Сезон медуз

Безнадёжное «дело»

Александр Михайлович Лысухин с самого утра чихал. Шёл одиннадцатый час, а оба носовых платка были уже мокрыми, и старший следователь по особым делам устроил их для просушки на холодный радиатор парового отопления.

– В таком климаде и до бенсии не дожибёшь, – пожаловался он несгораемому шкафу, которому с некоторых пор приходилось выслушивать всё, что в служебное время занимало разносторонний ум Александра Михайловича. – На улице – тробическая жара, а на службе – Северный болюс… Абчхи!

Заставив трижды содрогнуться полнеющее тело своего хозяина, нос утихомирился. На этот раз надолго. Так что следующее «абчихи» Александр Михайлович встретил во всеоружии, то есть с просохшими носовыми платками.

Вооружившись ими, старший следователь расслабился и отвлёкся от бумаг, которые он с самого утра проглядывал с надеждой найти хоть какую-то зацепку. Однако её в них не было. А от фактов, собранных сотрудниками, за версту несло такой мистикой, такой чертовщиной, что когда он доложил об этом кому положено, то тут же и получил замечание: «Что это вы тут нечистую силу развели!»

Были и другие неприятные разговоры. Не далее, как вчера, начальник отдела сухо спросил:

– Ну что, скоро будем просить санкцию на задержание сатаны? Не знаешь? Тогда скажи: сколько ты намерен возиться с этим делом? – Помягчав, попросил почти ласково. – Постарайся, Саша. Сам знаешь – вот так надо. Тряхни стариной…

Увы! Не все благие пожелания, если даже они исходят от вашего непосредственного начальства, выполнимы. «Дело», которое держал на своём столе Александр Михайлович, уже было отнесено более молодыми сотрудниками к разряду безнадёжных.

Самые противоречивые документы вмещала между своими корочками сиреневая папка с цифрами «1132», начертанными на ней зелёными чернилами. Были зафиксированы даже слухи, ходившие по городу. А чего только ни говорили! Говорили, например, что шайка негодяев похищает женщин и продаёт их в гаремы Саудовской Аварии. Рассказывали о ревнивом муже, убившем неверную жену и растворившем её труп в серной кислоте. Записан был и такой совершенно нелепый слух: будто бы дочь высокопоставленного лица влюбилась в циркового иллюзиониста, а он оказался снежным человеком и утащил её в Гималаи. Словом, вздорные истории!

Только в одном они соответствовали истине: в городе действительно пропала молодая женщина и, к сожалению, бесследно. В папке имелась её фотография. Тонкобровая загорелая барышня в платье вишнёвого цвета с задумчивым видом обрывала лепестки с на редкость крупной ромашки, словно гадала: «Любит, не любит…» Фотограф снял её в саду в тени деревьев, за которыми виднелась белая стена. По этому снимку удалось отыскать особнячок, в который якобы вошла и будто растворилась в воздухе Надежда Леонидовна Плотцева, дочь главного врача санатория одного из закрытых ведомств, аспирантка московского вуза.

Отец, Леонид Сергеевич Плотцев, случайно увидел её вечером на улице и, удивившись, что она, не предупредив, вернулась из Москвы, пошёл за ней следом. Была она в какой-то странной блузке и юбке до пят. «В столице что ли теперь так одеваются?», – подумал он. Ни разу не обернувшись, Надежда подошла к установленному позже следователями особнячку, достала из сумочки ключ, открыла им дверь и скрылась в доме. Там сразу же послышались голоса и женский смех. Потом там, внутри, как будто хлопнула дверь. И тотчас, ослепив Леонида Сергеевича, по небу пронеслась молния. Грохнуло в самое ухо. Как потом выяснилось, в эту секунду в городе сгорели электрические предохранители и погас свет. Что-то произошло и с Леонидом Сергеевичем. Он зачем-то пошёл к морю, но не дошёл и свернул на какую-то улицу, потом – на другую. Только утром он опомнился, попытался разыскать особняк, в котором скрылась дочь, но не нашёл его и, сориентировавшись, отправился к себе на работу. Оправившись от пережитого, по телефону осведомился у домашних: не было ли вестей от Нади? Вестей не было, но они встревожены, где он пропадал с вечера до утра? Сказав: «После расскажу», он позвонил прокурору города – старому своему приятелю. К нему, понятное дело, отнеслись подобающим образом, приехали и записали всё, что он рассказал со всеми подробностями. Эта запись стала первой в деле 1132. Но, как и положено, навели также справки в Москве. И оказалось, что Надежда Леонидовна Плотцева задержалась в столице для согласования с руководителем содержания своей монографии, но днями собирается домой на каникулы. Так что же получается? Выходит, что пропала другая молодая женщина – двойник аспирантки.

Александр Михайлович показал фотографию Нади Плотцевой специалистам, и те назвали ему точный адрес особняка, возле которого она была запечатлена, и его владельца. Дом принадлежал лицу, известному тем, кто имеет отношение к истории древнего мира – археологу Сергею Николаевичу Русинову, человеку ещё молодому, двадцати девяти лет от роду.

7 июля ровно в два часа в Вишнёвый переулок въехали два машины, одна – так сказать, гражданская, бежевая, другая – патрульной службы. Они проехали метров триста и остановились возле ворот с номером 24. Из патрульной машины тотчас вышли четыре молодых человека в белых рубашках с галстуками. Они открыли калитку и принялись стучать в двери и заглядывать в окна особнячка. Разглядеть они ничего не разглядели, поскольку изнутри окна были закрыты ставнями, а двери им тоже никто не открыл.

Тогда из бежевой машины вышли двое в форме и, разделившись, пошли стучаться в соседние дома. На стук к одному из них вышла дама с лицом, густо покрытым каким-то зеленоватым кремом. На ней был цветастый девчоночий халатик, и, запахивая его на груди, она задала вполне закономерный вопрос:

– Что вам угодно?

Ей что-то тихо ответили.

– Говорите, пожалуйста, громче. Нас некому подслушивать… Сергей Николаевич в экспедиции. Вам, должно быть, известно, что он – археолог.

– Это нам известно. Но у нас ордер на обыск. Нам нужны понятые.

– Господи, Боже мой, – встрепенулась дама. – Что случилось?

– Позже объясним.

– Тогда подождите. Я наброшу плащ.

Когда она вышла, успев снять крем с лица, в светло-кремовом плаще, другой человек в форме уже успел привести мужчину в белых брюках и сандалиях на босу ногу. Лицо его было красно. Один глаз гноился.

– Тут всегда нечисто, – говорил он, шевеля спрятанными в карманах брюк руками.

Дама молчала, неодобрительно наблюдая за действиями молодых людей в белых рубашках. Они орудовали отмычками и весьма удачно: через две минуты дверь была отперта. Молодые люди ринулись внутрь. Скоро один из них вернулся и пригласил понятых следовать за ним.

Первая странность, на которую вслед за оперативниками обратили внимание и понятые, заключалась в том, что, несмотря на плотно закрытые ставни, в комнате было очень светло, и широкая солнечная дорожка лежала на полу чуть наискосок. Солнечные лучи вдребезги разбивались, налетая на фужеры и рюмки, расставленные в старинном буфете. По полу прыгали разноцветные зайчики.

Всё в доме сверкало и блестело: резные шкафы и этажерки, натёртый паркетный пол. Оперативники, наследив в первой комнате, разулись и бродили по другим в носках. Понаблюдав за ними, дама подошла к дивану и взяла с него раскрытую книгу Это был томик стихов Пушкина, изданный ещё при жизни поэта.

– Где вы это взяли? – строго спросил молодой человек, по-видимому, старший над остальными. – Здесь нельзя ничего трогать…

От голоса его дама вздрогнула и поспешно положила книгу на место, но уже в закрытом виде.

Соседа заинтересовали часы под стеклянным колпаком на столике. Вырезанный из дерева трёхглавый Змей Горыныч, выгнув шеи, приготовился напасть на богатыря. В разинутые пасти были вставлены маленькие циферблаты с римскими цифрами. Часы, видимо, были старинные, но шли. Причём одни шли очень точно. Мужчина проверил их точность по своим наручным часам, время на которых проверил двадцать минут назад по радиосигналу. На другом циферблате шёл седьмой час, на третьем – одиннадцатый… Копьё богатыря, занесённое для удара, соединялось с циферблатами тремя спиральками, почти не видимыми для глаз. Они вели себя, как живые: перекручивались, вытягивались, раздувались и выполняли ещё какое-то не встречающееся в природе движение, от которого у разглядывающего часы человека закружилась голова. Он отшатнулся от них, услышав оклик старшего оперативника.

Между тем выстукивание стен и полов ничего не дало. По-видимому, тайника, скрывавшего тело молодой женщины, в доме не было. Тот же результат дал тщательный осмотр сада и построек в нём. На одежде и белье, извлечённых из шкафов и комода, пятен крови тоже не увидели. Тогда для проформы показали понятым фотографии нескольких молодых женщин, в том числе, разумеется, и Надежды Леонидовны Плотцевой. Она была сразу же опознана.

В Вишнёвом переулке девушка со старинной причёской и в платье до пят успела примелькаться. Местные жители посчитали её невестой исследователя старины Сергея Николаевича Русинова и почти не осуждали, когда она выходила из дома поздно вечером, а то и утром. Никого не удивляло её появление в его отсутствие: конечно же, он снабдил свою невесту ключом, чтобы приглядывала за домом. «Когда вы её видели в последний раз?» – спросили у понятых. «Наверно, неделю назад». «А, может быть, раньше?»

«Может быть, и раньше». «Точно не помните?» «Нет, а зачем? Это не наше дело». «Но для следствия весьма важно, когда именно: неделю, две или три тому назад?» «Видите ли, молодой человек (не знаю, в каком вы звании), память человеческая весьма несовершенна…» «Ну, хорошо. В тот раз, встретив эту женщину, вы не заметили чего-нибудь странного?» «Я заметила». «Что именно?» «Она была не одна». «Стало быть, приезжал хозяин дома?» «Нет, это был не он. У Сергея Николаевича борода, как у писателя, который пишет о разведчике Исаеве». «Юлиан Семёнов?» «Да. А с его невестой был мужчина примерно такого же сложения, но с бородкой, как у Антона Павловича, у Чехова. Он и одет был, понимаете, как будто для роли в каком-нибудь фильме о жизни в девятнадцатом веке». «А вы не видели его раньше?» «Не приходилось…» «Спасибо. Пожалуйста, ознакомьтесь с протоколом и распишитесь, если согласны… А теперь вы. Благодарю вас. И прошу, если вдруг вам что-то вспомнится или вы увидите возле этого дома кого-нибудь, потрудитесь позвонить по телефону, вот тут обозначенному».

Пока старший лейтенант в штатском опрашивал понятых, остальные молодые люди обежали переулок, нашли ещё с десяток людей, которые встречали пропавшую девушку в последний раз, возможно, неделю, возможно, две или три недели тому назад. И эта неопределённость заставляла подозревать, что тут действительно что-то нечисто и, возможно, кто-то умышленно запутывает следствие.

Посовещавшись, молодые люди сели в машину, на этот раз в бежевую, и она покатила вслед за «патрульной», которой теперь управлял, как и должно быть, человек в форме.

Едва машины выехали из переулка, как в доме за закрытыми ставнями произошли существенные перемены. Стрелки на втором циферблате странных часов стали показывать настоящее время, а именно: семь минут пятого. При этом две спиральки соединились – и всё в комнате качнулось, стало расползаться, терять форму. В углах возникали какие-то деформированные фрагменты старинных шкафов, комодов. Но демонстрация антикварной мебели длилось недолго. В комнате снова стало так, как было. Добавился только мужчина лет чуть более тридцати, в сюртуке, русоволосый, с бородкой, которую точно описала старшему лейтенанту дама в светло-кремовом плаще. Он сидел на диване с открытым томиком стихов Александра Сергеевича Пушкина.

– Зина, кто это был? – спросил он, захлопнув книгу. У него был приятный бархатный голос.

Из соседней комнаты отозвался голос беспечный и молодой:

– Я прислушивалась и поняла: это меня разыскивают. Они считают, что я пропала, только почему-то называют меня невестой нашего друга Сергея Николаевича.

– Ну вот. Я же говорил, что нам не следует прогуливаться в этом времени.

Хозяин пёстрого дома и собаки Союз

Странные случайности происходили в те дни. И не удивительно, что молодые люди, опросившие почти всё население Вишнёвого переулка, не обратили внимания на неординарное строение, мимо которого равнодушно мог пройти разве что совсем слепой или сильно загулявший прохожий. Бывало, не только горожане, но и жители неотдалённых деревень приходили поглазеть на крышу этого примечательного дома, на его крыльцо и наличники, по-особому раскрашенные самыми немыслимыми красками. Какая причуда водила рукой домовладельца? Ладно бы расписал петухами или подсолнухами, как это делают искусники на Украине, так нет же – ляпнул жёлтой, потом лиловой, потом – чёрт знает, ещё какой; и угадай попробуй, что он хотел изобразить: яичницу на сковородке или солнце в бокале?

И вот этот-то самый приметный в переулке дом самые проницательные следаки не то что проглядели, а как бы по взаимному уговору отводили от него глаза и ни разу в сторону его даже не взглянули. А напрасно. Ждал их там интересный сюрприз, который, полагаем, мог бы перенаправить следствие в другую сторону.

Ах, была такая возможность! Тоненькая нить, за которую могли бы с умом потянуть следственные органы, держал в своих вялых руках Семён Авксентьевич Бравинский – человек непризнанных способностей и могучей непримиримости к недостаткам, но который больше был известен как владелец замечательной собаки по кличке Союз.

В это время он сидел в сенях (просим прощение за употребление столь старомодного слова) у оконца, наблюдал за перемещениями энергичных молодых людей и умирал от желания выяснить, чем они занимаются и что выспрашивают у соседей. Но выйти на улицу Семён Авксентьевич не имел возможности, поскольку был без брюк. Эта весьма существенная деталь туалета была утром выстирана его женой Аннушкой и теперь сушилась на верёвке, протянутой в сенях из угла в угол, на которой он вчера вечером с помощью бельевых скрепок устроил три ленты фотографической плёнки, запечатлевшие события, привлёкшие его внимание в последние несколько недель. Очень бы заинтересовала старшего следователя Александра Михайловича Лысухина одна из них, в особенности три её последних кадра, сделанные не далее, как вчера. Но об этом после, после!.. Потому как пересказ любой истории лучше всего начинать с её утра, которое, без всякого сомнения, всегда мудренее вечера, да и предшествующего ему полудня.

Душно почивать июльским утром в доме, где закрыты все окна и накрепко заперты двери. На рассвете было сброшено на пол одеяло, но и это действие не спасло молодое тело от духоты. И задолго до того, как искусственный петух – будильник – прокукарекал бы на полке подле кровати, поднялась Аннушка и, шлёпая босыми ногами по тёплому полу, проследовала в ванную. Скинув ночную рубашку, она уже было встала под душ, но передумала. Поставила на скамеечку таз с брюками мужа, пострадавшими вчера во время его вечерней прогулки не ведомо где и на ночь замоченными со стиральным порошком. Крепкими своими руками Аннушка в два счёта выстирала их, прополоскала и выжала. Посмотрев, отошли ли пятна, отнесла брюки в сени и повесила сушиться. Быстро вернулась, накрыла волосы резиновой шапочкой и опять встала под душ. Чуть тёплой водой смыла с себя надоевшую духоту…

«Теперь надо торопиться», – сама себе сказала Аннушка и побежала на кухню. Грохнула там на газовую плиту чайник. Когда начала насыпать в любимую чашку с розочками растворимый кофе, в спаленке её закукарекал будильник. «Вот же дурочка, – встрепенулась Аннушка, – это же я забыла его выключить». Но поздно было исправлять ошибку. Из самой отдалённой комнаты послышался сонный, почти мальчишеский голос: – Аня-я!

– Чего тебе не спится? – отозвалась Аннушка.

– Иди ко мне, Аня.

– Неймётся тебе по утрам, а я из-за этого на работу опаздываю. С вечера приставай…

– Полюбовникам так своим отвечай, а не мне…

– Ладно, занудил. Мне не жалко. Только побыстрей, а то у нас за опоздания сильно ругают.

Освободившись, Аннушка опять, но ненадолго, зашла в ванную, после чего села за стол пить кофе и красить ресницы, которые и без того были черны и пушисты. В круглом зеркальце на ножках, стоящем перед ней, отразилось личико не то что молодое, а совсем девчоночье, с глазами круглыми и карими, с привздёрнутым носом. «Никто не верит, что мне двадцать шесть и я уже в третий раз замужем», – думала Аннушка, разглядывая себя. И вправду был Семён Бравинский её третьим супругом. Два предыдущих мужа были несколько моложе и веселее, но оба почему-то не довольствовались тем, что Аннушка честно и добросовестно выполняла все домашние обязанности жены, а требовали ещё чего-то. Но как раз этого-то при всей своей доброте она и не могла им «отсыпать». Страсть, которой домогались мужья, не то что бы дремала, а беспробудно спала в её уютном теле. К счастью, Семён не был посвящён в такие тонкости. Оставив жену в покое в её спаленке, он лишь по утрам и то не всегда настойчиво заявлял о своём супружеском праве. Но это неудобство можно было и перетерпеть. Во всяком случае с Бравинским, несмотря на некоторые странности его характера, Аннушка была спокойна. А чувство благодарности за покой, разлившийся в ней, делало её ещё более женственной.

Округлыми движениями Аннушка прибрала чашку и несведенные бутерброды со стола, спрятала зеркальце и коробочку с тушью в ящик. Вдела ножки в босоножки и взяла сумочку. Крикнула с порога:

– Сеня, я ушла! – И хлопнула дверью.

Семён тотчас же вышел в сени, потрогал брюки, которые, конечно же, ещё не высохли. Тогда он приотворил дверь и позвал: «Союз!» В образовавшуюся щель осторожно просунулся лохматый пёс, сквозь шерсть которого проступали неровные бледно-голубые пятна. Благодаря им и кличке он пользовался в округе популярностью, особенно у людей пожилого возраста.

– Заходи, – сказал Бравинский. – Ну, что, брат? Пострадал я без тебя вчера. Но я так этого не оставлю…

И тут внимание его отвлекли быстро прошагавшие мимо его дома молодые люди. Они заходили в соседние дома, о чём-то беседовали с жильцами, что-то им показывали и тут же стучали к другим соседям. Это продолжалось с полчаса. Потом все молодые люди сошлись возле дома его соседа, Сергея Николаевича Русинова, сели в машины и укатили. То, что его обделили вниманием, сильно огорчило Семёна. Но ненадолго. Он снова обратился к Союзу:

– Так я этого так не оставлю. Корреспонденту центральной газеты написал жалобу, чтобы осветил происшествие. Хочешь, прочитаю?

Союз ответил ворчанием неопределённой тональности, которое Семён воспринял как согласие. Он чуть отодвинул сундучок от стены и извлёк придавленные им три листка исписанной бумаги.

«Уважаемый собственный корреспондент, – начал он, – всё произошло 6 июля сего года. В автобусе находились примерно 15 рабочих нашей ПМК. Я обратился к Пилерженской по поводу её выходки, когда я сфотографировал её в момент ничегонеделания, а она, увидев это, выхватила у меня фотоаппарат и швырнула об пол. Анна Андреевна, сказал я ей в автобусе, как мне поступить, если аппарат окажется повреждённым? Подавай в суд, ответила она. И тут капитан корабля, то есть шофёр автобуса, схватил мой головной убор и выбросил его в открытое окно. Я не мог его подобрать, потому что двери уже были закрыты. Я попробовал их открыть, но они не открылись. А тот уже включил зажигание, нажал на муфту сцепления, включил переднюю передачу, плавно опустил рычаг муфты сцепления, и автобус поехал.

Я рассчитывал, что шофёр сделает остановку на участке, где я работаю в охране, то есть в метрах 40 от первого участка, но он поехал дальше. Примерно в 7–8 км от охраняемого мною объекта автобус остановился, и шофёр сказал: Прыгай в открытое море. Это твоя родная стихия. Я отказался. Тогда он попробовал вытолкнуть меня из автобуса, но это оказалось ему не под силу, хотя мой организм сильно подорван насильственным участием в дне рождения бригадира Фесенко. Я не пью, не курю, но бригадир и его подручные принудили меня выпить за его здоровье. Врачи поликлиники могут засвидетельствовать, что они с трудом меня выходили после отравления. Но после этого мне так хотелось пить, что я всю заначку потратил на мороженое. Столько его съел, что два месяца лечил горло и чуть не сгорел от высокой температуры. Но на помощь шофёру пришли бригадир Фесенко и один человек из его бригады. Втроём они выбросили ослушника, то есть меня, за борт. Но ослушник поднялся и встал перед автобусом, не давая ему ехать, а потом сел прямо под колёса. Представляю, как они там внутри всполошились. Конечно, шофёр мог бы переехать меня, но он вместо этого сдал назад. Я последовал за автобусом, не давая ему выехать на просёлок. Тогда он рванул в сторону, чуть не врезался в столб, но извернулся и помчался по неубранному ячменному полю, оставив меня одного в стороне от автотрассы.

Только перед закатом я добрался до города. Но фотоаппарат оказался в рабочем состоянии, и я ещё успел на последние кадры фотоплёнки заснять незнакомую странную пару в необычной одежде, как на съёмках кино, прохаживающуюся по нашему переулку.

Налицо явная несправедливость. Мне причинён серьёзный моральный ущерб, не говоря о грязных брюках. Прошу заклеймить в вашей газете моих обидчиков.

Семён Авксентьевич Бравинский,

работник охраны ПМК».

– Дальше, Союз, – дата, мой адрес и мой телефон. Ну что, нормально изложено?

Пёс сдержанно проворчал. Но Семён, не слушая, снял почти высохшие брюки и, надев их, скомандовал:

– Пойдём на почту, отправим заказным письмом.

И оба вышли из дома.

Заочное знакомство

Всю первую половину дня Курбов томился: пробовал читать роман Кортасара – показался скучным, взял другую книгу и тоже отложил.

После обеда он позвонил в санаторий и попросил пропуск на лечебный пляж.

– Это мы устроим, – сказал главный врач. – Я скажу шофёру, чтобы он вам завтра завёз. Только скажите, куда и в какое время?

– Зачем же, – возразил Курбов. – Я сам к вам забегу. Время у меня теперь есть – я в отпуске.

– Как вам угодно, – почему-то обиделся главный. – Я буду на месте часа два, потом уеду…

Спускаясь по лестнице, Курбов вынул из почтового ящика письмо, узнал почерк Алика и, не вскрывая, сунул конверт в карман. Сложноподчинённые предложения с многочисленными причастными и деепричастными оборотами, в которые друг любовно пеленал свои мысли, нужно было не читать, а расшифровывать. В каждой фразе только два-три слова имели смысл. Вокруг них толпились, загораживая к ним все подходы и подступы, слова-призраки, а то и театральный реквизит, сваленный в угол после спектакля. Курбов как-то сказал об этом Алику. Тот хмыкнул: «Из того, что ты сказал, можно сделать глубокомысленный вывод: суди не выше сапога. Если бы ты писал книги, ты бы знал, что после того, как приведёшь в порядок одну из них, остаётся чёрт знает сколько слов. А выбрасывать жалко. От щедрости душевной я рассылаю их по всем известным мне адресам».

Курбов не стал спорить – он уже писал книгу о Мастерах Времени и страдал от недостатка слов, коротких, как сама жизнь, и бесконечных, как мечта людей о бессмертии.

Трамваи везли к морю курортников. От них пахло прелой плотью и кокосовым маслом.

Курбов пошёл через парк. В нём было не так жарко. В запутанных аллеях блуждали ветерки. Суета дня осталась за оградой.

Раньше, когда Курбов жил в Москве, он на лето снимал дачу. В сельце под Угличем пребывал безвыездно, мало спал и читал, а днём бродил по лесу. Натыкаясь на ветви елей и стволы осин, время замедляло там свой бег. Лёжа на траве, он следил за секундной стрелкой на часах – пока она переползала от одной чёрточки к другой, успевал досчитать до десяти…

«Надо бы пожить в лесу хотя бы годик», – подумал Курбов. Он вспомнил, как однажды по командировке газеты ездил в лесничество, где его уговорили снять ботинки, дали взамен валенки и отвезли на кордон. Курбов думал управиться за день, но ночью поднялась метель, повалил густой снег, и трое суток за окном рос сугроб, пока не загородил белый свет. Лесник, устав развлекать гостя, занялся хозяйством. А Курбов ходил из угла в угол, выискивал подрасшатавшиеся половицы и слушал, как они похрустывают и поскрипывают под ногами. Время почти остановилось, и ночью, когда тишина закладывала уши, Курбов чувствовал, как тело наливается тяжестью и нет сил пошевелить рукой или ногой. Такие перегрузки он испытывал дважды, при взлёте и посадке бомбардировщика, об экипаже которого писал очерк к Дню авиации. Разглядывая себя в потрескавшемся зеркальце, Курбов нашёл, что глаза у него потускнели, а нос заострился. «Верно говорят: ждать да догонять – хуже некуда, – сказал лесник, застав его за этим занятием. – Столько снегу – сам леший сейчас к нам не доберётся. Слышь-ка, наст сегодня пробовал – крепкий…. Дойдём до станции на лыжах. Не так уж и далеко – километров двадцать, часа за три добежим». Весь путь прошли молча. На прощание лесник сказал: «Извини, Андрюша, ежели что было не так. В молодости от такой жизни и я бы засох, а в моём возрасте и тебя в лес потянет. Помяни моё слово…»