«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть III. Пермская духовная семинария начала XX века

Николай Иванович Знамировский

156

Н. И. был сыном земского начальника г. Ирбита Пермской губернии. Это был редкий случай, чтобы чиновник такого ранга, каким был в своё время земский начальник, отдал своего сына по линии духовного образования.157 Не приходилось ни от кого слышать, в каком дух[овном] училище учился Н. И. Судя же по тому, что ближе всего к Ирбити было Камышловское дух[овное] училище, можно предположить, что он учился в нём.158 Об учении Н. И. в Пермской дух[овной] семинарии кратко мне говорил брат Алексей. Я сделал оговорку в слове «кратко» потому, что брат Алексей мог бесконечно рассказывать о своих товарищах, которые были певцами, а об Н. И. он сказал «кратко» потому, что он [не] был певцом.

По окончании семинарии Н. И. учился в Казанской духовной академии и кончил её со степенью кандидата богословских наук. Я видел Н. И. впервые, когда я учился ещё в семинарии, а Н. И. был студентом Казанской дух[овной] академии.159 Помнится, были вечерние часы занятий, а по коридору второго этажа семинарии расхаживал высокий человек, брюнет, с пышной шевелюрой волос и бородой. Это был Н. И. Грешным делом я ещё подумал: как это так – студент, и с бородой! Это не мирилось с моим представлением о студенте, и я остановился только на том, что это, вероятно, какой-то уникум.

Через два года Н. И. был назначен в нашу семинарию преподавателем литургики и гомилетики, которые проходились в пятом классе. Странная судьба преследовала эти два предмета: они были на положении пятого колеса у телеги. Отношение к ним можно выразить такими словами: «Это нам ни к чему». В академии, например, существовал традиционный порядок, по которому на лекциях профессора Предтеченского160 по литургике присутствовало два дежурных студента. Профессор забирался на кафедру, читал лекцию по существу пустому пространству, а затем и лектор и аудитория мирно расходились.161 Н. И. больше внимания уделял гомилетике, проповедническому искусству. Это было его стихией. Мы писали Н. И. проповеди, и он особенно подчёркивал нам, чтобы в них были «элейность и помазанность».162

Ареной проповеднической деятельности Н. И. была Стефановская часовня163, которую он называл «училищем благочестия». Здесь по воскресеньям и др. праздникам в послеобеденные часы совершался молебен, а затем произносилась проповедь.164 Нужно было видеть Н. И. в момент произношения проповеди!165 Он весь становился как-то подтянутым, стремительным, взгляд его был направлен вдаль, голос звучал властно и весь вид его был величественным. В таком виде он мог бы позировать для такой картины, как «Иоанн Богослов на острове Патмос».166 В таком виде рисуется нам картина пушкинского «Пророка», в особенности в исполнении Шаляпина, или «Иоанна Дамаскина» в том же исполнении. Будучи впоследствии уже инспектором семинарии, Н. И. здесь именно, как говорится, «отдыхал душой». Здесь же для семинаристов был своеобразный практикум проповедничества, причём Н. И. в данном случае, если можно так выразиться, был для них эталоном.167

Инспектором семинарии Н. И. был назначен через год вместо А. П. Миролюбова. Мы, семинаристы, размышляя о судьбе нашей alma mater, грешным делом сомневались в целесообразности такого назначения, зная очень мягкий характер Н. И. и «жёсткий» характер нашей братии, думали: развалит он дисциплину! Однако, подпоркой Н. И. были его помощники, в числе которых далеко не мягким был Н. И. Колосов. На нашей памяти Н. И. был третьим и последним инспектором семинарии. И какая же получилась пестрота стилей их инспекторского руководства! Пользуясь литературными аналогиями и при помощи драматического изображения, кратко эти стили можно было бы представить в следующем виде. В качестве объекта для характеристики стилей возьмём семинариста, замеченного в пьяном виде (случай исключительный).

Павел Семёнович Потоцкий. Стиль грубо администраторский. Грубым голосом, с головой, поднятой кверху: «Что? Опять нализался! Ещё раз замечу – выгоню!» И не выгонит («Собакевич»).

Александр Павлович Миролюбов. Стиль тонко-иезуитский. Спокойным, но с иронией, жалящим голосом, с глазами, опущенными долу: «Ну, что же Вы так. Опять, говорите, дьявол попутал. Не хорошо! Не хорошо!» И уволит. («Шуйский»).

Николай Иванович Знамировский. Стиль уговаривающий, почти умоляющий. Рука на плече обвиняемого или в обхват талии. «Ну, что тебя угораздило? Ну, ладно! Только больше не делай!» («Царь Фёдор Иоаннович»). Если вдуматься глубже, то это были не только три стиля инспектирования, но это были и три эпохи в жизни семинарии. Так бытие определяло сознание.168 Будучи инспектором семинарии Н. И. выступал с проповедями в соборе в своем стиле. Он мог бы быть Савонаролой169, если бы не его мягкость, благодушие.

Мы видели Н. И. и в качестве участника в богослужениях. Коронным выступлением его на этом поприще было чтение «Слова Иоанна Златоуста» во время пасхальной обедни.170 Бывают такие случаи, что исполнение того или иного произведения достигает до предельного совершенства, например, исполнение Ф. И. Шаляпиным «Персидской песни» Рубинштейна, или исполнение В. И. Качаловым171 «Тройки» из «Мёртвых душ». Такое исполнение называется шедевром мастерства. Подобного рода шедевром являлось чтение Н. И. «Слова».172 Чтение начиналось в спокойном величественном тоне: «Аще кто благочестив и боголюбив…», нарастало до слов «пира веры» и, наконец, достигало до апогея: «где ти, смерте, жало» и т. д. Чёткость и выразительность доведены были до предельной точки, эмоциональность до предела, близкого к состоянию экстаза. Да простят меня верующие и Н. И. за то, что я решаюсь на, может быть, слишком рискованное сравнение, но я не нахожу другого способа выражения своей мысли, как, сказать, что Н. И. в этот момент подобен был В. И. Качалову, как бы тот выступал на церковном амвоне. Это состояние восторга и экстаза, как сам говорил Н. И., связано было у него с душевным переломом, пережитым им в юношестве. Он вспоминал о том, как в его душе когда-то появился червь сомнения и неверия и как в пасхальную именно утреню, а потом и обедню он пережил яркий момент религиозного экстаза, навсегда утвердившего его в вере. Кончилось богослужение в семинарской церкви, а Н. И. стремительно отправляется на подворье Белогорского монастыря173, где богослужение идёт более длительно: ему хочется ещё и ещё раз пережить «пир веры». Н. И. летом одного года ездил с семинаристами в Палестину и вернулся оттуда крестоносцем Гроба Господня.174

[175]

Н. И. жил со своей мамой, отец у него уже умер. Поскольку нам удавалось наблюдать, у него было очень почтительное отношение к матери. У мамаши его был грубоватый мужской голос, и она называла его по имени и отчеству – Николай Иванович. Н. И. был холост, и поэтому ходили разные толки и кривотолки для объяснения этого явления. Так, одни толковали, что это мама не даёт ему жениться; другие говорили, что у него есть склонность к монашеской жизни, но он не решается на постриг, потому что не согласен с той частью процедуры пострижения в монахи, где предлагается отречься от родителей. Высказывали и такое предположение, что Н. И. примет священный сан, когда это разрешается без вступления в брак, т. е. в возрасте 50 лет. Так на самом деле и получилось: он принял епископский сан уже в пожилом возрасте.

Частым посетителем Н. И. был преподаватель епархиального училища К. П. Пономарёв, с которым они учились вместе в академии.176 Это свидетельствует о том, что у него было развито чувство товарищества и дружбы. В отношениях с сослуживцами Н. И. был очень общительный и внимательный, ничем не выделялся среди других. Даже на вечерах он держался очень просто «компанейски», вплоть до того, что участвовал в играх (sic!). Семинаристам казалось немного странным видеть Н. И. среди играющих, когда он бегал по кругу и ловил «мышку», но барышни его охотно принимали на эту игру (sic!).177 По отношению к семинаристам Н. И. старался всё-таки держать «твёрдую руку», но по природе он был мягок. В заслугу Н. И. нужно поставить то, что он старался около себя создать актив дисциплинированных семинаристов, через который можно было влиять на других, но не всегда это удавалось, потому что во время войны в семинарии были явно ненормальные условия учения, когда пришлось тесниться на одной третьей части учебного здания.

Во время войны Н. И. возглавлял семинаристов при расквартировании раненых по прибытии их в Пермь. Лишь только раздавалась сирена, возвещающая о прибытии поезда с ранеными, Н. И. моментально собирал бригаду семинаристов и выезжал на вокзал. В семинарии, на верхнем этаже помещался лазарет, а на среднем этаже – казарма мобилизованных, готовящихся к отправке на фронт. Н. И. организовывал семинаристов на культурное обслуживание тех и других. Воспитательные задачи от этого значительно усложнялись, но Н. И. старался держаться на высоте этих задач.178 В семинарии выделилась группа добровольцев отправиться на войну. Проводы были обставлены большой торжественностью. За обедней патриоты перед пением евангелия подошли к амвону, и евангелие диакон читал, возложив его на голову их. Эта картина напомнила историческую картину, как Сергий Радонежский благословлял на ратный бой с татарами на Куликовом поле Димитрия Донского.179 Так перекликались события современности с глубокой стариной. В этом видна была направляющая рука Н. И. Проводы вылеченных в лазарете на фронт обставлены были [с] особой торжественностью: на них надевались крестики, на лестнице при выходе их хор семинаристов пел патриотические песни. Душой всех этих мероприятий был Н. И.180

[181]

…В июне 1923 г. проездом из Белоруссии в Шадринск на станции Богданович мельком я видел Н. И. уже в сане шадринского архиерея. Он «проезжал», а точнее сказать, его «проезжали» из Шадринска в Свердловск.182 Он был окружён «провожающими».183 Зимой, направляясь в город на базар, я проходил мимо домзака184 и у спуска в город, на углу ул. Малышева я видел Н. И. с метёлкой под мышкой, с руками, вдёрнутыми в рукава.185 Это была моя последняя встреча с Н. И. Передавали, что в Шадринске он пользовался такой популярностью, что за ним, когда он шествовал, всегда следовала толпа его поклонников. Дальнейшая история Н. И. «покрыта мраком неизвестности».186

5.IX.[1960] 16 ч. 06 м. свердл[овского] вр[емени]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 21-26 об.

Валериан Александрович Фаминский

187

Есть люди, с которыми ещё только предстоят неизбежные в будущем встречи и знакомство, но о которых задолго до этого узнаёшь что-либо, хорошее или плохое, что в какой-то степени оказывает влияние на знакомство с этим человеком при личной встрече с ним. Таким был для нас В. А. Фаминский.

Ещё задолго до поступления в семинарию мы уже знали, что среди учителей семинарии был один, который был грозой для всех учеников. Слухи об этом учителе-грозе чаще всего доходили до нас от братьев или знакомых семинаристов, учившихся когда-то у В. А., и благополучно окончившие семинарию. Но был ещё источник этих слухов, злобный и дышащий ненавистью к В. А., кривили чаще всего те из псаломщиков или диаконов, которые начинали когда-то учиться в семинарии, но были уволены из первого или второго класса. Они, эти изгнанники, часто на вопрос: почему они не окончили семинарию, лаконично отвечали: «из-за химеры».

«Химера» – это было то злобное прозвище, которым расплачивались семинаристы с В. А. за его исключительную требовательность и за его действительно грозный вид. Выражение «из-за химеры» могло иметь двоякий смысл, а именно: или из-за того, что кто-то не справился с наукой, преподаваемой В. А., или из-за того, что кто-то был уволен по какой-либо другой причине, но обязательно по настоянию В. А. Что это было и на самом деле так, это проверено было однажды на очень рискованном опыте, а именно: нашёлся один смельчак, который спрятался в большом шкафу на время совета и наблюдал за ходом решения различных вопросов, в том числе вопросов исключения. Как он потом рассказывал, больше всех за исключение ратовал В. А. и именно по самым разнообразным мотивам.188

Наступило, наконец, время нашего поступления в семинарию. В отличие от всех предыдущих, а как потом выяснилось, и последующих лет, нам пришлось поступать с экзаменами по русскому яз[ыку] письменно и по греческому яз[ыку]. Экзамены, по-видимому, были введены потому, что семинария не могла охватить учением всех кончивших в четырёх духовных училищах, для этого не хватало ни помещения, ни штата учителей, а поэтому была необходимость отбора.189 Нам было понятно, почему был экзамен по письму – отбор по грамотности, но совершенно непонятно было, почему был экзамен по греческому яз[ыку].190 Наступил день первого экзамена. В большом актовом зале было поставлено много столов, на которых нас разместили. Вот вошёл в зал человек высокого роста, крепкого сложения, в очках, гладко подстриженный, в котором легко можно было угадать В. А. Фаминского. Можно себе представить, чем была для нас эта первая встреча в стенах семинарии! Он диктовал нам отрывок из «Капитанской дочки» Пушкина. Диктовал очень спокойно, отчётливо, с интервалами. Если кто-либо его спрашивал, он любезно и приветливо отвечал, так что нам казалось, не было ли обманом всё то, что нам о нём рассказывали раньше.191 Результаты экзаменов с отметками нам не объявили, а вывешен был список непринятых, которых оказалось не так уже много.

Началось учение. В первом классе мы изучали что-то вроде, так называемой, теории словесности. Мы заучивали наизусть много стихотворений, особенно – отрывков из художественной прозы, ораторские речи, характеристики, помещённые в хрестоматии Галахова.192 Во втором классе мы изучали по учебнику Орлова русскую древнюю литературу, причём, опять-таки, заучивали наизусть, такие, например, произведения, как «Поучение» Владимира Мономаха, «Домострой», «Слово о полку Игореве» и др.193 В третьем классе мы изучали Сумарокова194, Кантемира195, Фонвизина. Если мне не изменяет память, то во втором и третьем классе параллельно изучали «Евгения Онегина», «Ревизора».196 Некоторое время нами было потеряно за-за забастовки197 и болезни В. А.

На первых занятиях в первом классе мы почувствовали, в чём был особый стиль преподавания В. А. Требовательность его, которую нельзя иначе охарактеризовать, как культ педантизма, доведена была до высочайшей степени. На уроке у него все мы сидели в таком напряжении, что неслышно было шороха. Муха пролетит – можно услышать. Стукни только кто-либо партой – взор В. А. уже разит виновника. Все сидели в постоянном напряжении, что вот-вот спросят, и, не дай бог, не ответить. Поэтому редко кто позволял себе роскошь не выучить урок и получить грозное предубеждение об экзамене. Раз-два не ответить – это значило получить предупреждение: «на экзамене буду спрашивать до седьмого поту». Это не было запугиванием, и на экзамене такой человек действительно обречён было отвечать не меньше часу по всей программе. Вопрос ставился так: быть или не быть. Но зато когда жертва выходила победителем, надо было видеть, как был доволен В. А. «Ну, молодец, молодец» – хвалил он победителя и, не озирая на все бывшие двойки, ставил четыре или, даже, пять.198 А сколько было таких, которые такого боя не выдерживали, они то вот и были часто те, которые говорили, что их исключили из семинарии «из-за химеры»!

Иногда нельзя было понять за суровым голосом В. А.: всерьёз он говорит или в шутку. Один из семинаристов – известный теперь краевед В. П. Бирюков – при ответах стал заикаться. В. А. сделал ему замечание: «Ты, парень, у меня не заикайся, а то двойку поставлю». Услышав это, мы не знали, всерьёз или в шутку это сказано….199 Но тишина была при этом, как обычно, гробовая.

Объяснения уроков В. А. делал исключительно хорошо, не в пример некоторым другим учителям. Речь его была живой и образной, правда, иногда острой и колкой, когда он касался каких-либо семинарских пороков.200

Иногда он приносил с собой на урок какие-либо наглядные пособия из фундаментальной библиотеки и демонстрировал нам. В это время нам казалось, что он прятал от нас свою строгость, становился как-то проще и ближе к нам.201

В другом совершенно виде В. А. являлся перед нами в роли преподавателя французского языка. Среди семинаристов нашлись желающие изучать живые иностранные языки. Из них составились две группы: изучающие немецкий яз[ык] (руководитель А. И. Дергачёв) и изучающие французский яз[ык] (В. А. Фаминский). В каждой группе было человек по 15-20. Занятия проводились утром с 8 ч. до 9 ч. Руководители, очевидно, проводили занятия в порядке некой добровольно принятой на себя нагрузки один раз в неделю. Штатной оплаты за то не предусматривалось. Одним словом, никто из участников этого дела – ни ученики, ни преподаватели – не были связаны никаким формальным долгом. Я как раз был в кружке изучающих французский яз[ык]. Как выше было указано, здесь нам В. А. предстал в совершенно другом виде: он обычно был настроен благодушно, был внимателен, изысканно вежлив, предупредителен и терпелив, особенно когда речь шла о произношении. Необычным нам казалось даже то, что он был среди нас не на кафедре, как обычно на занятиях, а у парты или даже за партой. Это так напоминало артиста, которого бы мы видели в одном случае на сцене, а в другом за кулисами.

В течение года мы писали домашние сочинения всем преподавателям, в том числе, конечно, и В. А.202 Если можно было позволить себе представить кому-либо из преподавателей сочинение с какой-либо, хотя-бы и небольшой кляксой, или с чуть небрежным почерком, то никто не решился бы на это, представляя сочинение В. А. Он заранее должен был знать, что сочинение или не будет принято, или обречено на неизбежный провал. Боже упаси наделать в нём ещё ошибки, особенно против буквы «ять». Вот почему когда представлялось сочинение В. А., то тщательность и аккуратность выполнения были ажурными. Это, пожалуй, было завещанием В. А. нам на всю жизнь, на все случаи, когда пришлось бы писать сочинение, где бы то ни было.

И вот В. А. захворал: его сломила подагра. Прошёл месяц, а его нет и нет. Наконец, решено было, чтобы мы группами, по 5-6 человек, приходили к нему на квартиру на занятия.203 И вот мы на занятиях: в кровати В. А.; около на стульях мы.204 Что мы испытывали в это время? Два чувства, совершенно разнородные гнездились в нашей душе: и тот страх, который бывал на классных занятиях, и жалость к этому больному человеку.205 Впечатление было такое, как будто мы видели пред собой могучего льва – грозу лесов, и вот он лежал перед нами раненый. В. А. давал нам указания, как и что нужно учить дома. Потом он выздоровел, но было заметно, что как-то размяк, потерял прежний грозный вид, выленял. В таком виде он уже и остался в нашей памяти по окончании занятий с ним. Через четыре-пять лет он скончался. Бывшие его ученики по-разному о нём отзывались. Были и такие, которые по конкурсу потом поступали в высшие учебные заведения, и которых на экзаменах выручала их высокая грамотность и культура речи и выполнения сочинения, поминали В. А. добрым словом за то, что он крепко учил.

[206]

В заключение приходится упомянуть о жестоком всё-таки случае в семинарской жизни. Был день 25-летнего юбилея В. А.207 Это знали его ученики. Он был на занятиях, не желая, очевидно, по долгу службы пропустить занятия. И вот, когда он шёл в учительскую на перемену, в другом конце коридора из-за угла раздался дикий свист в специально заготовленные для этого свистки. Он подошёл к краю этого коридора и погрозил кулаком. После перемены должен был быть урок в нашем классе, и все ждали, как он проведёт этот урок. Как всегда, В. А. поднялся на кафедру, ни одна жилка в его лица не показывалась изменившейся, как всегда он спокойно вызывал на ответ и так же, как всегда, прекрасно провёл объяснения. Ни слова, ни намёка на то, что освистали. Так расплатились с ним за его строгость и требовательность, может быть, потомки его бывших учеников. Об этом узнали потом люди, которые далеко не симпатизировали В. А., и они всё-таки сказали: «Это было слишком жестоко!»208 209 Как не вспомнить при этом классические слова Цицерона в речи против Катилины: «O tempore, o mores!» («О времена, о нравы»!).210

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 82-87.

Владимир Александрович Кандауров

211

В. А. в нашей семинарии был преподавателем математики и физики. Он кончил Харьковский университет. Высокого роста, стройный, с ликом римлянина В. А. имел внушительный вид. По своему характеру В. А. был полною противоположностью некоторым своим коллегам-преподавателям, например, В. А. Фаминскому. Был он извечно вежлив, деликатен даже в таких случаях, когда бывали поводы к тому, чтобы вспылить, сделать резкое замечание: например, когда ученик не сделал уроки, он мягко замечал: «что же Вы, голубчик?…»

В курсе семинарии значились: алгебра – в первом классе, геометрия – во втором классе, тригонометрия – в третьем и космография и физика – в четвёртом классе. Таким образом, круг математических наук был представлен широко, но к математике именно в семинарии очень легко можно было отнести слова А. С. Пушкина: «мы все учились понемногу – чему-нибудь и как-нибудь». Так алгебру заканчивали уравнениями с двумя неизвестными и простейшими случаями извлечения корней; геометрию определением площади круга; тригонометрию – элементарными случаями решения задач на тангенсы, котангенсы, синусы и косинусы; космографию – кое-какими сведениями о земле, луне; а по физике проходили немного из механики, отдел света, теплоты, без решения задач, и кое-что об электричестве. Грубо, но можно образно сказать: «все эти науки мы изучали до тридцатой страницы». Было время, что иногда В. А. хворал и часы, пропущенные при этом, не компенсировались, а программа сжималась, комкалась. Рассуждали при этом, очевидно, так: не велик грех, если не будет и пройдено всё по программе: лучше не будут мечтать об университете. В этом рассуждении меньше всего был повинен В. А. Такова была общая установка в отношении математических наук в семинариях.212 В. А. блестяще проводил уроки213, но часов было мало, а по физике был так беден кабинет, что часу-двух было достаточно, чтобы продемонстрировать всё его содержимое. Что можно было бы поставить в упрёк В. А., так это-то, что в четвёртом классе у нас был организован кружок изучения математики по самоучителю (Битнер: приложение к «Вестнику знания»), но В. А. даже и не поинтересовался этим делом. Кружковцы взялись энергично за это дело и всё объявляли: «вот ещё отмахали одну лекцию», но недолго «махались»: дошли только до четвёртой или пятой лекции.

В. А. жил дружно со всеми преподавателями: там, где бывали все преподаватели, например, на вечерах, можно было видеть и его вместе с другими в весёлой беседе, шутящими или поющими. Даже в таких мероприятиях, как «говение», В. А. был среди коллектива участником этого. Слухи ходили только о том, что у него раз была размолвка с ректором Добронравовым, и он был будто бы настолько возбужден, что вышел из своего спокойного настроения и запальчиво сказал: «Оскорбляют меня, дворянина Кандаурова; я пойду к самому царю».214

В. А. был любитель и поклонник пения и певцов. Так, в Перми раз был с концертом известный в то время баритон Шитов, и В. А. долго с восторгом вспоминал об этом в разговоре с семинаристами.

Он интересовался и певцами-семинаристами: Ласиным215, Чирковым.216 Сам он пел под акко[мпа]немент пианино романсы, обладая очень маленьким баритоном.217

Занимался В. А. даже и литературным творчеством. Так, в «Пермских епархиальных ведомостях» отпечатан был его рассказ «Павел». Рассказ этот ничем особенным не отличался и можно думать, что напечатан был только в угоду ему редактором «ведомостей» Н. И. Колосовым.