужасающим, а кровь не такой густой… Говорят, что физические пытки действенны до определенного предела, после чего нервы человека, которого пытают, перестают реагировать на боль.
К тому же за десять-пятнадцать страниц ты не успеваешь по-настоящему полюбить или возненавидеть героев и антигероев. Главным становится материал, а не судьбы. И здесь проза начинает уступать место публицистики.
Наверняка Шолохов почувствовал это, и после шедевра «Чужая кровь» (это был один из последних рассказов 20-х годов) погрузился в романную форму, оставив тему Гражданской войны до конца второй, до третьей и четвертой книг «Тихого Дона». Сначала нужно было показать казачью жизнь в мирное, но отнюдь не благостное, время. Жестокости, конфликтов, предостаточно и в первой книге романа. Далее Шолохов покажет, какой кровью эти конфликты разрешались.
Но законспектирована – да еще с какой силой! – эта тема в рассказах.
Ранняя проза Шолохова интересна не только как документ рождения великого писателя, не только как россыпь потрясающих художественных произведений малой формы, – это очень важные предостережения нам, сегодняшним, от повторения кровавой мясорубки, которую, как показали события на Донбассе, очень легко запустить. И наблюдая по ТВ, как две враждующие, истребляющие друг друга стороны говорят по-русски, мне вспоминаются рассказы Шолохова. От этого становится жутко…
***
«Судьба человека» – произведение из другого времени, написанное человеком другого возраста, другого жизненного опыта. Позади «Тихий Дон», чье написание и публикация откровенно испепелили Шолохова; позади первая, честная и страшная, книга «Поднятой целины», позади самые важные главы «Они сражались за Родину».
Литературные историки утверждают, что у главного героя «Судьбы человека» Андрея Соколова есть прототип: в 1946 году Шолохов встретился на охоте с человеком, который и рассказал ему эту историю. Уход на фронт, ранение, плен, побег из плена, гибель семьи, усыновление беспризорного сироты.
Десять лет носил этот замысел Шолохов в себе, и написал рассказ – за несколько дней – лишь в 1956-м. Есть мнение, что раньше писать боялся. Сталин, запрет на тему советских военнопленных. Но тут скорее дело в том, что Шолохов не находил для рассказа формы. А нашел ее тогда, когда с СССР стали выходить произведения Хемингуэя, Ремарка. И, кстати, они откликнулись на этот рассказ письмами Шолохову. Неспроста.
Пафос «Судьбы человека», это скорее не социалистический пафос (в чем Шолохова упрекали в конце 80 – в 90-х), а гуманистический. Сродни пафосу «Старика и моря». По крайней мере я вижу это так…
Еще с 1960-х появилась традиция подверстывать «Судьбу человека» к рассказам 20-х даже в собраниях сочинений, где произведения должны идти в хронологическом порядке. Мне это не нравилось – казалось, что составителям «Судьбу человека» просто некуда деть: один-единственный рассказ в 30 – 70-е годы, ну и соединим с остальными, 20-х.
Но не так давно, перечитывая том «малой прозы» Шолохова, я увидел, что «Судьба человека» является логичным завершением тех кровавых, беспощадных историй, которые он писал совсем молодым. Это своего рода гимн победе жизни над ужасом войн, голода, ожесточения, расчеловечивания…
Шолохов – дитё страшной эпохи в истории России. Случалось, и он становился страшен и беспощаден в своих выступлениях, статьях и письмах, бывало, подыгрывал власти, сглаживая острые углы, как, например, на многих страницах второго тома «Поднятой целины». Но в лучших своих произведениях он, конечно, великий русский писатель, удивительно сильно запечатлевший социальные потрясения, моральную деградацию и нравственное воскресение.
И, надеюсь, чтение не только эпопеи «Тихий Дон», но и рассказов «Жеребенок», «Калоши», «Семейный человек», «Алешкино сердце», «Чужая кровь», «Судьба человека», ужаснув, сделают нас человечнее.
Апрель 2018Зачем понадобился этот ремейк?
Про восстание в Собиборе до сих пор говорят, что это забытый подвиг. Может быть, для людей старших поколений это так. Но мои сверстники – люди сегодня в районе сорока-сорока пяти – интересующиеся историей, узнали о нем в годы перестройки, то есть школьниками. Информации было мало, но факт этот по крайней мере в конце 80-х не скрывался. Имя Александра Печерского было известно.
В последние годы детали восстания открывались всё подробнее. Благодаря интернету любом смог увидеть художественный фильм «Побег из Собибора» 1987 года, который сняли чуть ли не всем миром, документальные фильмы; была переиздана книга Печерского «Восстание из Собибуровском лагере» и изданы его «Воспоминания».
А теперь в прокат вышел российский полнометражный фильм «Собибор» со слоганом (теперь чуть ли не каждый фильм имеет слоган) «Подвиг, о котором мы забыли» и с подзаголовком «Подлинная история единственного успешного восстания в лагере смерти».
Ну, со словом «подлинная» историки наверняка не согласятся. Но моя цель не копаться в деталях – я хочу задаться вопросом: зачем сняли фильм, почти полностью копирующий тот, что уже существовал?
Посмотреть «Собибор» я считал обязательным делом. Восстание в нем действительно уникальный случай. Нужно было скрытно подготовиться, собрать группы для убийства эсэсовцев, найти союзников среди капо и охранников, отключить телефонную связь, ток в заборах, собрать людей в одном месте и прорвать колючую проволоку. Задача усложнялась тем, что в лагере находились евреи из разных стран, зачастую не понимавшие друг друга. И им необходимо было стать одним целым, чтобы осуществить план.
В фильме 1987-го языкового барьера нет, и это главный его минус. В нашем фильме, режиссером которого указан Константин Хабенский (он же сыграл роль Александра Печерского) люди говорят на немецком, польском, русском языках, но в переводчиках почти не нуждаются… Зато в «Собиборе» нет того психологического ужаса, в котором находились шесть сотен заключенных в этом лагере – лагере уничтожения. Эти шесть сотен обслуживали жизнь лагеря, в котором ежедневно душили в газовых камерах и сжигали тысячи их соплеменников.
Люди жили почти обыкновенной жизнью – рабочий день, в том числе разведение кроликов, подметание дорожек, два часа общения мужчин и женщин перед отбоем, иногда танцы, относительная свобода, – а над ними дымит труба, выбрасывая пепел их родных, знакомых… Это отлично показано в фильме 1987-го, а в нашем вспоминается афоризм: «Живые позавидую мертвым».
Эсэсовцы в фильме Хабенского – эмоциональные садисты, они издеваются над заключенными постоянно и с удовольствием и главное по своему желанию. Могут замучить, застрелить любого. Но эти шестьсот человек были в основном квалифицированными работниками – столярами, ювелирами, сапожниками, портными. Их все-таки берегли. Да и очень многие заключенные концлагерей одним из самых необъяснимых и потому жутких явлений в лагерях называют автоматизм, с каким немцы уничтожали людей, расстреливали провинившихся.
Тут же невольно проникаешься сочувствием к этим садистам, словно они душевнобольные.
Садистов среди эсэсовцев хватало, о чем пишет и сам Александр Печерский, но не в таких количествах и не с таким надрывом и исступлением они мучили своих жертв как это показано в «Собиборе». И тем сложнее заключенным было убивать их, потому что во многих они видели людей, а не демонов.
Но в целом сюжет «Собибора» повторяет сюжет «Побега из Собибора», снятого тридцать лет назад. Это касается не фабулы, а деталей. Начинается и там, и там с прибытия поезда и отбора людей для работ и для уничтожения, заверение лагерного начальства, что все будет хорошо, нужно принять душ, постричься… Кончаются оба фильма послесловием – кратким рассказом, как сложилась судьба выживших. В «Побеге…» это звуковое послесловие, а в нашем – текстовое. Ну и по ходу есть немало одинаковых эпизодов.
Правда, в нашем фильме отвратительный, поистине преступный монтаж, превращающий фильм в брак. Вообще монтажная школа отечественного кинематографа, похоже, находится в плачевном состоянии.
Например, герой Хабенского рубит дерево (не пень, а именно растущее дерево). Оно срублено, падает. А через эпизод – по сюжету на следующий день или через день – он снова рубит то же самое дерево. Что это за безобразие? И подобных ляпов в фильме предостаточно.
Есть и те, что губят какой-никакой, но все же сценарий. Совершенно неясно, каким образом появляется в лагере герой Хабенского, как он знакомится с Люкой, ставшей в реальности связующим звеном между заговорщиками. Ее роль в фильме «Собибор» вообще непонятна. Этакая влюбленная в главного героя комсомолка, отлично говорящая на русском языке (хотя на самом деле Люка была немецкой еврейкой, и они с Печерский не понимали ни слова, сказанные друг другом).
В фильме 1987 года эти необходимые узлы истории есть. Вот в лагерь прибывают несколько советских военнопленных. Одеты в военную форму, будто только что с фронта (что в отношении по крайней мере Печерского было не так – он к тому времени уже два года кочевал по лагерям). Сам Печерский представлен как русский богатырь (даром что еврей, но и в фильме его называют «русский», да и в жизни так называли), при одном взгляде на которого обитатели Собибора понимают, что именно этот человек со своим отрядом поведут их к освобождению.
Показано и знакомство с Люкой – по приказу подпольной организации – и роль девушки в подготовке восстания. Печерский проводит с ней свободное время, а к ним подходят подпольщики, чтобы передать информацию.
Но прекращу сравнивать фильмы. Построены они по одной схеме, с абсолютно одинаковой завязкой и развязкой. Зачем нужно было снимать именно ремейк фильма тридцатилетней давности, я не понимаю. Тем более что первый фильм оказался – объективнее – куда более не то чтобы достовернее (хотя и это тоже), а правдоподобнее.
Существует большое количество литературы о Собиборе и восстании в нем. Почти все пережившие войну участники восстания написали мемуары. В том числе и Александр Печерский.
Он не художник слова. Но его человеческий документ сильнее любой прозы. Вот небольшой фрагмент. Как Печерский и его товарищи узнают о газовых камерах и крематории (они ведь до того тоже верили, что едут в место, где все будут работать и жить относительно по-человечески):
«В это время мы заметили, как на северо-западе от нас поднимаются в небо и уносятся вдаль густые клубы дыма. В воздухе распространился запах гари.
– Что там горит? – спросил я.
– Не спрашивайте, – ответил Борух, так звали нашего нового знакомого, – там сжигают тела ваших товарищей, которые прибыли с вами.
У меня потемнело в глазах. А Борух продолжил:
– Вы не первые и не последние. День через день сюда прибывают эшелоны по две тысячи человек каждый. А лагерь существует уже около полутора лет. Подсчитать сами можете. Сюда поступали евреи из Польши, Чехословакии, Франции, Голландии. Но из Советской России впервые вижу.
Борух был старый лагерник, один из немногих, кто находился здесь уже в течение года. Его работа заключалась в сортировке вещей, снятых с убитых. Он много знал, и от него нам стало известно, куда исчезают наши товарищи и как это делается.
Простыми словами, как будто речь идет об обыденных вещах, он рассказывал, и мы, только что прибывшие сюда, но уже достаточно пережившие, слушали его с содроганием».
Почему было не взять за основу воспоминания Печерского (в «Собиборе» лишь мотивы этих воспоминаний)? Его судьбу?.. Самое важное, по-моему, что Печерский был сугубо гражданским по своему складу человеком. Но обстоятельства сделали из него настоящего командира, командовавшего в основном гражданскими, запуганными, почти потерявшими надежду и веру людьми.
Константин Хабенский на презентации фильма сказал, что не хотел заострять внимание на отдельных людях, главный герой фильма – лагерь. По сути, и название соответствует такому замыслу. Но следуют этой канве лишь несколько первых минут: из вагонов спускаются хорошо одетые люди, им обещают, что поселят их на «освобожденных территориях», что нужно на время разделиться мужчинам и женщинам, багаж вернут позже, отбирают людей нужных профессий, а остальные через полчаса превращаются в гору трупов… Если бы в таком ключе был снят почти весь фильм, то героем действительно стал бы лагерь. Лагерь, который прекратил свое существование силами тех, кто в финале восстал. Но «отдельные люди» появились, хотя большинство из не потянули даже на персонажей, а не то что на героев художественного произведения.
Фильм «Собибор» еще раз убедил меня, что наш кинематограф находится в глубоком кризисе. Техника есть, актеры имеются, спецэффекты делать умеем (впрочем, преодоление минного поля в «Собиборе» снято очень странно – мины взрываются далеко позади бегущих, не причиняя им никакого вреда), а вот со сценариями – беда. Или с тем, во что сценарии превращаются по ходу съемочного процесса.
И главное – большинство фильмов снимают в рассчете на зрителя, который ничего до этого не видел, не читал, не знал, не размышлял. Поверьте, таких зрителей очень мало. И большинство выходило с сеанса того же «Собибора» в недоумении и разочаровании. «Что это нам опять показали? Зачем это так снято – недостоверно, топорно? Кем нас считают?»
Май 2018Хождение в импринт
Не скажу, что каждый, но наверняка многие собирают свою библиотеку. Имею в виду не ту, реальную, с аккуратными или растрепанными, зачитанными томиками, библиографическими редкостями на стеллажах, а скажем так, мысленную, где имеются, конечно, и аккуратные томики, и зачитанное, раритетное, но немало и журнальных публикаций, рукописей, компьютерных файлов.
В отличие от простого читателя, у литератора есть возможность соединить вместе несколько журнальных публикаций ценимого им автора, взять рукопись, файл и предложить их в издательство. Или же, что теперь стало делом вроде бы не столь уж сложным и затратным, а с недавних пор и достаточно распространенным, издать самому, со своей рекомендацией.
Буквально в последний год одним из самых популярных слов в литературном мире стало слово «импринт». Оно в русском лексиконе новое, хотя явление имеет историю. Впрочем, не буду в историю углубляться – пусть, если захотят, делают это исследователи, теоретики…
Русского синонима «импринту» найти, по-моему, невозможно. Вообще слово из некоего нового языка, на котором уже говорит значительная часть тех, кто участвует в бизнесе, живет, что называется, в компьютере… Толковые словари пока не поймали это слово в свой невод, поэтому придется воспользоваться «Википедией».
«Импри́нт (англ. imprint) – название издательства, указываемое в выходных данных книги. В случае издательского конгломерата импринт – это название издательства, принадлежащего конгломерату, хотя такое издательство может не иметь самостоятельных прав на книгу.