Преодолевать

– Зачем ты приехал?! – громко кричала Ксюша на этого грозного парня. – Я же тебе всё нормальным человеческим языком объяснила. Давай, разворачивайся и поезжай со своими дружками дальше.

– Я что-то не пойму, детка, – обратился он к ней, яростно жестикулируя руками. – Ты мне писала, что сидишь с подругой. А кто эти хмыри? – показал он на нас.

– Какая тебе разница вообще! – ответила Ксюша, толкнув его в плечо. – Я имею право гулять с кем хочу, ясно?!

– Дура, а я тебе в любви клялся. Прощения просил на коленях. А ты что? Да тебе похуй было на всё это! И что теперь? Вот те, кто тебя устраивают, да?

– Ещё раз повторяю: ЭТО МОЯ ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ! С тобой мы уже всё давно обсудили! И я думаю, что разговор исчерпан. Так что катись отсюда!

– Нет, не исчерпан! – выкрикнул он, резко взяв её за плечи, словно какой-то псих. Тут уже пришло время нам вступить в их семейные разборки.

– Руки убери от девушки, – потребовал я его, взяв за одну руку.

– Ух ты, ёбаный рот! Защитничек! – прокомментировал он, но руки убрал. Правда, остановить его вряд ли можно было словами, ведь его состояние стало более чем невменяемым. – Ты бы меня не трогал сейчас, а то огребёшь вместе со своим лохматым другом. Лучше завали свой рот и дождись пока взрослые договорят, ок?

– А тачка классная у тебя, смотрю. Сам заработал или папашу потряс? – добавил я, и теперь эта груда ненависти устремилась лишь на одного меня. Мои яйца сейчас казались железными как никогда. Ксюша и Надя посмотрели на меня с безысходностью и сожалением, что не предвещало, разумеется, ничего приятного. Тем не менее морально я уже подготовился к тому, что схлопочу. Вопрос оставался за временем. Уж лучше достанется нам, чем нашим подругам. Но я также представлял, какими плохими словами в голове называл меня в тот момент Дима, который явно не любил конфликтовать. И всё же, теперь этого было не избежать.

– Зря ты это…– едва слышно сказала мне Надя и опустила глаза.

– Она права, пацан. Ты точно нарваться хотел. Радуйся, нарвался! – затем он обратился к стоявшей рядом с ним шайке: – Ребята, поучим этих сопливых уважению?

Я заметил, как все четверо с суровыми минами на лицах направились к нам с Димой. Поначалу мы пробовали отбиться, но через несколько минут уже валялись на земле и принимали яростные удары ногами по почкам и рёбрам, слушая женские возгласы: «Не надо! Хватит, Лёш! Скажи, чтоб они прекратили! Прошу тебя!»

Вскоре они и правда прекратили. Не помню, был ли я тогда вообще в сознании. Словно из потустороннего мира я слышал едва уловимые слова: «В машину! Живо!» И вроде бы девочки что-то говорили: «Вы извините нас, ребят!»

Меня поднял какой-то незнакомый человек. Голова кружилась, и я толком не понимал, что вообще происходит вокруг. Помню Диму, валявшегося на асфальте. Его лицо походило на отбивную. Я ощупывал своё лицо: похоже, на нём только пару ссадин. В отличие от моего друга, я успел прикрыть его руками.

Дождавшись приезда скорой, я отправился вместе с ним в больницу. Ситуация не казалась критичной, но, судя по всему, Диме нужно было наложить несколько швов… Во время поездки я то и дело пялился на его лицо. В какой-то момент он не выдержал и обеспокоенно спросил:

– Что зыришь? Неужели всё так плохо?

– Настолько, что ты вряд ли ответишь своей мамке что-то кроме правды… – ответил я, будучи принципиальным реалистом…

Летом в больнице очень холодно. Всё из-за кондиционеров. Из операционной, куда ввозили одного полумёртвого пациента, а вывозили другого полуживого, изредка доносились крики. Эти голубые стены, на которых нет никакой рекламы и информационных объявлений, удручали и одновременно пугали. Мне даже на мгновение пришла мысль стать первым, кто оставит на ней след в истории. Но я понимал: что бы я не изобразил на этой стене, пусть даже овощной натюрморт в виде двух помидорок и огурчика между ними – всё снова закрасят невзрачной голубой краской. Иногда ты что-то меняешь в жизни, рисуешь на своём биографическом полотне, однако в какой-нибудь неожиданный для тебя час кто-то портит твой рисунок, и приходится рисовать по-новому. Я пытаюсь найти свою палитру, своё вдохновение и в результате получить что-то неповторимое и удивительное, а пока что всё сводится к одному и тому же – к двум помидоркам да огурчику.

В безмолвных коридорах больницы отчётливо слышался звук вентилятора. Вокруг воцарилась странная тишина. То ли пациенты закончились, то ли в операционных спасли уже всех, кого могли. И всё бы замечательно, если бы не внезапный рингтон на моём телефоне, который настолько ужасен, что даже прекрасен, ведь если меня он раздражает, то окружающих он раздражает во стократно. А я обожаю, когда кто-то бесится по пустякам.

– Алло, мам?

– Привет, милый. Как твои дела?

– Всё хорошо. Сижу… Смотрю на детей, которые играют на детской площадке. Ты как?

– Ничего. Ты помнишь, какой сегодня день?

– Да, мам, я помню.

– Хочешь прийти сегодня?

– Куда?

– Ко мне.

– А можно?

– Да, Семён сегодня на работе допоздна. Ты можешь прийти, помянем отца.

– Почему ты раньше не позвонила?

– Не могла раньше… Так тебя ждать?

– Буду через час где-то…

– Хорошо, буду ждать тебя, дорогой.

– Целую тебя, мам.

– И я тебя, сынок.

Я не люблю затрагивать тему своего родного отца. Он погиб, когда мне было восемь. Разбился в автоаварии. Тогда я очень сильно переживал на счёт всего этого: похороны, нотариусы, долги, которые надо было погасить. Пока я ходил в школу, моя мама бегала с одной работы на другую и пыталась одновременно прокормить меня и себя, а заодно расплатиться по кредитам. В те годы я видел её реже, чем своих бабушку с дедушкой. Длилось это до тех пор, пока мама не встретила моего будущего отчима, Семёна. Тогда-то мы продали свою квартиру и перебрались в его. Выбор был небольшим: надеяться на силы матери и её родителей, либо принять помощь, предлагаемую Семёном. Поначалу мне он казался славным, но в качестве отца я его никогда не воспринимал. Да и славным он был только до тех пор, пока не нажирался в хлам. Кто мог знать, что чувак в погонах, который служит в ОМОН, такой свинья в личной жизни? Когда отца не стало, всё пошло наперекосяк. Поэтому я предпочитаю забыть всю эту историю и жить дальше.

Я зашёл в палату к Диме, чтобы попрощаться. С минуты на минуту должны были приехать его родители, а я не хотел смотреть на их замороченные физиономии, а уже тем более что-то объяснять. Ох, несладко же придётся моему другу: ему предстояло объяснить случившееся, но куда страшнее – смириться со шрамами, которые останутся навсегда.

Когда я добрался до того места, где живёт моя мама, уже стемнело окончательно. Она жила в бедном спальном районе, где частенько сидят бабушки на скамейках и прикармливают бездомных котов и голубей. Во дворах здесь не было чудных детских площадок: лишь горка да качели, на которых я очень любил кататься в детстве. В квартирах пятиэтажного дома горел свет, но я без особого труда узнал то самое окно, откуда мама раньше звала меня обедать. В этом окне по-прежнему светила красивая люстра, одна из лампочек которой постоянно перегорала.

Я поднялся на третий этаж, постучал в дверь и тут же услышал знакомое торопливое шарканье тапочек по полу. Мама открыла дверь и крепко обняла меня на пороге, а затем впустила. Я мгновенно ощутил давно забытый запах домашней кухни. Пахло кипячёным молоком и чем-то жареным. Наверное, моими любимыми мясными котлетами.

– Разувайся, Марк, – суетливо бормотала она, не сдерживая радости. – Мой руки и садись скорее за стол, а то остынет.

Она была одета в домашний халат, волосы были едва сухими. Видимо, она совсем недавно принимала душ. Мне всегда нравился запах её мыла.

Присев за стол, где на тарелке и впрямь лежали испускавшие пар котлеты, я мельком взглянул на мать и смутился: она пристально рассматривала меня под ярким светом кухонной люстры.

– Что у тебя с лицом, милый? – обеспокоенно и в то же время расстроенно спросила она. – Ты дрался?

– Не волнуйся, уже всё хорошо. Просто подставился неудачно.

– Что это значит?

– Это значит, что самое время подкрепиться, а не говорить о пустяках. Ничего серьёзного не случилось… – Я перевёл тему. – Ты ходила на кладбище сегодня?

– Конечно. И на кладбище ходила, и в церковь тоже, а как же. За тебя, милый, свечку поставила сегодня. Переживаю. Звонишь в последнее время ты редко, а навещаешь и того пару раз в год…

Мама работала учителем в воскресной школе и чтила православные традиции, но при этом набожной я бы её никогда не назвал. Она поступила в духовную семинарию через несколько лет после смерти отца, окончила её и теперь несла службу. На моё удивление, зарплата там ничуть не хуже, чем у врачей или, скажем, пожарных. Только называется у них это жалованием. Признаться, мне любовь к богу вообще никак не передалась, чему, впрочем, я даже рад. И мама никогда меня не попрекала за это и никогда не предлагала поменять мою точку зрения. Она уважает мои взгляды на жизнь, и за это я ей очень благодарен. Мне всегда казалось, что религия изживёт себя даже раньше бумажной прессы. По крайней мере в той форме, в которой мы её воспринимаем сейчас. Впрочем, я никогда бы не сказал ничего подобного матери, потому что её выбор я уважаю настолько же, насколько и она мой. Какой бы любовью она ни пропиталась к неизвестному создателю, какого бы спасителя не молила о помощи, это её дело. А моё дело – не вникать туда, где ты ничего не понимаешь.

– А как Семён поживает?

– Трудится, – как-то замялась мама, – на работе сегодня. Дел невпроворот в последнее время у него, говорит. Мелкая преступность выросла. Особенно среди молодых… – тут мама снова пристально поглядела на меня молча и прибавила: – Поэтому-то я и волнуюсь за тебя, Марк. Мне тут недавно сон приснился очень нехороший…

– Что за сон, ма? – спросил я, наблюдая, как несколько слезинок прокатились по её щеке, но она их быстро вытерла ладонью.

– Да всё с тобой, – и даже рукой махнула куда-то в сторону, продолжая. – Неприятный очень сон. Ты с бандитами какими-то увязался и вас скрутили, затолкали в машину. Потом приезжаю я к тебе в тюрьму, а ты худющий весь, побритый налысо, в синяках… – и снова она всплакнула, стараясь всхлипывать как можно тише. – Одна надежда на вас с Настенькой, что у тебя хорошо всё с ней. Не бросай ты её, слышишь, не бросай. Девочка она хорошая, добрая, улыбчивая. И родители у неё – светлые люди. Глядишь, и поженитесь с ней когда-нибудь. Уж поверь, я знаю.

Она нежно положила мне руку на плечо и легонько погладила. Я улыбнулся ей в ответ. Я не мог сказать ей, что с Настей, похоже, всё кончено. Как признаться в этом родной матери, которая столько времени шла со мной рука об руку?

– Что с учёбой у тебя, сынок? Как дела в колледже?

– Каникулы, мам, ты же знаешь.

– Знаю. Но мало ли, долги какие остались…

– Нет, всё хорошо, мам, правда…

– Ты молодец, Марк, молодец. Как Настя-то?

– Хорошо, – ответил я ей, покашливая, при этом не отворачиваясь от тарелки.

– Ешь ты как-то неохотно, вижу. Неужели разонравилась пища мамина, а? – иронично спросила она.

– Нет, дело не в этом. Я просто ел недавно, – ответил я, вертя вилкой по тарелке.

– Ну ты кушай, кушай, Марк, – она встала из-за стола и подошла к плите, чтобы поставить кипятить чайник. – А помнишь, как мы с отцом полетели на море? Тебе было года четыре, а может, пять. Мы с ним лежали и загорали на пляже, а ты сказал, что пойдёшь поплещешься в воде. Отец попросил тебя не заходить глубоко, и ты пообещал, что не станешь. Плавать тогда ты ведь сам ещё не умел хорошенько. Вот я лежу, ты уже ушёл давно, а отец твой и говорит мне: «Пойду посмотрю, как бы не утонул»… Если бы не отец тогда, кто знает, что бы с тобой случилось. Ты бултыхался где-то далеко от берега и достать до дна не мог. И кричать ты не мог, вода попадала в рот. Тебя уносило течением, но отец ринулся со всех ног… Ты никогда не слушался, мой мальчик. И постоянно натыкался на проблемы из-за этого.

Я слышал от неё эту историю раз десять. Она рассказывает её почти всегда, когда мы вспоминаем папу. Он любил семейные поездки. На море, на дачу, на рыбалку. Тот отпуск был последним, когда мы собрались втроём.

Мама продолжала говорить о папе, одновременно заваривая чай. Я смотрел на её спину, пока она клала чайные пакетики в чашки, наливала кипяток и заваривала чай. Затем она взяла эти пакетики и понесла их к мусорному ведру под раковиной. Она нагнулась, чтобы открыть дверцу, и тогда я увидел её бёдра, покрытые огромными синяками. Я пришёл в ужас.

– Мам, что у тебя с ногами?

– А что с ними? – она встала ровно и поглядела на них сверху, делая вид, что ничего не понимает.

– Там, под халатом, где бёдра, – неуверенно указывал я пальцем.

– А, это? Я просто упала недавно, сынок. Кремом помазала заживляющим, скоро пройдёт, не переживай, – успокаивала она меня, а я вдруг сразу вспомнил, чёрт подери, как любил Семён орудовать не кулаками, а коленями. Несколько раз при мне он задирал колено и бил маму в районе бёдер и поясницы, но не очень сильно. Если бы он бил сильнее, то мама легко бы упала на пол, а после ударов оставались бы огромные синяки. Как теперь.

– Ты говорила, что он больше не задирается на тебя, мам…

– Кто? Семён? Он и не бьёт меня, Марк… – я чувствовал, как она неумело лгала и оправдывалась. – Он вообще изменился за то время, что тебя не было с нами. В лучшую сторону…

– Не надо только мне врать! Или ты правду говоришь, или я ухожу сейчас же.

– Это правда, сын! Верь мне…

– Я-то тебе, может, и поверю, а бог твой поверит, а?! – во мне всё кипело от ненависти, и, конечно, этими неприятными словами я задел её. Она села на стул и тихо заплакала. Во мне же не было в этот момент ничего, кроме гнева на весь мир, и в особенности на одного человека в этом мире, который, увы, ещё находился на работе. Видите ли, преступности много! Плевать я хотел на преступность! Мне хотелось лишь встретиться с этим лживым ублюдком, который обращался с моей мамой как с боксёрской грушей.

Я спешно попрощался с матерью и ушёл, оставив её не в лучшем расположении духа. Однако моё расположение было куда хуже. В жизни многие вещи треплют мне нервы, но что я больше всего на свете ненавижу, так это когда человек не держит свои обещания.

Присев на старые качели возле дома, я закурил. Давно уже я не испытывал такой разъяренности ко всему живому. Но череда последних событий, отправной точкой которых стало расставание с Настей, наконец, достигла своего пика.

Легонько раскачиваясь на качелях, в которые мне еле-еле удалось влезть, я постепенно вспоминал те беззаботные дни детства. Мы часто жалеем, что оно прошло, потому что считаем это время самым прекрасным. Каждый день мы тоскуем по забытым воспоминаниям, по ушедшим дням, привнёсшим столько незабываемого, но безвозвратного. Мы хотим вернуться назад, а время неотступно движется вперёд. И почему мы так часто желаем остановиться? Почему мы так привязаны к своему прошлому? Порой мне кажется, что все люди тянутся к тому, что уже произошло с ними, и забывают о настоящем. Они чересчур обеспокоены случившимися проблемами и думают лишь о том, как можно было бы их избежать, а об их решении не задумываются. Но я ничего не чувствовал к прошлому. Оно меня не тревожило. Ни смерть отца, ни расставание с девушкой, – ничего…