Саркофаг. Чернобыльский разлом
Когда за мной наконец пришли, я чуть было не расхохотался: Пат и Паташон! Старший, с погонами капитана, двухметровый детина, а рядом молоденький, кажущийся чуть ли не подростком, лейтенантик.
– Капитан Кармазин, – козырнул Пат. – Григорий, – как-то нараспев, добавил он и протянул руку, в которую легко бы поместился астраханский арбуз.
– Лейтенант Макеев, – козырнул Паташон, но, соблюдая приличия, руку подавать не стал: как известно, младший не должен этого делать первым.
– Мне сказали, что вы хотите слетать с нами на радиационную разведку, – забавно растягивая гласные, начал издалека капитан. – Спрашивается, зачем?
– Как это, зачем? – почувствовав подвох, обиделся я. – Чтобы рассказать об этом людям. А то ведь, знаете, многие нашему пишущему брату не верят: вы, мол, все выдумываете, а сами реактора в глаза не видели.
– Так вы хотите увидеть жерло взорвавшегося реактора?
– Ну да.
– Это опасно.
– Но вы-то над ним летаете.
– Лета-а-ем, – чуть ли не запел он. – Но мы-то по долгу службы, а вам на кой черт подставляться?!
Тут я наконец понял, что такое неожиданное растягивание гласных – это своеобразная форма заикания, и перестал обращать на это внимание. Как перестал реагировать и на то, что капитан меня явно подначивает.
– А вы расскажите, что после таких полетов болит, – сделав наивное лицо, бросил я, – может быть, испугаете, и я с вами не полечу.
– Ладно, – миролюбиво улыбнулся капитан, – побазарили, и хватит. Но работа-то и в самом деле непростая. Однажды мне пришлось висеть над реактором двенадцать минут. Дело прошлое, но ощущение было такое, будто снизу палит зенитная батарея. И хотя сиденья облицованы свинцом, хотя приборы показывали допустимую дозу облучения, все равно становилось как-то не по себе. Это мне-то, боевому летчику, знающему, почем фунт лиха, а каково молодым, необстрелянным пацанам, вроде Пашки Макеева.
Лейтенант обиженно поджал губы, но сдержался и промолчал.
– Я ведь сюда прямиком из Афганистана, – продолжал капитан. – Нас перебросили в течение суток. А до этого сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, хорошо знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Со временем, конечно, привык, научился следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Здесь этот прибор – главный. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется не десятками, а тысячами рентген в час, но если проскочить ее за несколько секунд, само собой, сделав свою работу, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра. Правда, эти цифры не растворяются и не исчезают сами по себе, в организме они накапливаются или, как мы говорим, плюсуются.
– А загар? – спросил я. – Загар у вас афганский или местный, чернобыльский?
– Местный, – отмахнулся он. – Вы сами-то в зеркало давно заглядывали?
– А что? – встревоженно переспросил я. – Я уже тоже… того?
– Того-того, – усмехнулся капитан. – Мы здесь все того, – потер он бронзово-смуглые щеки. – Да вы не тушуйтесь, радиационный загар это еще не признак лучевой болезни, хотя, как говорят врачи, первый звонок, означающий, что пора отсюда сматывать удочки. Ну что, испугал? – с лукавой усмешкой заглянул мне в глаза капитан. – Полетите? А то еще не поздно отказаться.
– Нет-нет, – шагнул я к вертолету. – Летим! Главное, чтобы, как говорят авиаторы, количество взлетов равнялось количеству посадок. Это вы гарантируете?
– На девяносто девять процентов! – хохотнул капитан.
– Что так? От кого же зависит оставшийся один процент?
– От Бога, – с каким-то особенным нажимом сказал капитан. – Наши девяносто девять – ничто, по сравнению с этим, одним-единственным процентом.
Минута – и мы в воздухе. Колосятся поля, привольно раскинулись поселки, змеятся дороги. А вот и река. Припять здесь практически не течет: берега обвалованы, некоторые участки перекрыты дамбами. Еще минута – и под нами АЭС. Недостроенный пятый блок, административно-бытовой корпус, стройные сооружения первого и второго блоков. Чуть дальше третий блок. Труба в ажурном переплете и… в каких-то тридцати метрах четвертый блок.
Честно говоря, к этой встрече я готовился серьезно, беседовал со специалистами, читал всевозможные отчеты, изучал фотографии, поэтому хорошо знал, что реактор разрушен, что он раскален, что время от времени, как действующий вулкан, делает опасные выбросы. Черт его знает, в какой момент он вздумает плеваться?! Тогда нам крышка. Но мы кружим вокруг реактора, и я, как ни в чем не бывало, фотографирую разрушенную крышу, разбитые стены и даже жерло кратера – именно так выглядят внутренности взорвавшегося реактора.
Все тихо, буднично, спокойно…Но в том-то и коварство! Стоило вертолету приблизиться еще не пару метров, как стрелка дозиметра, приближаясь к опасной черте, стремительно пошла вправо.
– Не шали, – процедил сквозь зубы капитан и увел машину чуть в сторону. – Вот так-то, – улыбнулся он двинувшейся влево стрелке.
Как позже выяснилось, эти рискованные игры со стрелкой продолжались двадцать три минуты.
– Задание выполнено, – доложил земле капитан и попросил разрешения на посадку.
Посадку нам разрешили, но почему-то в другом месте, где базируются огромные Ми-26. Эти вертолеты заняты совсем другой работой. Я уже говорил, что самое опасное в районе АЭС – это радиоактивная пыль. Если улицы и дороги можно поливать, то, как быть с крышами АЭС и двором промышленной базы, который завален бетонными плитами, блоками и другими строительными материалами? Выход был найден. Ученые-химики разработали и быстро изготовили специальную жидкость: попадая на любую поверхность, она превращается в тонкую, необычайно прочную пленку, которая намертво схватывает и пыль, и песок, и все остальное. Распыляют эту жидкость вертолеты.
И надо же так случиться, что командира Ми-26 не допустили к полету медики, он схватил такую внушительную дозу радиации, что его немедленно отправили в Киев. А чтобы машина не простаивала без дела, командиром назначили капитана Кармазина, благо, в том же Афганистане он не одну сотню часов налетал именно на этом вертолете.
Как вы понимаете, в этой ситуации я не мог не использовать своих добрых отношений с командиром и попросился в полет.
– Ладно, – переглянулся он другими членами экипажа, – одно место в кабине найдется. Если хотите…
Я захотел.
Шесть большущих автоцистерн заканчивали заправку гигантского вертолета той самой жидкостью. Капитан Кармазин занял левое кресло, а в правое сел старший лейтенант Сугробин.
Я пристроился на откидной скамеечке между ними. Обзор великолепный!
Заработали двигатели, стремительно закружились лопасти, машина вздрогнула, напряглась, но оторваться от земли не смогла. Оно и понятно, ведь в баках около двадцати тонн бурды – так летчики называют жидкость, настоящее название которой невозможно выговорить. Командир прибавил оборотов, лопасти слились в стремительно вращающийся диск – и машина как-то нехотя поползла в небо.
Двенадцать минут полета – и мы у четвертого блока. На этот раз подошли так близко, что, кажется, протяни руку – и дотронешься до реактора. Но наша цель не четвертый блок, а крыша третьего, двор промбазы и берег Припяти. Командир заложил крутой вираж, обошел все цели и увел машину в сторону, как я понял, на стартовую позицию.
– Штурман, включить насосы! – приказал майор.
– Есть, включить насосы.
– Руководитель полетов, – запросил командир по радио. – Разрешите работу?
– Разрешаю.
– Командир, скорость семьдесят, высота шестьдесят, – доложил Сугробин.
– Понял. Штурман, слив!
– Есть, слив! – отозвался штурман и нажал на какой-то рычаг.
Вертолет как-то странно дернулся, и тут же из его брюха сперва брызнул, а потом потянулся ярко-коричневый шлейф. Шестьдесят метров – это ниже крыши третьего блока, высота которого семьдесят, а труба вообще где-то над нами. Внизу столбы, провода, мачты линии электропередач, и хвост шлейфа, казалось, задевает за них. Не дай бог, чихнет мотор или заденут за что-то лопасти. На этой высоте мягкую посадку не сделать, а о вынужденной лучше не думать, на таком расстоянии от реактора это верная смерть.
Да-а, от искусства командира здесь зависит все: и успех работы, и жизнь экипажа.
– Командир, работу закончил, – доложил штурман.
– Добро. Выход из зоны! – выдохнул командир и передал управление Сугробину.
– Так вот и работаем, – вытирая мокрый от пота лоб, улыбнулся старлей. – Туда – сюда, туда – сюда, десять вылетов в день. По расписанию летаем, как в «Аэрофлоте». Вот наш командир и нахватался этих чертовых рентген. Спасибо, что капитан Кармазин подменил майора Зотова.
– Так велели, – отмахнулся капитан. – Но имей в виду, что это разовая акция. Так что готовься занять левое кресло. Постельный режим майору Зотову, судя по всему, прописан надолго.
– Скажите, командир, – вмешался я в разговор. – А вам приходилось видеть результаты своего труда?
– Не понял.
– Ну, эту пленку… Она надежная?
– Говорят, надежная. Но я не видел. И не увижу. Для этого надо пройтись по крыше третьего блока или прогуляться по берегу Припяти. А там… Нет, это невозможно, за несколько минут сгоришь от радиации.
– Извините, командир, – вмешался в разговор штурман, – но одно такое местечко есть. Я бы и сам прогулялся, но туда не пустят.
– Что за местечко?
– Припять. Мы уже обрабатывали улицы и площади этого города.
– Ну что ты! Кто же туда пустит?! А впрочем, – скосил глаза за борт командир, – если не можем пройтись по городу, давайте хоть над ним полетаем, не пачкая улицы бурдой.
Вертолет изменил курс, и через две минуты мы оказались над светлым, уютным и прекрасно спланированным городом. Широкие проспекты, прямые улицы, просторные площади… И ни души, ни одной живой души. Город без людей, без несущихся машин, без какого-либо движения – картина угнетающая.
– А вы знаете, – сделав вид, что хочет закурить, вальяжно откинулся в кресле штурман, – что о Припяти уже ходят анекдоты?
– Анекдоты? О Припяти? – усомнился командир.
– Да еще какие, научно-фантастические! – хохотнул штурман.
– Ну-ка, ну-ка, – снимая шлемофон, уселся поудобнее капитан. – Поделись!
– Дело происходит в этих местах, но не сейчас, а полтораста лет спустя, – важно начал штурман. – Летит по небу аппарат, вроде нашего, только двигатель тарахтит не так громко, а заклепки дребезжат не так противно. За штурвалом сидит бодренький старичок, а рядом с ним любимый внучек.
Глянул внучек за борт, пожал плечами и спрашивает деда: «Дедуля, что это под нами за пустыня? Одни пески. Неужели Сахара разрослась до таких размеров?» – «Нет, внучек, – отвечает дед, – это не Сахара. Эта пустыня называется Чернобыльской». И дед погладил любимого внука по головке.
Летят дальше. «А это что за развалины? – спрашивает внучек. – И ни птиц не видно, ни людей, ни каких-нибудь животных». – «Эти развалины – когда-то красивый и уютный город Припять. Здесь жили твой прапрадед и твоя прапрабабка». И дед погладил любимого внука по головке. Пролетели еще немного – и внук увидел что-то зияюще-черное, курящееся едким дымом. «Дедуля, а это, что это за подобие вулкана?» – всплеснул руками умница-внучек. «Это то, с чего все началось, – горько вздохнул старик. – Здесь была атомная электростанция, на которой работали твои предки и которая ни с того ни с сего взорвалась». И дед погладил любимого внука по второй головке.
– Чего-чего? По второй головке? – вскинулся командир. – Это что же значит?
– А значит это то, что с годами могут произойти такие мутации, что у детей появятся и вторые головки, и третьи ножки и четвертые ручки. Отдаленные или, как говорят ученые, отложенные последствия облучения никто толком не изучал, но то, что они отрицательно влияют на наследственность и разрушают генетику человека, ни у кого не вызывает сомнений.
– Большой ты, штурман, весельчак! – крякнул с досады командир. – Нет бы что-нибудь про Чапаева или из жизни не очень строгих девушек, так нет же, влепил про светлое будущее. Нет уж, человечество просто так не сдастся и какое-нибудь противоядие от ядерной заразы найдет. Я в это верю… Хотя и сильно сомневаюсь, – после паузы добавил он.
– А я тоже, – подал голос Сугробин.
– Что – тоже? – не понял командир.
– Тоже анекдот знаю… И не такой мрачный.
– Ну, если не мрачный, то давай, излагай.
– Дело происходит в Москве, – пряча улыбку, начал Сугробин. – На Центральном рынке. Торгует какая-то бабка яблоками и при этом довольно необычно завлекает покупателей. «Кому яблочки, кому свеженькие, кому чернобыльские!» – напевает она. «Ты что, бабка, рехнулась? – остановился около нее мужичок. – Какой дурак станет покупать чернобыльские яблоки! От них тут же концы отдашь». – «Ну, дурак не дурак, – усмехнулась бабка, – а от покупателей отбоя нет». – «И что, помногу берут?» – «Еще как берут: кто жене, кто теще».
– А кто начальнику, – добавил штурман.
– Да уж, кое-кому я бы этих яблок отвалил полный самосвал, – сквозь зубы процедил командир и, заложив вираж, направил вертолет на базу.
Глава 5
Близился вечер, полетов в тот день больше не планировалось, поэтому капитан Кармазин пригласил меня в свою палатку и предложил, как он выразился, смыть с себя стронций.
– Тот, который снаружи, смоете под душем, – бросил он мне мочалку, – а тот который внутри, красным вином.
Надо ли говорить, что после напряженного дня попавший внутрь стронций мы смывали особенно тщательно и обильно. Дошло до того, что мы выпили на «ты» и стали обращаться друг к другу по имени.
Откуда-то взялась гитара, и осмелевший лейтенант Макеев запел. Какой же прекрасный оказался у него голос, нечто среднее между тенором и баритоном! Самое удивительное, пел он не популярную молодежную «попсу», а романсы: и «Утро туманное», и «Не искушай меня без нужды», и «Я помню чудное мгновенье».
Пашка трепетно перебирал струны, тщательно артикулировал и точно попадал в ноты.
– Ну, друг Макеев, тебе бы надо не в авиацию, а в консерваторию, – не удержался я от похвалы.
– А я там был, – как о чем-то само собой разумеющемся ответил тот и заиграл что-то испанское.
– Как это? – поперхнулся я. – Натворил что-то непотребное и тебя выгнали?
– Никто меня не выгонял Я сам ушел, – продолжал он перебирать струны.
– Не может быть, – не поверил я. – Первый раз слышу, чтобы из консерватории кто-нибудь ушел по собственному желанию.
– А что оставалось делать? Голос-то я потерял. Раньше у меня был приличный тенор, но после…
Тут Пашка всхлипнул, но быстро взял себя в руки.
– Помните Медного всадника? Так вот я попал почти в такое же наводнение. Осень, вода ледяная, а я бреду по пояс в невской воде и на руках несу самое дорогое – любимую девушку. Она и ног не замочила, а я простудился и потерял голос. Консерваторию пришлось бросить. А потом меня призвали в армию и направили в авиационное училище. Так я стал вертолетчиком. И очень этим доволен! – с нажимом закончил он.
– А… – открыл я было рот, но Григорий показал здоровенный кулак, и я умолк.
– А девушка, хотите спросить? – Павел взял какой-то сумасшедший аккорд. – Девушка стала довольно приличной скрипачкой и замужней дамой. Встречаться со мной она сочла неприличным. Господи! – как-то очень по-взрослому вздохнул он. – Как давно это было! Все это чепуха и чушь собачья. То, что за спиной, – не существует! Такой я придумал себе девиз, в соответствии с ним и живу. Но третьего дня со мной произошло нечто неожиданное: в местной газете я прочитал тронувшие меня стихи и буквально за час положил их на музыку. Хотите послушать?
Мы с готовностью кивнули, и Павел запел. Сначала там было что-то про природу, про прекрасный город Припять – это я забыл, но несколько строк, про пожар и про погибших ребят, запомнил…
А двадцать шестого, чуть дальше за полночь,Такое случилось, что страшно сказать,Взорвался реактор четвертого блока,И город живой нужно срочно спасать.В самом конце песня набирала такую силу, что звучала, как многоголосый реквием!
Мы вывезли город – шоферы, сержанты,Никто не скулил, честно вынес свой крест.Нальем по одной за героев пожарных,За город родной и за сказочный лес.Глава 6
Надо же так случиться, что, побывав над реактором, на следующий день я по иронии судьбы оказался под ним. То, что на территории АЭС работают шахтеры, мне было известно, но что именно делают и зачем, никто толком не знал. На эти вопросы ответил министр угольной промышленности тех лет Николай Сургай.
– Уже третьего мая первый шахтерский десант высадился в Чернобыле, – рассказывал Николай Сафонович. – Задачу перед нами поставили сверхсложную: из района третьего блока пробить штрек под фундамент четвертого, выбрать несколько тысяч кубометров грунта и расчистить нишу для сооружения фундамента для будущего саркофага или, как его называют, могильника, который закроет взорвавшийся реактор.
– Как я понял, штрек должен пройти под фундаментом третьего блока. Это не опасно?
– Не очень. Мы зарылись так глубоко, что обеспечили безопасность и зданию, и себе. Сначала вырыли большой котлован, и из него, с помощью проходческого щита, пошли вперед. Через неделю поставили первые тюбинги, а на сегодняшний день пройдено сто тридцать пять метров штрека и работы ведутся прямо под аварийным реактором. Больше того, треть подушки, так мы называем фундамент, уже готова. А ведь это очень сложное сооружение. Дело в том, что подушка – отнюдь не монолитная плита, а своеобразный холодильник. Как он устроен? Покажем. Как раз сейчас на работу едет очередная смена, так что приглашаю.
Такого я еще не видел, хотя в шахтах был не один десяток раз. Горняки одеты в ослепительно-белые костюмы, белые шапочки и даже респираторы тоже белые. По опыту знаю, что работающие здесь ликвидаторы не любят, когда к ним пристают с вопросами люди, не побывавшие вместе с ними в зоне, не оказавшиеся под одним огнем. Не удивляйтесь, этот фронтовой термин здесь в ходу, и в условиях Чернобыля вполне уместен: огонь в районе АЭС хоть и не свинцовый, но разит не менее беспощадно. Так что пока тряслись в облицованном свинцовыми плитами автобусе, я помалкивал…
Остановились во внутреннем дворе АЭС и дальше двинулись пешком. Миновали первый блок, второй, а вот и стена третьего. Все чаще встречаются дозиметристы, которые чуть ли не ежеминутно измеряют уровень радиации, здесь он на порядок выше, нежели за пределами зоны.
Дощатый трап ведет в глубокий котлован. А там невероятная суета. Размахивает ковшом экскаватор, с натугой упирается в отвал бульдозер, будто игрушку, поднимает огромное бетонное кольцо сверхмощный кран. Здесь же снуют десятки людей в белых костюмах. Все мокрые, потные, рубахи хоть выжимай.
– Поберегись! – раздался крик.
Я прижался к стене. А из штрека, казалось прямо на меня, летела вагонетка. Ее толкали два взмокших, перепачканных парня. С быстротой молнии они вывалили песок, бульдозер отгреб его в сторону, а экскаватор выбросил из котлована. На все ушло пять-шесть секунд, в течение которых ребята выпили по бутылке воды и снова нырнули в штрек. Я отклеился от стены, бросился за ними и тут же треснулся головой об какую-то перекладину. Когда погасли полетевшие из глаз искры, я наконец увидел, что штрек очень низкий и все люди ходят по нему, согнувшись в три погибели.
Не успел освоить этот метод передвижения, как снова раздался крик «Поберегись!», и я едва увернулся от летевшей прямо в мой лоб вагонетки. Только пролетела вагонетка, как, новое дело, пришлось вжиматься в стену, чтобы дать дорогу каким-то трубам, которые со скрежетом тащили по рельсам.
– Что это? – спросил я.
– Потом, – ответил Сергей Компанец, которому поручили быть моим проводником в этом царстве белых теней.
Но вот слабо освещенный штрек закончился, и мы оказались в просторной нише. Даже разогнуться можно.
– Где мы? – поинтересовался я.
– Прямо под аварийным реактором.
– Вы серьезно? – усомнился я.
– Серьезнее не бывает, – улыбнулся Сергей. – А что, страшновато?
– Если честно, да.
– Не волнуйтесь. Здесь чисто. До днища реактора несколько метров земли и вот эта бетонная плита.
– Та самая, которая является фундаментом всего здания? А вдруг не выдержит? Вдруг реактор провалится и всех нас раздавит?
– Если бы саркофаг, который будет весить сотни тысяч тонн, поставили на эту плиту, она, конечно бы, не выдержала, на такую тяжесть плита просто не рассчитана. Чтобы не случилось того, чего вы так опасаетесь, мы и делаем эту самую подушку. Вот она, прямо перед вами. Видите, она пронизана трубами, мы их называем регистрами. По этим трубам потечет жидкий аммиак, так что подушка будет и фундаментом, и холодильником. А охладить реактор – одна из главных задач.
Грохочет отбойный молоток, клацают лопаты, глухо тюкают топоры, вспыхивают огни сварки, постукивают на стыках колеса вагонеток… Дышать все труднее. Я тоже стал мокрый, а белый костюм заметно потемнел.
– Нормальное дело, – успокоил меня Сергей. – Это из-за отсутствия вентиляции.
– А почему ее нет?
– Чтобы вместе с воздухом не втащить сюда радиоактивную пыль. Работать, конечно, трудновато, поэтому смена у нас всего три часа.
– Больше не выдержать?
– Выдержать можно, но упадет производительность. А здесь дорога каждая минута и так же дорог каждый куб земли, поэтому мы работаем круглосуточно, без праздников и выходных.
– А почему сейчас в простое?
– Это не простой. Технология такая. Мы давно могли бы выгрести землю из-под плиты фундамента, но тогда она повиснет над пустотой и треснет, а то и переломится пополам. Чтобы этого не случилось, шахтеры делают заходки по шесть метров, а следом идут арматурщики, монтажники регистров и бетонщики. Как только соберут регистры и зальют бетоном выбранную нишу под самый потолок, шахтеры идут дальше. Поэтому проходческая техника у нас образца 1930 года: отбойный молоток, кирка, лопата и вагонетка.
– А не тяжело после кнопок и рычагов современного комбайна?
– Ничего. Шахтеры народ привычный. Мы можем и на кнопки нажимать, а если надо, возьмем лопату.
Этот разговор происходил прямо под центром реактора, там даже метка стояла, что-то вроде мишени. И вдруг у меня мелькнула авантюрно-дерзкая мысль!
– А можно попросить сувенир?
– Смотря какой.
– Уникальный.
– Что значит уникальный? Лопату – пожалуйста, вагонетку – нельзя, – хохотнул Сергей.
– Лопата – материальная ценность. А этот сувенир не будет стоить ни копейки.
– Тогда гребите его лопатой, – сострил Сергей.
– Мне нужна не лопата, а отбойный молоток. Всего на несколько секунд, – добавил я, заметив удивление в глазах Сергея. – Можно я отколю кусочек бетона и возьму горсть земли из-под центра взорвавшегося реактора? Ведь через полчаса от этой ниши не останется и следа, все будет залито бетоном, а у меня сохранится обломок старого фундамента, до которого никто и никогда не доберется.
– Идея, мягко говоря, странная, – озадаченно посмотрел на меня Сергей. – Но раз вы так хотите… К тому же сейчас этот сувенир не стоит ни гроша, зато лет через сто за ним будут гоняться коллекционеры со всего мира, и ваши потомки сказочно разбогатеют. Валяйте, – пожал он плечами. – Надеюсь, насквозь эту плиту вы не пробьете и до днища реактора не доберетесь.
Я схватил отбойный молоток – и через минуту кусок бетона и горсть земли, завернутые в мешковину, были у меня в кармане.
– А что, неплохой сувенир, – окончательно одобрил мой выбор Сергей. – Чтобы его заполучить, надо побывать под реактором. Так что этот кусок бетона будет чем-то вроде удостоверения, свидетельствующего о том, что вы побывали там, где мало кто был. Тем более, из москвичей, – почему-то добавил он.
Полтора часа провел я в этой необычной шахте, не выкатил ни одной вагонетки, не брал в руки лопату, но устал дьявольски. А каково ребятам!
Когда закончилась смена и мы выбрались наружу, я искренне пожал руки Виктору Мелкозерову, Владимиру Доронкину, Юрию Чукаеву и Валерию Комову. Эти парни приехали в Чернобыль из самых разных концов страны, они опытнейшие мастера своего дела, их с нетерпением ждут на родных шахтах, но они знают, сейчас они нужны здесь, на переднем крае борьбы за жизнь, поэтому работают, в лучшем смысле слова, по-стахановски.
– Вы не думайте, что попасть сюда так просто, – сказал на прощание Сергей. – На нашей шахте очередь. Так что ребята считают дни, когда я вернусь, чтобы заменить меня в этом штреке.
А потом я видел, как у шахтеров организовано, говоря официальным языком, моральное и материальное поощрение. Когда смена выбралась из штрека и все ребята помылись, переоделись и сытно пообедали, к ним пришел министр. Николай Сафонович, его заместители и начальники главков всегда рядом, их штаб в Чернобыле, там же они и живут. Надо ли говорить, как четко и оперативно решаются возникающие проблемы, если руководители в двадцати минутах езды от штрека, а если надо, спускаются под землю и решения принимают на месте.