«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва

Пролог

(подготовлено в 2003 году для неосуществлённого тогда проекта издания книги)

Это – поразительная книга.

Небольшая по объёму, написанная предельно просто, в скупом жанре хроник, сопровождающих такие же бесхитростные рисунки-хроники, – она оставляет ощущение чего-то громадного, какого-то исключительно важного события, касающегося не только культурной жизни страны, но её духовной жизни в целом.

«Орфей спускается в ад…» – вот, наверное, самая краткая аннотация к новой книге художника Геннадия Доброва, к новой серии рисунков-«памяток», сделанных им за последние 2 года в психлечебницах России.

Издание задумывалось как специальное, рассчитанное на подготовленную аудиторию, что-то вроде «информации к размышлению» для медиков и студентов-психиатров. Однако книги живут своей собственной жизнью и сами выбирают себе читателя.

Кто бы ни открыл эту книгу (врач или собрат-художник, человек военный или человек деревенский, обыватель или интеллектуал) – тот обязательно найдёт в ней что-то важное для себя и закроет эти страницы уже немного другим, чуть более человечным, совестливым, мудрым.

Безусловно, Добров далеко не первый в этой «экстремальной» теме. Нет и не было, наверное, ни одного крупного художника, не размышлявшего о трагедии безумия. Босх, Брейгель, Гойя, Ван-Гог… – вот лишь несколько самых ярких имён.

Дураки на средневековых полотнах, злые, уродливые, жалкие; безумцы в немецкой, французской, испанской живописи; «сон разума» – вчера и сегодня…

Для простого человека душевная болезнь – наглухо заколоченная тёмная комната, куда лучше не заглядывать, ночной кошмар, лютейшая из казней.

Для художника – повод задать самые грозные вопросы самому себе, времени и Богу.

К этой серии Добров, по сути, готовился всю жизнь.

Здесь впечатления омского детства – самый первый, ещё мальчишеский замысел – и последний по времени проект; здесь качественно новый шаг на его необычном художническом пути.

Тихий уютный домик-мастерская на старинной московской улице, с заросшим садиком, большой грушей, осыпающей по осени плодами-дичками всё окрест, с целой командой котов и шумной лайкой Мартой… Эта почти идиллическая обитель, где всегда ждёт своего Мастера верная Маргарита, жена и первый помощник в трудах, незаменимая Люся, – всего лишь временный «порт приписки» автора книги.

Он всегда куда-то едет, или собирается, или уже возвращается, чтобы тотчас же начать обдумывать новую экспедицию. И что интересно: за годы нашего общения я ни разу не слышала, чтобы Добров что-то делал по заказу. Похоже, заказы он получает от самого Господа Бога.

Профессиональный журналист, я встречала Доброва на баррикадах Белого дома в радужном 91-м и в ощеренном 93-м; нас прибивало толпой к щитам бойцов оцепления; в тревожных коридорах осадного Парламента он «брал на карандаш» жанровые сценки, типажи, моменты, которые уже становились Историей.

Этот невеликий ростом, скромный человек, в своём неизменном бархатном берете так напоминающий рембрандтовских стариков, храбро нырял с блокнотом в руке в самую гущу людских водоворотов, где кипели страсти и зрели большие события.

Из Афганистана художник привёз ошеломившую москвичей серию работ, написанных под обстрелами, на улицах разорённых городов, в госпиталях и на дорогах; его «Афганские дневники» ещё ждут своего издателя.

Он прорывался в лагеря беженцев, когда оттуда бежали, кто и как мог, часами рисовал в заброшенных бараках концлагерей Второй мировой – и возвращался домой с ворохом рисунков и путевых записей.

Со своей толстовской бородкой, просто, почти бедно одетый, он шёл, как имеющий власть, туда, куда нет ходу и власть имущим, – и перед ним таинственно открывались все двери.

Безусловно, Добров – один из лучших рисовальщиков своего времени; в 1997 году он был выдвинут на Государственную премию; его работы выставлялись в самых престижных залах Москвы; авторитет художника непререкаем в им избранной сфере. Ещё шаг-другой – и он мог бы сделать блистательную карьеру «придворного» живописца, но это был бы кто угодно, только не Добров.

Он – как вибрирующая струна, настроенная кем-то раз и навсегда на одну щемящую ноту боли и страдания.

И что бы ни происходило вокруг, какие бы основы ни шатались, менялись ли правители, бушевали войны или мир сходил на землю – Добров писал какую-то свою громадную летопись скорби. И делал это в с е г д а.

Омск, Кострома, Калининград, Благовещенск, Биробиджан, Магадан, Камышин – «крутой маршрут» художника на этот раз, российские «дома скорби», провинциальные психушки…

Есть две непостижимые тайны, которые одинаково влекут и пугают: Смерть и Безумие; одинаково, потому что, в сущности, это – одна тайна.

В безумии, как в смерти, нет категории времени – здесь навсегда «31 мартобря». Это тот «Элизиум теней», который, кажется, существовал от века и всегда ставил перед человеком центральный вопрос: безумие – это область Бытия или уже Небытия? Или, что точнее и страшнее, область «Вне-Бытия»?

Где в этом сумеречном пространстве область Бытия, а где Небытия, где пролегает граница между ними, и главное: есть ли хоть малая надежда вернуть уже неживое к жизни? И это уже не что иное, как вопрос Воскресения.

Из палаты – в палату, из камеры – в камеру, из одного тюремного изолятора – в другой отправляется в эти «забытые селения» художник Добров, выслушивая в пути, как великий флорентиец, жуткие и пронзительные исповеди, вглядываясь в лица людей, словно заживо вписанных в Книгу Мёртвых.

В издании «Душевнобольные России» 50 рисунков – портреты, сценки будничной жизни, целая галерея характеров, судеб, диагнозов… Работал карандашом, быстро, плотно, в режиме «прифронтовой полосы» – и сразу набело, исключительно в стиле старой реалистической школы.

Вообще, по самой своей природе Добров – глубочайший реалист. Ему не надо «разваливать» форму, строить что-то новое, необычное в смысле цвета и формы. У него другая задача.

Для Доброва фантастичен сам мир, как он есть, особенно в его крайних точках: войны, безумия, преступления; в тех крайних состояниях человека, где есть постоянное ощущение тонкой грани между жизнью и смертью.

50 рисунков – 50 разговоров. Раз за разом попытка проникнуть в тайну катастрофы, внезапно, как молния, поражающей человека; раз за разом попытка отыскать уже в руинах личности отблеск разума, отблеск надежды.

Лаконичные записи-пояснения к портретам психобольных незаметно превращаются в новеллы-«крохотки», в туго, как пружина, сжатые коллизии каких-то ненаписанных романов.

Какие страсти жгут эти души!

Вот покинутый Ромео, вечно ждущий свою Фариду, а это – «узник чести», зверски отомстивший за давнее, ещё детское унижение; вот 40-летняя девочка-даун, тоскующая по «отцу-подлецу»; там – вечно влюблённые «супруги» из женской палаты хроников; правдоискатель-«ариец», навсегда запутавшийся в тюремных коридорах; девушка-якутка, грезящая о родном крае… Их истории болезни вмещаются в одно-два слова, оглушительные, как смертный приговор: «предан», «брошен», «обманут», «поруган», «изувечен», «почти убит».

На наших глазах происходит зарождение какого-то совершенно нового художественно-документального жанра. Идёт поиск – на стыке живописи, литературы, науки – нового языка, пытающегося говорить о том, что скрыто от глаз, заперто за семью печатями; языка, адекватного масштабу э т о й реальности.

Боль, страх, отчаяние, злоба, нежность… всё обнажено, доведено до крайнего градуса – и словно вдруг разом замерло в одной точке, где нет движения, нет времени; их место занимает «одна неподвижная идея», как у пушкинского Германна.

Словно дом, в котором вчера ещё горел свет, звучали живые голоса, слышался чей-то смех, а сегодня все ушли, всё погасло, и кто знает – вернутся ли туда люди? Как в неразгаданной истории больной Тамары, вечно сидящей на своём стуле, поджав ноги, плотно охватив голову, чтобы никого и ничего не видеть, и так – 56 лет…

По Доброву душевная болезнь – именно это странное промежуточное пространство ещё не смерти, но уже как бы и не области живого. Здесь – страшное напряжение неподвижности, оно-то и составляет главную муку страдальца.

…Человек живой, человек мёртвый; больной, изуродованный, опустившийся, обезумевший, уничтоженный мукой невыразимой боли. Боль в этих стенах – и в рисунках мастера – главная составляющая человека, главная его особенность и признак Живого. Там, где болит, – страна Живых.

Только Орфей, только Данте осмеливаются сойти в страну Мёртвых; только художнику дано искать человека там, где его уже, может быть, нет.

Самый страшный рисунок Доброва из новой серии – самый простой: дверь. Небольшая, кованая, схваченная множеством засовов и замков, как в сказке, к Кащею Бессмертному, – дверь в камеру самых опасных, неизлечимых, невозвратимых. Там никто не кричит, не буйствует, там тихо, но там – область Смерти, область «Вне-Бытия».

Живое, пусть в болезни, пусть нарушенное, способно к Преображению; даже мир Небытия готовится к Воскресению. Область «Вне-Бытия» в этом смысле совершенно безнадёжна, она не подлежит восстановлению.

Эти злодеи, маньяки, людоеды абсолютно хладнокровны. Спокойный шутливый ответ серийного убийцы на вопрос «Что за наколка на руке?» – «Ямочка на подбородке» – пострашней шекспировского «Макбета».

Все они, кто за этой дверью, как будто сложены из какой-то другой материи, словно до акта Творения, в отсутствии Творца. Здесь – область абсолютной «безблагодати», её, благодать, здесь можно только алкать, только пытаться украсть, присвоить, поглотить, как поглощает свои жертвы серийный насильник-людоед. Здесь – материал, место которого, как сказали бы в старину, в «геенне огненной».

Чтобы т а к пройти эти сумеречные пространства, нужны сила и бесстрашие нерядового человека: нужны сверхсила и сверхбесстрашие, свой особый метод.

Этот особый метод мастера очень прост, но не подлежит передаче и копированию. С этим можно только родиться. Метод Доброва – его способность к величайшему состраданию. Его путь – путь подвижника, научить этому нельзя, как нельзя научить святости.

Он оплакивает каждого из страны Мёртвых, он окликает каждого из страны Живых, в каждом прозревая обломки какого-то Великого Замысла, и в этом смысле каждая его работа – ещё и молитва.

Одиночество забытых, потерянных, отчаявшихся кончается в его портретах, в кратких новеллах-притчах – ведь мир наконец услышал их боль.

Шумят деревья, колышутся высокие травы, когда художник провожает в обшарпанный больничный морг несчастного, которого ещё вчера рисовал. Он провожает его один и печалится, а вместе с ним, кажется, печалится сама природа. Кто знает, что уходит сейчас с земли, что страдало и отмучилось, быть может, за всех живущих…

А над всем этим плачет Ангел – и, значит, всё ещё будет спасено.

Таня Н. была весёлой чувствительной девушкой, когда её грубо изнасиловали, после чего у неё родился сын. «Без отца», – говорит Таня. Не знала, как она будет жить, боялась, что не хватит денег. И пошла работать штукатуром-верхолазом на стройку. Упала вместе с люлькой с большой высоты. Лежала долго в больницах с переломом позвоночника.

Выписавшись, снова пошла работать штукатуром. Но раскачавшаяся люлька прижала её руку к стене. «Была полная рукавица крови», – вспоминает Таня. Начальник испугался, накричал на Таню и не допускал её больше на работу.

Его громкий и злой голос с тех пор преследует Таню. Он приказывает, как поступать Тане, что ей делать и что говорить. Эти голоса не оставляют Таню в покое ни днём ни ночью. Она крестилась в церкви, пытаясь избавиться от их грубости, но ничего не помогает…

«Как болит голова, миленький Геннадий Михайлович. Я бы вам позировала без конца, но не могу. Пойду, полежу, вы уж не обижайтесь на меня», – так я начал рисовать свой первый рисунок в Омской психиатрической больнице.

Бесконечная тоска по сыну-самоубийце уже три года удерживает Людмилу Александровну, женщину из состоятельной семьи, в Омской психиатрической больнице. Целый день она говорит только о нём, целует его фотографию и плачет.

Он был нежным сыном и ласковым мужем. Но две женщины, мать и жена, решили «исправить» его характер. Им хотелось сделать из тихого и застенчивого юноши – человека мужественного, с крепким характером, с твёрдым суровым голосом. «Ты не принимай его к себе, – говорила мать снохе, – а я отправлю его к тебе обратно, когда он придёт ко мне жаловаться. Так мы воспитаем в нём твёрдость характера». – «Договорились», – согласилась жена.

Действительность ужаснула их обеих. Убедившись несколько раз в том, что он не нужен ни матери, ни жене, не видя иного выхода, молодой человек выбросился из окна 6-го этажа своего дома. «Умные» женщины долго в слезах смотрели сверху из окна на бездыханное тело, лежащее на бетонном козырьке подъезда, пока его не сняли пожарники.

Таня Охлобыстина поехала в родную деревню, чтобы привезти своей семье мешок картошки из материнского огорода. Но увидела там страшную картину – мать и брат гнали самогон и беспрерывно пили. Таня просила их прекратить пьянство. «Не лезь не в своё дело», – отвечали они и только смеялись над ней.

Тогда она стала выливать опьяняющую жидкость на пол, разбивать и выбрасывать бутылки с самогоном, которые стояли по всей избе, готовые к продаже. Разъярённый брат со словами: «Какое твоё собачье дело до нашей жизни!» – поднял Таню и бросил её на мешок с картошкой, сломав ей руку.

Таня лежала без сознания. Брат вызвал из города машину психиатрической помощи, наговорил санитарам, что Таня сошла с ума, и отправил её в Омскую психбольницу.

Целый месяц никто не навещал Таню. Закончив рисунок, я вызвался помочь ей. Повёз записку её сыну. Долго мне никто не открывал дверь. Потом высунулась рука, взяла записку, и со словами «сами разберёмся» дверь снова захлопнулась. Но через неделю сын всё же приехал к Тане и привёз ей тапочки и зубную щётку.

Таня почти поправилась. Она была жизнерадостна и уверена в том, что она всё равно победит своих родственников в борьбе с бытовым пьянством.

Сначала была дружба с татарской девочкой Фаридой, потом они решили скрепить её своей кровью. Одновременно он резал ей вены бритвой, а она ему. Потом они смешали свою кровь, соединив раны на руках друг друга. Потом он играл в ансамбле, сочинял песни и посвящал их своей любимой Фариде:

А она, сидя всегда на первом ряду, не сводила глаз с любимого друга.

Потом умер его отец, благополучие семьи пошатнулось. Умерла мать. Фарида уехала из Омска, вышла замуж, и сейчас у неё уже двое сыновей.

А он… не может её забыть, своя жизнь кажется ему сном. Можно честно жить, а можно и по-другому. Не всё ли равно, если нет и не будет уже никогда рядом с ним его Фариды. Жизнь без Фариды потеряла смысл, пошла в разнос: пьянки, воровство в крупных размерах. Но все замечали, что это не было для него целью, что ему было как бы всё равно, где и с кем быть: в тюрьме ли, в Омской ли психиатрической больнице. Ушла любовь, а с ней и его жизнь, и его воля к жизни.

«Я поклялся на крови, что буду вечно любить её одну, и она поклялась. Кто знает, может быть, мы когда-нибудь ещё увидимся», – сказал он мне с грустной улыбкой.

«Маска» – так называют соседи по палате Николая Е. «Человек-маска» – это выражение на лице появилось и «застыло» у больного с детства юноши в момент убийства им своего совхозного бригадира, который не ставил его на выгодные участки работы и тем самым оставлял его с меньшей зарплатой, чем получали его товарищи. Но бригадир так же, как и отец больного, знал, что он не справится с более серьёзной работой. Обиженный Николай сначала хотел застрелить бригадира из охотничьей двустволки отца. Но отец встал ночью, почуяв недоброе, отобрал у сына ружьё и разбил его об угол дома. Тогда Николай выследил бригадира, когда тот пошёл мыться в рубленую деревенскую баньку, зашёл туда к нему и четырьмя ударами топором по голове отомстил бригадиру за все свои обиды.

На суде в последнем слове Николай, ни в чём не раскаявшись, крикнул: «Смерть фашистам»; бригадир был немец по национальности.

Всю оставшуюся жизнь Николай провёл в тюрьмах и психбольницах. Когда я рисовал и слушал Николая в Омской психбольнице, то подумал, что и все мы тоже порой думаем о своих возможностях и способностях гораздо больше, чем они есть на самом деле.

Умные жизненные наставления можно давать даже из психбольницы. У сына рушится семья, но прислушаться к советам отца он не хочет. Наверное, находясь в психбольнице, отец не является для сына авторитетом.

Но у отца своя правда. Кадровый военный Станислав Иванович был, по его словам, вызван к начальству (а может, это был его сон или бред) и на самолёте переправлен в Германию, где ему было предложено убить несколько человек. Он сделал, что ему было приказано, а потом стал просить за это вознаграждение. «Ты что, серьёзно?» – «Конечно серьёзно!» Тогда его снова посадили на самолёт, привезли в Омск и поместили в психбольницу. Жена и сын выписали Станислава Ивановича из квартиры, разменяли комнаты и разъехались. Куда теперь идти – он не знает. В курилке Станислав Иванович ждёт, когда кто-нибудь оставит ему «бычок».

Жена говорит ему: «Ты стал лучше. Приехал из Германии совсем плохой. А почему всё начальство к тебе с таким почтением относится?» – «Потому, – говорит он ей, – что они не такие глупые, как ты». – «И что теперь делать?» – «Ничего не делать, – отвечает муж. – Живи и радуйся. Я выйду отсюда, тогда поговорю с тобой по-своему». – «Я тебя боюсь и никогда не возьму тебя к себе обратно, всю жизнь будешь тут сидеть».

Сын жалуется Станиславу Ивановичу на свою жену: «Не слушается. Гуляет с другими. Бросить не могу, люблю её. Что делать?» – «Ничего не делать, – отвечает отец. – Поспешил жениться – теперь не спеши разводиться. Надо терпеть, жить вместе. Говори ей больше ласковых слов. Мужчина любит глазами, а женщина ушами. Не уходи, сынок, от семьи. Жена – это судьба твоя. Принимай её такой, какая она есть. И люби такую, как она есть».

Горе матери. Она ещё на что-то надеется, показывает дочери зеркало, обращается к её помутнённому разуму. Но здесь болезнь победила, и возвращение к здоровой жизни уже невозможно. Мать навещает Таню, никогда её не бросит. Но живут они отдельно: Таня пожизненно в Костромской психбольнице, мать – дома, в отдельной благоустроенной квартире. Вместе им жить невозможно. И если мать берёт дочь домой, то через неделю снова возвращает её в психбольницу. Какая печальная судьба и Тани, и её мамы…

В женском отделении Таня единственная, кого связывают, но не сильно и не зло. Свяжут, потом снова развяжут. В отделении тихо. Там 90 женщин – и все молчат. У всех надорвана психика. Много молодых. Одна Таня шумит. Это оттого, что она не осознаёт себя:

– Дай конфетку, я её съем. Дай ещё. Дай ещё! Дай ещё конфетки! Дай кисленькую, я её съем! Дай сладенькую!..

Таня лезет в карманы, обыскивает меня. Это замечают санитарки:

– Танька, прекрати. Сейчас свяжем.

И Таня послушно, привычно протягивает обе руки, чтобы её связали. Бедная девушка.

Эту парочку разделить невозможно. Две одинокие жизни слились и не могут себе представить существования друг без друга. Анна Ивановна, «жена», кормит и ухаживает за своим «мужем» Юлей. Когда же санитарки с усмешкой спрашивают её: «А где же, Анна Ивановна, у твоего мужа мужские достоинства?» – то эта пожилая женщина с гордостью отвечает: «На фронте он был ранен, потом операция – и нет ничего».

«Муж» – беспомощная Юля – действительно совершенно беспомощна. И давно бы уже умерла, наверное, без своей «жены». Когда Анна Ивановна куда-нибудь отходит от неё, то Юля с выражением величайшей муки поворачивает во все стороны голову и ищет её взглядом. А когда Анна Ивановна возвращается, радости её «мужа» нет предела.

На фоне сумрачного бреда большой палаты одиноких женщин в Костромской психбольнице эта парочка создаёт действительно светлую «территорию любви». Так живут они, друг друга поддерживая, уже много лет. Никто их не навещает, и они уже никого не ждут «оттуда, с воли». Вся их жизнь, все их радости сузились до желания сидеть рядом, ощущая плечо друг друга.

«Так бьют в Волгореченске» – хотел я сначала назвать этот рисунок.

Виктора Н. так избили, что он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Голова у него не держится. И по-маленькому, и по-большому он ходит под себя. И это избиение ни за что ни про что, «просто так». Встретилась компания подвыпивших ребят с одиноким прохожим и начала… Сначала повалили в снег, а потом били сапогами по рёбрам, по лицу.

Я рисовал его жарким летом, а у него болело всё тело, хотя прошло уже полгода. «Сейчас стал лучше, раньше даже не говорил», – рассказывают больные в Костромской психиатрической больнице, ставшей для него и спасением, и родным домом. Никого нет у Виктора, никто его не навещает.

Это тоже избитый парнишка. И тоже привезён из Волгореченска. Можно подумать, что там работает банда убийц. Сестра попросила Колю купить вечером хлеба в булочной на колёсах рядом с домом. Его встретили трое: «Дай закурить». Дал. «Деньги есть?» – «Есть». – «Покажи». Забрали деньги. Потом, раздумывая о том, что же делать дальше, ударили Колю куском трубы по голове. И убежали. Перелом костей черепа. Трепанация. Сейчас Коля – инвалид 1 группы. Работать не может. Костромская психбольница стала и ему родным домом. Тут его кормят, одевают, моют. Тут к нему хорошо относятся. Невольно подумаешь – где лучше?

Тихий скромный юноша. Мог бы иметь семью, жену, детей…

Говорят, что (по её истории болезни) это была молодая весёлая жизнерадостная деревенская девушка-хохотушка, приехавшая в послевоенный Ярославль на учёбу. Кто, когда и, главное, как её обидел до такой степени, что она ушла в себя, замкнулась? И в большом городе не нашлось никого, кто принял бы в её судьбе участия, разговорил бы её, помог… Уже чуть ли не 60 лет живёт Тамара в таком вот виде в Костромской психиатрической больнице, где я её нарисовал.