Ненормальные. 20 житейских историй
…Звук выстрела растворяется в шуме реки.
Кот сразу понимает: попал. Вначале стоит, оцепенев, затем медленно приближается к неподвижному телу. Надо убедиться: смертельно опасного врага больше нет, можно ходить, не оглядываясь, крепко спать, не вздрагивая от близких шагов, смеяться открыто, не скрываясь от злых чёрных глаз, уставленных на Кота с прищуром, словно в прицел… Можно дальше жить спокойно.
Спокойно. Жить. Можно.
Каба лежит лицом вниз, голова закрыта чёрным капюшоном, слева на спине в куртке рваная дыра. Надо перевернуть… Кот толкает труп ногой – не получается, слишком тяжёлый. Тянет одной рукой за плечо, в другой – автомат наготове. Тело мягко перекатывается на спину, и Кот покрывается холодным потом: перед ним не Каба, а совершенно незнакомый мужик лет сорока. У него бледное лицо, светлые волосы и мёртвые голубые глаза. Они смотрят на Кота спокойно, без гнева, без ужаса, смотрят и не видят – чужие голубые глаза. Этого человека Кот не знает. Не знает, но убил. За что? За то, что у него худощавая фигура, чёрная куртка и крадущаяся походка. Рядом с ним под деревом – вязанка лавровых веток. Он местный, резал в лесу лавр, а Кот его убил. Он не грузин и не Каба, он случайный человек. Кот случайно убил случайного человека, похожего на врага. Ошибся.
Убийство на войне – не преступление… «Мы правы, даже если ошибаемся», – так учил командир Сандро. Идёт война, неизвестный мужчина погиб на войне, как те двое наёмников, которых похоронил отряд – своих положено хоронить. И этого случайного человека нельзя оставить гнить в лесу, словно врага. Нельзя.
Кот руками начинает рыть мягкую рыхлую почву. Пот ест глаза, из-под ногтей выступает кровь. Он сталкивает ещё податливое тело в выкопанную яму и торопливо закидывает землёй, ветками, листьями, спиной остро ощущая направленное на него оружие живого и невредимого Кабы. Хочет остановиться, обернуться, но не может и бросает, бросает всё, что попадает под руки.
Бросает, покрываясь едким потом, умирая от тошнотворного страха, скрутившего нутро. Куча быстро растёт и вырастает в огромную тяжёлую гору. Эта гора накрывает Кота, он задыхается, пытается выбраться, кричит, машет руками, ногами…
И просыпается.
С усилием Виктор расслабил судорожно скрюченные пальцы, разжал челюсти, перевернулся на спину. Сердце больно колотило о рёбра. Простыни сбились в мокрый ком.
С первого этажа, из кухни послышались громкие голоса. Спорили Люда и какой-то мужчина. Похоже, Закан, это его голос рычит и булькает так, словно спустили воду в унитазе. Хитрая лиса этот Закан, сейчас припрётся и будет уговаривать присоединиться к компании в сарае. Дескать, это не он со своими вениками, это боевые братья зовут Витю поговорить о той поре, когда каждый из них ощущал себя больше, чем просто мужчиной.
Виктор в тех разговорах не участвует. Лишь в самом начале, когда Закан впервые собрал сослуживцев за лавровыми посиделками, на расспросы мужиков, отчего на родину не едет, объяснил: «Я там кроме военкомата никому не нужен. Только дома появлюсь, сразу в армию призовут. Не хочу. Хватит, отвоевался».
Когда Сандро привёз в отряд новость: Сухум освобождён от захватчиков, местные ополченцы встретили известие восторженными воплями, а наёмники растерянно – большинству предстояло возвращение в безработицу и безденежье.
Односельчан командир распустил по домам, остальных повёл обратно в учебный центр, где каждому обещал приют до полного расчета и отъезда на родину. Или до заключения нового контракта, если политическая ситуация изменится и возникнет такая необходимость. Виктору Сандро предложил поработать помощником «у одной доброй женщины» и привёл к Людмиле.
Виктор тогда сразу предупредил: дождётся расчёта за войну и уедет домой. После прошёлся по дому, на ходу выслушивая от хозяйки, где что нужно поправить-починить. В спальне бегло оглядел стену над комодом, увешанную фотографиями в разнообразных рамках, и вдруг замер, упёрся взглядом в большой портрет светловолосого мужчины.
– Ты чего? – удивилась Люда. – Знаешь его? Да? Может, встречал где?
Виктор пожал плечами, буркнул:
– Нет. Показалось. А кто это?
– Муж мой, Павел. Смотри сюда: здесь надо ставень прибить…
– Где он?
– Тут, вот ставень…
– Муж твой где?
– Кто ж его знает? Пропал. Может, другую нашёл, а может… Не знаю. Гляди сюда: в люстре патрон сгорел, надо заменить…
– Русский?
– А? Кто?
– Муж твой. На абхаза не похож.
– Да нет, мать у него была с Украины, как и я, мы по соседству жили. Отец местный грузин, срочную служил у нас, на Черниговщине. Пока служил, сделал ребёнка, а после…
– В каком смысле «местный грузин»?
– В обычном. Думаешь, тут одни абхазы? Как бы не так!
– Сандро говорил: чисто абхазское село.
– Слухай его больше. Тут чёрт мешал – всяких кровей намешал. Тут и адыги, и абхазы, и грузины – эти, чтоб ты знал, тоже между собой разнятся: мегрелы есть, имеретинцы, сваны… Вот мой Паша как раз от свана родился, они все рыжеватистые и глаза светлые. Русские чуть не в каждом доме: если не дед или бабка, то невестка – местные своих девок на сторону плохо отдают, а себе берут хоть с Африки, любую возьмут, в Абхазии женщин мало… Еврей жил, сам на русской женатый, а зятья у них – один абхаз, другой армянин. Они первыми уехали, как буча поднялась. Верно тебе говорю: у нас тут на кого ни глянь, все полукровки…
– А как же… Чего тогда… воюют?
Люда всплеснула руками, округлила чёрные глаза:
– Ты чё такой наивный? Политика, б…! Жили себе и жили, нет, кому-то куска не хватило! Та шоб им, подлюкам, хорло разорвало!..
Возмущённая Люда раскраснелась, помолодела, в речи явственно проступил украинский говор. Виктор того не заметил. Ему вдруг сделалось жарко в прохладной комнате, даже пот прошиб, взгляд непроизвольно тянулся к лицу светловолосого мужчины. Виктор с усилием отвёл глаза, принялся разглядывать другие снимки, но и на них видел Павла – где с Людой, где с какими-то мужчинами… женщинами… ребятишками… Тряхнул головой, сунул в карманы непроизвольно сжатые до побелевших костяшек кулаки, спросил:
– Ваши дети?
– Не, то его родня и мои племянники с Черниговщины, давно уж не виделись… У нас одна дочка. Вот, Тамарочка…
Люда сникла, погладила фото смеющейся девушки в цветочном венке на тёмных волосах, ладонью отёрла пыль. Вздохнула.
– Далеко она, в Канаде. Мы с Пашей для неё одной жили. В Москве на врача выучили. Думали, вернётся, а она в восемьдесят восьмом уехала. Там замуж вышла… Мы вначале получали письма, потом перестали, вот уже… второй… не, третий год ничего. Ладно, то всё не твоё дело, твоё – дом мне поправить. И вот ещё что: могу тебя кормить, комнату выбирай любую, хоть внизу, хоть наверху, а денег у меня нет.
На том и сошлись: платой за работу Виктору будут стол и кров. А потом… Что же делать, если он молод и здоров, да и она ещё не старуха. А на сплетни наплевать, люди всегда найдут, за что осудить одинокую женщину.
Люда и верила, что муж вернётся, и не верила. Порой была убеждена: Павел сбежал от войны. И тому был повод. Как стали доходить до них известия о погромах в Сухуме, он забеспокоился. Хотя вырос на Украине и жил под материнской фамилией, в селе все знали, что отец его – грузин, что своего единственного сына, пусть внебрачного, признавал, любил, дом свой ему подарил и был им же на сельском кладбище похоронен. Павел уговаривал жену перебраться в Россию, грозил без неё уехать, если не согласится. Она не спорила, но и собираться не спешила. Тянула время, надеялась: авось, до их насквозь интернационального села не докатятся столичные раздоры, дурная заваруха скоро закончится. Вот и дотянула – осталась одна, а Павел спокойно живёт где-то с другой бабой.
А то вдруг одолевали её сомнения, что после двадцати лет мирной совместной жизни муж мог уехать, не прощаясь. Может, убили его? Вон, сколько по лесам мутного народа шастает, – думала Люда, но тут же пугалась таких мыслей. Нет-нет! Если бандиты застрелили Павла, ополченцы давно нашли бы его тело. Все знают: убитых враги не уносят и не хоронят в лесу… Конечно, он где-то устроился, поживает себе спокойно и в ус не дует. Значит, и ей можно простить новую жизнь.
После войны она сама попросила старосту найти ей помощника по хозяйству. Дом двухэтажный, четырнадцать комнат – в добрые времена они с Павлом толпы отдыхающих принимали, плюс сад, огород… В две женские руки не справиться. Да и страшно стало жить, – мародёры продолжают в село наведываться.
Кто эти люди в чёрных масках, откуда приходят – неизвестно. Пробегутся по домам и скроются. Только что в тех домах найдёшь, если курортники второе лето сюда не заглядывают? Мужикам работы нет. Семьи кормят женщины: возят в Гагру на рынок сыр, фрукты, мёд… Вот еду бандиты и выгребают да вещички, что поценнее. Небогатая нажива, но хозяевам и того жаль. Пробовали в милицию жаловаться – без толку. Говорят, один жалобщик свою бензопилу у самого начальника автоинспекции видел. Так что лучше давать отпор грабителям своими силами прямо с порога. Виктор для этого вполне подходил: хоть и молод, и худ, но характер у него крепкий и кулак быстрый. Делает всё, что скажешь, да ещё и подрабатывает немного – как ни крути, а копейки за лавровеники складываются в совсем не лишние рубли. Ему, наверное, бывает скучно, только он никогда этого не показывает и уезжать не собирается. Так и сказал однажды: «Мне и здесь хорошо».
– А вдруг да Павло возвратится, тогда что? – однажды спросила Люда.
Виктор помрачнел, буркнул раздражённо:
– Там видно будет.
Людмила чувствовала: есть у парня за душой какая-то тоска. Обычно спокойный, даже флегматичный, временами Витя становился озлобленно-раздражительным. Начинал бессвязно кричать во сне, метаться. Тогда Люда обнимала его, словно ребёнка, напевала тихонько бабушкину колыбельную: «Ой, у гаю, при Дунаю…», и он затихал, уткнувшись в худенькое женское плечо.
Они никогда не говорили о чувствах, о планах на будущее. Просто жили, каждый в своих мыслях и ожиданиях, словно врозь.
Вместе, но врозь.
Чествовать победителей в село приезжали какие-то военные. Они говорили пламенные речи о национальной гордости, свободе, победе и вручали награды.
Кабе тоже дали орден – посмертно. В последние дни войны он снова в одиночку ушёл из отряда и пропал. О дезертирстве никто не подумал – без денег Каба никогда не сбежал бы. Сандро отдал приказ прочесать лес, найти живым или мёртвым. Искали долго, обнаружили в полутора километрах от лагеря с простреленной головой: попал-таки Каба под пулю грузинского снайпера. Похоронили с почестями. Вот тогда, на траурном митинге, Виктор узнал настоящие имя-фамилию Кабы – простые русские фамилию, имя и отчество.
Виктора Котляревского ничем не наградили, но обещанные большие деньги выплатили сполна. Всё до копейки он отослал матери, сообщил, что жив-здоров, живёт в Абхазии, занимается лавровым промыслом. Пока мало зарабатывает, однако скоро сюда, к морю, солнцу, мандаринам вернутся курортники, деньги будут, и тогда он ещё пришлёт. Про Люду написал коротко: «Живу у женщины».
Заскрипела лестница под тяжёлыми шагами грузного абхаза. Наконец, Закан, пыхтя, добрался до спальни:
– Эй, слушай, сколько можно лежать, а? Бока будут заболеть! Посмотрите на него, а, валяется как тюлень на берегу и мечтает! Пойдём, а, расскажешь всем, о чём может мечтать такой молодой и сильный мужчина!
Виктор окончательно проснулся и лежал с закрытыми глазами. Знал: если откроет, увидит тёмный прямоугольник на выцветших обоях. Раньше там висел портрет голубоглазого светловолосого мужчины по имени Павел. Люда его сняла, когда Виктор стал спать в этой комнате, в этой постели…
Закан стоял в дверях, ничуть не смущаясь отсутствием реакции на своё появление, и расписывал, как замечательно однополчане проведут день за выпивкой и воспоминаниями:
– Слышь, Кот, такое вино Эсма приготовила, а! Только тебя все ждут.
Вспоминать месяцы непрерывного страха, смешанного с удушающей ненавистью Виктору не хотелось. Однако другой возможности провести время с мужиками в прохладном сарае, а не с Людой в огороде на жаре у него не было. Конечно, он пойдет, но не сразу, не по первому зову, а когда сам захочет. Будет вязать лавровеники, пить молодое вино и молча слушать разговоры победителей.
Мотылёк на стекле выбился, наконец, из сил и замер, обречённо сложив оббитые крылышки.
__________________
Благодарю за помощь консультата —
майора ФСБ в отставке М. М. Павлова.
Имена героев событий 1992 г. изменены.
ГОЛОС
История эта случилась в одном уральском областном городе в начале 90-х годов прошлого века, в так называемом «обкомовском» доме.
Дом тот отличался от обычных домов особо комфортной планировкой и изысканной отделкой, а в подъезде, – что важно для нашего повествования – круглосуточно дежурил вахтёр. И жили в том особенном доме не простые люди, а только партийные работники высшего ранга со своими семьями. Как в такую идеологически выверенную среду затесалась малоизвестная оперная Певица, никто точно не знал. Поначалу слухи ходили разные, включая пикантные – о любовной связи красавицы-артистки с одним о-о-очень высокопоставленным коммунистом. Однако со временем тема скандального адюльтера забылась, и жильцы непростого дома перестали обращать внимание на скромную одинокую женщину.
Певица со своей стороны тоже не стремилась к сближению с высокомерными соседями. На момент происшествия она была уже не молода, и не было у неё никого и ничего ближе родного театра. На работу в тот театр Певица поступила ещё на заре своей юности, будучи равно страстно влюблённой и в свою профессию, и в мужчину солидного, но, увы, прочно женатого. Разрушать свою карьеру разводом влиятельный любовник не пожелал, но и связи с Певицей не разрывал: много лет оказывал ей поддержку во всех сферах жизнеустройства, кроме семейной…
Голос Певицы не отличался изысканным тембром или широким диапазоном, хотя звучал чисто и вдохновенно. На каждом выступлении свои партии она пела и играла с полной самоотдачей. И всё же, по мнению специалистов, свой природный потенциал до конца не раскрывала. Критики писали: стать оперной примой Певице мешает едва уловимая зажатость, словно она боится собственной чувственности и подавляет темперамент. Впрочем, этот недостаток, заметный, пожалуй, лишь взыскательным специалистам, не мешал Певице иметь преданных поклонников среди театральных завсегдатаев. Пусть их было не слишком много, но они искренне любили Певицу. И спектакли с её участием неизменно оканчивались продолжительными благодарными аплодисментами.
Известные перестроечные события 90-х годов катком прошлись по творческой интеллигенции и раздавили немало судеб. Театр накрыл суровый кризис. Представления шли в полупустом зале, премьеры не ставились. В дни простоев дирекция сдавала помещения в аренду под различные светские мероприятия. Кресла в зале убирали, расставляли столы, а на сцене шло действо, более похожее на кафешантанное, чем на оперное. Однако артисты – из тех, кому годы и внешность позволяли петь и одновременно плясать в неглиже – и такой работе радовались.
Наша героиня тоже могла бы стать звездой ресторанно-банкетного шансона, поскольку в возрасте «ягодка опять» выглядела великолепно, да только трепетное отношение к любимому делу не позволяло ей предать профессию и зрителей. Певица голодала, но продолжала вдохновенно выкладываться перед немногочисленными любителями высокого искусства.
Надо сказать, режим питания артистов оперы имеет свои особенности: петь с переполненным желудком невозможно, но и с пустым чисто не запоёшь – не хватит сил на глубокий, полнокровный звук и длинное дыхание. В опере артист должен быть сытым, что с нашей героиней случалось всё реже.
Певица никогда никому не жаловалась, не просила помощи. Близких друзей у неё не было, а коллеги и сами находились не в лучшем положении. Правда, у всех имелись если не семьи, то родня или, на худой конец, спонсоры из числа почитателей таланта. А её единственного любимого человека и покровителя инфаркт давным-давно отправил на кладбище.
Сколько времени гордая актриса прожила впроголодь неизвестно, но в начале лета, когда труппа собралась уезжать на гастроли, случилась беда: у Певицы пропал голос. То есть, совершенно исчез – не только петь, но и говорить она не могла, из горла доносился даже не шёпот, а невнятное свистящее шипение. В панике Певица помчалась к своему фониатору.
Врач осмотрел горло, связки и успокоил: да, случается такое у певцов на почве стресса и недоедания, но при правильном лечении со временем проходит. Лечение же, по мнению доктора, заключалось в хорошем питании, отдыхе и длительном режиме абсолютного молчания. С открытым больничным листом актриса отправилась домой, а театр отбыл на заработки. Впереди замаячила не просто бедность, голодная смерть. И тогда Певица решилась на отчаянный поступок: сдать в аренду одну из двух комнат в своей просторной квартире.
Искать квартиранта она начала среди коллег, постепенно расширяя круг поисков. Безрезультатно: все нуждающиеся в жилье её знакомые, знакомые знакомых и знакомые знакомых знакомых были теми самыми интеллигентами, которых центростремительной силой перемен вышвырнуло на обочину жизни; они имели минимальные финансовые возможности, и не было никакого смысла стеснять себя из-за грошового дохода.
В поисках выхода Певица обратилась к посреднику – пожилой вахтёрше, дежурившей в подъезде дома. Разговор выглядел как беседа двух заговорщиц, одна из которых шипела в ухо другой. В итоге несказанно обрадованная вахтёрша заявила, что Певицу ей сам Бог послал, поскольку она как раз ищет жильё для своего взрослого сына. Дескать, вырос мальчик, желает жить отдельно. Певица возразила: хотелось бы поселить рядом особу женского пола, присутствие в непосредственной близости молодого мужчины будет смущать их обоих. Вахтёрша успокоила: парень тихий, работящий – автомобили богатым людям ремонтирует, зарабатывает хорошо, за ценой не постоит. Невеста у него есть, осенью поженятся, и он переедет к супруге – вот как славно всё складывается. А в случае чего, мать здесь, под рукой – жалуйтесь, приструним. На том и сошлись.
Можно ли упрекнуть заботливую родительницу за то, что скрыла: сынок только-только условно-досрочно освободился из мест заключения, где отбывал срок за сбыт наркотиков, а невесте его предстояло ещё полгода сидеть. Она ведь не со зла это сделала, она искренне верила: в тюрьме мальчик исправился, а близкое соседство с культурной женщиной завершит дело перевоспитания. О том, что авторемонтный труд сына заключается в разборке на запчасти краденых машин, ей самой не было известно.
Жилец действительно оказался спокойным, даже можно сказать, незаметным. Заплатил вперёд, приезжал только ночевать, да и то не каждый день, зато всегда с огромной тяжёлой сумкой, словно только что вернулся из долгого путешествия. Правда, в двери снятой им комнаты без спроса поменял замок, а на протестующий шёпот хозяйки лишь глянул хмуро и пробурчал что-то невнятное. Певица вздохнула и смирилась.
Время шло. Голос не возвращался. Врачи говорили о последствиях стресса, советовали съездить в санаторий, полечить нервы. Деньги жильца артистку, конечно, поддержали, она уже не делила один плавленый сырок на завтрак, обед и ужин, но курортные расходы не покрывали. Приходилось отдыхать и лечиться в родных стенах.
Певица старалась не думать плохо о будущем, верила, что непременно выздоровеет и голос вернётся. Ещё раньше она запретила себе сожалеть о прошлом: о юности, отданной безнадёжной любви, о нерождённых детях. Артист не бывает одиноким и несчастным, если у него есть роли и зрители, а у неё, слава Богу, в избытке было и то, и другое. Раньше было…
Следуя совету врача побольше гулять, Певица днём бродила по городу, который на глазах превращался из столицы региона в огромный базар. Все вокруг только покупали и продавали, и говорили о деньгах.
Вечерами, полулёжа в огромном кожаном кресле, она продолжала работать: слушала записи оперных произведений в исполнении великих мастеров, вспоминала свои партии, осмысляла и запоминала новые.
В конце августа труппа вернулась в город, театр начал подготовку к новому сезону, и Певицу вызвали на работу. Она прошипела в трубку: «Я всё ещё на больничном». А после плакала в кресле перед проигрывателем, голосом Владимира Атлантова вопрошающим: «Что-о-о наша жи-и-изнь?..»
…С неба медленно опустились холодные осенние сумерки. Посидев ещё немного в полумраке, Певица взяла зонтик и вышла из дома. Долго бродила она по безлюдным улицам, а когда вернулась, с удивлением обнаружила, что каморка вахтёрши пуста. На стекле, из-за которого обычно выглядывал бдительный страж, висел тетрадный листок с объявлением: в целях экономии ночные смены дежурных отменяются, а лифт после 23-х часов будет отключён.
К себе на девятый этаж уставшая Певица поднималась медленно, по пути останавливалась, отдыхала, вглядываясь в пропасть под лестничными пролётами и, казалось, слышала оттуда ехидный вопрос: «Ну, и что дальше?» Она отводила взгляд, отгоняла дурные мысли и шла дальше, с трудом переставляя онемевшие ноги.
Дверь в квартиру оказалась приоткрытой, однако тревоги это не вызвало, подумала: жилец не захлопнул, надо записку оставить, чтобы внимательнее был… И тут начался кошмар.
Едва Певица переступила порог, взгляд её наткнулся на тело жильца посреди прихожей – как-то сразу она отчётливо поняла, что перед ней покойник. Он лежал лицом вниз, головой на красном коврике с неровными краями. «Чужая вещь», – мелькнуло в голове у Певицы, и в ту же долю секунды она осознала, что никакой это не коврик, а лужа крови.
Ум ещё сопротивлялся тому, что показывало зрение, как открылась дверь комнаты и в прихожую вышел незнакомый пожилой мужчина. В каждой руке он держал по большой, доверху набитой сумке. Из одной выглядывали какие-то свёртки, из другой торчал угол любимого проигрывателя актрисы… На секунду мужчина замер в растерянности и вдруг, бросив ношу на пол, пошёл на женщину, протягивая руки к её горлу.
Оцепеневшая было Певица попятилась и… Что-то внезапно случилось с её телом: оно стало раздуваться, наполняясь воздухом как воздушный шар, словно хотело улететь, спасаясь от этих скрюченных пальцев и белёсых глаз, не злых, а скорее равнодушных и потому особенно страшных. Но улететь Певица не успела, спина её упёрлась в стену, а накопленный в теле воздух ворвался в больное горло, снёс препятствия, мешавшие вибрировать связкам, и вырвался наружу. Это был не крик, не визг, не сирена тревоги, сверлящая мозг однообразным воем… Нет… Медленно сжимавшиеся лёгкие Певицы посылали воздух через трахею в гортань, где он превращался в голос невероятной мощи.
Голос тот, словно внезапно обретший свободу узник, жил отдельно от своей хозяйки. Он вольно нёсся во всех направлениях сразу и длился, длился непрерывно, наполняя пространство дома яростной жаждой жизни. Звуки, ударяясь о стены, множились эхом, носились заполошно в замкнутом пространстве подъезда, словно стая испуганных птиц, и голосили, голосили на все лады. А Певица стояла с широко открытым ртом и, казалось, не прикладывала никаких усилий, чтобы дать тем птицам волю.
Но вот воздух в теле закончился, и актриса в беспамятстве осела на пол. Она не видела, как ошеломлённый преступник бросил сумки, схватился обеими руками за уши и понёсся вниз по лестнице, как выбежали из своих квартир соседи; не слышала, как кто-то громко кричал в телефон, вызывая милицию и «скорую»…
Из больницы её отпустили утром, не обнаружив никаких повреждений – ни физических, ни психических.
Весь день Певица мыла и прибирала осквернённое жилище, отвечала на вопросы следователя, извинялась перед возмущёнными соседями, объясняла им, что не от хорошей жизни сдала комнату, что о криминальных занятиях жильца ничего не знала, а грабителя и убийцу видела впервые в жизни. Говорила она сочным, ясным голосом, совершенно не узнавая его. Это был не её голос, но он ей нравился.
Понравилось звучание нового голоса Певицы и художественному руководителю театра, и дирижёру, и врачу-фониатору.
Доктор ничуть не удивился преображению. Он заглянул в горло Певицы, не увидел там ничего сверхъестественного и снисходительно заявил: «Бывает, знаете ли. Все эти модуляции, обертона и диапазон всегда жили в вас, просто раньше вы по каким-то причинам не извлекали их из себя. А сейчас под влиянием сильных эмоций скрытые способности сами собой вырвались наружу. Так сказать, стресс взял, стресс дал».
На спектакле зрители тоже высоко оценили новый голос Певицы. Хотя в зале их по-прежнему было немного, выступление любимой актрисы они отметили криками «браво!», «бис!» и особенно бурными продолжительными овациями.