Было или не было. Повести и рассказы
– Тогда нам придется арестовать вашего мужа за покушение на сотрудника милиции, – ответил я.
Мы вернулись в дежурную часть и написали рапорта об использовании служебной собаки. Джека пришлось увезти домой во избежание новых эксцессов. А то снова на коленки заберется или кого покусает, не дай Бог.
00. 45. Выехали на маршрут. Подъезжаем к площади Кирова. Посреди дороги идет толпа пьяных. Мужчины и женщины, человек шесть. Увидев фары нашей машины, они стали махать руками. Мы остановились. Один парень вышел из толпы и, подойдя к уазику, открыл дверь с моей стороны. Заглянул в машину, еле-еле ворочающимся языком спросил:
– Водка есть?
Напомню, что мы были в милицейском уазике, с мигалками, соответственно одетые в милицейскую форму. На мой совет: «Иди домой проспись, да и вообще по дороге не ходите, не дай Бог сшибет кто», – парень, ухватившись за баранку, стал втискиваться в машину и, дыша перегаром мне в лицо, просить:
– Ну, продайте бутылочку.
Оттолкнув его левой рукой, я спросил:
– Ты что, не видишь, кто перед тобой, кого ты остановил? На моей машине шашечек нет. Это не такси!
В те времена таксисты постоянно подторговывали по ночам водкой.
– Так че, водку не продадите? И он снова стал втискиваться в машину.
Генка (старший экипажа) протянул газовый баллончик и прыснул ему в лицо. Правда, мне тоже немного досталось. Такое ощущение, что баллончик не сработал. Парень отступил на шаг от машины, потер руками лицо (а у меня в это время уже начали слезиться глаза) и уже более трезвым голосом сказал:
– Я у вас не одеколон, а бутылку спрашивал.
Остальные его друзья, надрываясь от хохота, наблюдали за этой сценой. Мы в машине тоже еле-еле сдерживали смех.
– Да нет у нас, все уже продали, – сказал я.
– Ну, так бы и сказали, – и парень шатающейся походкой пошел к своим друзьям.
По дороге он развел руками и покачал головой, как бы объясняя, что водки нет. Народ закатывался от смеха.
Я проехал немного вперед и, поравнявшись с толпой, остановился. Генка открыл дверь и спросил:
– Вы этого хмурика до дома доведете или вытрезвитель вызвать?
– Доведем, доведем, – дружно ответили нам сквозь смех. Мы поехали дальше.
01.55. Выехали последний раз на маршрут. Ночью мороз усилился. Если днем было —28, то теперь все —35. Да еще и ветерок поднялся. Холодина жуткая. Машину продувает насквозь. Проедем, вернемся на базу, а потом до окончания смены будем выезжать только на вызовы. Едем по проспекту. Уличные фонари погасли. У нас всегда в целях экономии с двух до четырех уличное освещение выключается. Проехали до конца проспекта, развернулись на границе района. На улице никого. И приняли решение возвращаться на базу. Проезжая мимо остановки, я увидел внутри на скамейке что-то темное. Притормозил, сдал назад. На скамейке полулежала молодая женщина. Ондатровая формовка натянута до самых ушей. Лицо закрыто шарфом. На бровях и шарфе от дыхания образовались сосульки. Руки вставила в рукава. Видимо, чтобы согреться. Мы стали ее поднимать, спрашивать, но видно было, она так замерзла, что не может даже говорить. Когда мы вели ее к машине, чтобы отогреть, я обратил внимание на ее живот, который даже шуба не могла скрыть. Женщина была беременна. Посадили ее в машину, стали растирать щеки. Видны были следы обморожения. В машине я расстегнул ее шубу, чтобы женщина могла скорее согреться, так теплый воздух проникает быстрее, а еще включил печку на полную мощность. Генка и Серега растирали ей лицо, руки и ноги. Я сел за руль, чтобы увезти ее в больницу, которая, к сожалению, находилась в другом конце района. И пока мы ехали, женщина стонала, а потом начала кричать.
– У нее все колготки намокли, – сказа Гена. – Она вот-вот родит.
Управляя автомобилем, я попутно пытался связаться по рации с дежуркой, чтобы вызвать скорую помощь. Из-за большой скорости на скользкой дороге меня стало заносить, поэтому попытки связаться я прекратил и все внимание уделил движению. Женщина кричала все сильнее.
– Срывайте с нее колготки, это воды отходят, – крикнул я ребятам через плечо.
– Вот давай остановись и сам срывай.
Я остановился. Выгнал их из машины, чтобы не мешали. Достал два вафельных полотенца, которые принес из дома и которыми еще не пользовался, так что они были чистыми. Кинув их на спинку сиденья, стал стягивать с женщины шерстяные колготки, трусы, все насквозь мокрое. На резиновых ковриках тоже хлюпало. Женщина кричала все сильнее. Я как можно шире раздвинул ей ноги и успокаивающе гладил по животу. Было такое ощущение, что в животе кто-то сильно и упорно бьется. А мышцы женщины судорожно сокращались.
– Давай, давай, милая, – приговаривал я, пытаясь ее успокоить.
И вот что-то стало показываться. Как в каком-то сне медленно-медленно начала появляться головка ребенка. Я схватил одно из полотенец и стал придерживать ее. Я не знал, нужно ли тянуть, и поэтому просто ждал, когда все произойдет само собой, и очень боялся повредить ребенку. Вот он весь оказался на полотенце. Вслед за ним выплеснулось что-то еще, и потянулась пуповина. У меня ничего не было, чтобы обрезать ее. Единственное, что мне пришло в голову, – это перегрызть пуповину зубами и завязать на узел. Ребенка завернул в полотенце, но было такое ощущение, что он неживой. Где-то читал или слышал, что ребенок, когда родится, должен заплакать, а этот молчал и в свете фонаря был какой-то синенький и страшный. Я стал обтирать его полотенцем – и в это время он будто икнул и заорал! Такой крик появления новой жизни могли слышать только матери, рождающие детей, и акушеры, принимающие роды. Это был замечательный крик!
Бросив на пол грязное полотенце, которым обтирал малыша, я схватил другое и завернул младенца в чистое. Быстро скинув с себя бушлат, я положил ребенка на него на переднем сиденье и тщательно укутал.
– Парни, быстро в машину! – крикнул я подпрыгивающим на морозе Генке и Сереге.
Дверь открылась, в машину ворвался холод. Парни вскочили на заднее сиденье. И мы понеслись в больницу. На всякий случай я включил сирену и мигалку. Через 15 минут мы были у больницы и колошматили в двери приемного покоя. Помогли заспанному санитару погрузить роженицу и ребенка на носилки и занесли внутрь. Там их осмотрел врач и сказал, что самое страшное, что с ней произошло, – это обморожение ног. А малыш, по всей видимости, здоровый. Это все он мне рассказал, когда возвращал бушлат.
Мы вернулись в дежурную часть. До самой сдачи смены я на морозе отмывал изнутри машину. А потом, сдав дежурство, поехали ко мне домой отметить появление новой жизни.
Жаркий июльский день. На улице +35. Такое ощущение, что плавится не только асфальт, но и вообще все. А я еще сижу в душной, нагретой на солнце машине и вспоминаю ту морозную ночь с третьего на четвертое января. Из дежурки вышла девушка. Теперь я уже узнал ее. Огляделась по сторонам и пошла вниз по улице в сторону Оби. На крыльце появился Генка, помахал мне рукой и крикнул:
– Олег, тебя дежурный зовет!
Я закрыл машину и пошел в дежурную часть. Дежурный встретил меня пороге:
– Тут девушка тобой интересовалась. Адрес твой дать не мог. Сам понимаешь. Но она просила передать. И протянул мне маленький клочок бумаги. На нем была всего лишь одна строчка: «Спасибо за сына!»
Краповый берет
Один взрыв, второй. Меня отбрасывает, и я падаю в мокрую канаву. Грязно, противно, холодно. На улице плюс три. Руки коченеют после холодной воды, но надо бежать вперед. Вот оно – четырехэтажное здание. Блин, как же попасть на второй этаж? Над ухом раздается очередь. Это Мишаня, обгоняя меня, прикрывает огнем и занимает удобное положение. Мы уже на подступах к зданию. Еще один рывок – и будем на месте. Смотрим, как суетятся наши ребята. Они под самыми окнами, но оттуда их не видно. Готовят шесты.
– Ну что, Мишань, мочи по окнам, чтоб не высунулись. А наши ребята шест подготовят.
Миша стал стрелять по окнам, не давая противнику ответить. Взвод Чернова подготовил два шеста. Длина достаточная для того, чтобы запрыгнуть на второй этаж. Под прикрытием своих стрелков и огня Миши они отошли немножко от здания. А старший лейтенант Чернов (я обычно называл его Володей) делает мне знак рукой. Я бегу короткими перебежками, прячась за укрытиями, хотя этого можно было и не делать, так как огонь противника был уже подавлен. Хватаюсь за конец шеста, и трое ребят из его взвода возносят меня наверх. Я просто бегу по стене, как будто законы гравитации нарушены. Чуть не проскочил мимо второго этажа, но вовремя соскакиваю с шеста и запрыгиваю в окно. Хоть высота и небольшая, но полет по ту сторону стены в грязную жижу канавы кажется бесконечно долгим. Выбираюсь из грязи, делаю несколько выстрелов по сторонам. И вот я уже почти у финиша. Запыхавшийся, грязный, уставший, прошедший полосу препятствий, искупавшийся в холодном пруду, намокший, слетевший со второго этажа, измазанный грязью и еле держащийся на ногах, стою перед рингом. Вот они – трое моих противников. Володя натягивает на меня шлем:
– Ну что, держись. Последнее осталось.
Ноги так и подкашиваются, хочется присесть, перевести дыхание, но «добрые, заботливые» руки выталкивают меня на ринг. Передо мной три противника. Знакомые лица, я их знаю. Не один год уже вместе отработали. Но здесь не до эмоций. Девять минут как с куста – или проиграл. Принимаю стойку. Жду, когда нападут. Серега пытается зайти сзади, оглянулся на него и бросаюсь вперед. Тут резкий удар – искры из глаз. И я падаю на маты. Ко мне подходит Володька Чернов:
– Олег, ты что, забыл, как тебя учили? Не нападать надо, а защищаться, а у тебя это чистый проигрыш.
Нос разбит, под глазом синяк, а скорее всего, под обоими. Кажется, в очередной раз сломали нос. А Володя меня успокаивает:
– Ну что ты, это самое, расстроился? Все прошел, на спарринге слетел. В следующий раз пройдешь.
– Товарищ старший лейтенант, а можно еще раз на спарринг?
– Ты что, дурак? У тебя, скорее всего, сотрясение мозга и нос свернут.
Кровь вон только-только перестала идти.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите еще одну попытку!
– Ну, это как комиссия.
Он подошел к полковнику Зайцеву и о чем-то стал говорить с ним. Потом быстро вернулся ко мне:
– Давай на ринг. Ну, ты сам этого захотел.
Срываю с себя защитный шлем. Он обзору мешает. Я хочу видеть своих противников, а он закрывает мне глаза. Слышу за рингом голос Миши:
– Олег, ты что, дурак?
Кидаю мешающий мне шлем на звук его голоса. Я готов к бою.
Вот они снова втроем идут на меня. Серега, как и в прошлый раз, пытается зайти сзади, двое передо мной. Снова начинаем кружиться по рингу. Я спокоен, я совершенно спокоен. Жду, когда они нападут. Минута, две, три… Пляска продолжается, но напасть они не решаются. Все время стараюсь не терять из виду Серегу, который находится у меня за спиной. Но нападение приходит спереди. Это Генка Жуков. Когда-то он меня учил. Его же уроком я ему и ответил. Отступил на шаг в сторону и ударил по затылку. С одной стороны, обрадовался, что так удачно получилось, с другой стороны, Генку жалко стало, все-таки он на восемь лет старше меня. А тут Серега с левой стороны попытался напасть. Еле успел отскочить, но поскользнулся и упал. Получилось, что упал удачно. Я подставил ему подножку, хотя совершенно этого не хотел. Со всего маха Серега врезался лицом в маты, было видно, как ему больно. Но он быстро поднялся. И вот они снова трое против меня. Володька кричит:
– Олег, осталось три минуты, держись.
А у меня, честно говоря, голова кружится, ноги ватные, дыхание сперло, воздуха не хватает. Они вот – втроем. Вадик, до этого все время выжидавший, ринулся в атаку. Не знаю, как получилось, но, видимо, Генка меня хорошо тренировал. Руки и ноги сами сделали определенные движения: удар в живот, в грудь, потом локтем по челюсти. Ну, короче, упал он. Пока я отвлекся, Генка прыгнул на меня сверху. Кувыркнулись мы с ним до самых канатов. И в это время пробил гонг.
Генка слезает с меня, подает мне руку, помогая подняться, и, дружески хлопая по плечу, говорит:
– Ну что, еще три километра кросс, и все будет в порядке!
«Дружеские» руки напяливают на меня рюкзак, набитый то ли песком, то ли кирпичами, но это не имеет значения. Рюкзак давит так, как будто в нем не кирпичи, а что-то настолько тяжелое, что от этого подгибаются ноги. Володя передает мне мой автомат. Нахлобучиваю каску и бегу по тропинке, уходящей в лес. Вот за деревом раздается взрыв, и в этот же момент с другой стороны тропинки на меня выскакивает нападающий. Как я его не убил? Чисто по инерции от неожиданности долбанул прикладом прямо по голове. Благо, он в каске был. Но, тем не менее, завалился в кусты и смешно махал руками. Бегу дальше. До финиша остается совсем немного. А тут как бабахнет под самыми ногами! Аж пятки обожгло. Подлетел, кувыркнулся. От неожиданности вообще ориентировку потерял. А этот архаровец из последних нападающих идет прямо ко мне вразвалочку. Думал, оглушило меня. Но я ему промеж ног и врезал, вразвалочку. Он ойкнул и занял в кустах мое место. А я, выбравшись на тропинку, побежал дальше.
Вот он – финиш. Совсем рядом. Голова кружится, из разбитого носа снова пошла кровь. Но заветную черту я все-таки пересек.
Наконец долгожданное построение. Голова все еще кружится. Слава Богу, кровь из носа не идет. Командир отряда зачитывает списки заслуживших краповые береты. Среди зачитанных фамилий есть и моя.
До войны в Чечне остается два года.
Не нажимай на спусковой крючок
Неделя на нашем блокпосту была тихая и спокойная. А потом повадился стрелять снайпер. Один-два выстрела в день, но, слава богу, пока ещё никого не убил. Последней каплей для меня стало… Об этом я расскажу позже, а сейчас я лежу в засаде, приклад СВД прижимается к моему плечу, словно женщина, а в оптический прицел я пытаюсь уловить блик, который выдаст мне местоположение снайпера. Странный блик увидел я: он двигался на уровне кустов, и было такое ощущение, будто снайпер даже не скрывается. Но и передвигаться в нашу сторону с оптикой, которая давала бы такие блики, он вряд ли бы смог. Палец мягко стал надавливать на курок, вот-вот должен был произойти выстрел…
Неделя на блокпосту была словно рай. Машины проезжали редко. Местные жители, дружелюбно к нам настроенные, часто приносили свежие овощи и фрукты. А ещё к нам стала заходить девушка со своим братом, очень худая, измождённая. И нам казалось и, может быть, не только казалось, что они вечно голодные. В селении, настроенном к русским войскам дружелюбно, она была изгоем. Её мужа несколько месяцев назад убили при ликвидации банды боевиков. Родителей у неё и брата не было, а в селении помогать никто не хотел. Вот она и приходила к нам вместе с братом, зная, что мы никогда не откажем в пище и в помощи. Странно, жена боевика, который воевал против России, находила помощь и поддержку у тех, кто убил её мужа. Однажды они снова пришли к нам, и её брат, которому было лет девять, принёс маленького котёнка. Не знаю, знал ли он русский язык, единственное, что он нам говорил, протягивая этого малыша: «На, кормите!» – и плакал. Только через несколько дней мы узнали, что этого котёнка они нашли на развалинах своего дома. Это был единственный детёныш, который выжил у их домашней кошки. Вспомнив старую арабскую сказку, мы назвали котёнка Сезам. Он прижился у нас, но и хозяев не забыл. Когда они подходили к нам за едой, он всегда бежал к ним навстречу, держа хвост трубой и радостно приветствуя их громким мяуканьем.
Как я и говорил, первая неделя была раем. А вот потом появился снайпер, и не было дня, чтобы по нам не стреляли. Не знаю, из чего он стрелял. Выстрелы были меткие, но, к счастью, они не пробивали бронежилеты и каски, которые были на нас. Такое ощущение, что стреляли из мелкокалиберной винтовки. Местные жители тоже не знали, кто бы мог это делать, так как в двух ближайших посёлках к нам были настроены дружественно и миролюбиво. Сезам уже совсем освоился и даже не боялся выстрелов, которыми мы отвечали на обстрел. Единственное, что он делал, – это прижимал уши и внимательно смотрел на стрелка, рядом с которым находился. Однажды в него попало гильзой, и он прекрасно понял, что не стоит находиться с правой стороны от автомата, и никогда больше с этой стороны не подходил. Несколько раз мы пытались вычислить снайпера, выставляя ложные мишени, но, как ни странно, он ни разу на это не купился. Так прошла неделя, нам оставалось ещё тридцать дней. В трёх километрах от нас, на блокпосту, стояли красноярцы. Как выяснилось, Зухра и её брат тоже приходили к ним, и они тоже их подкармливали. Вот только снайпер по ним почему-то не стрелял. Нам согласились помогать несколько местных жителей, которые периодически стали проверять окружающий район. К сожалению, толка от этого не было. А выстрелы так и продолжались, к счастью, без потерь для нас.
Вообще, если бы не эти обстрелы, то жизнь протекала тихо и мирно. Мы часто ходили в гости к соседям-красноярцам. В посёлке нас хорошо принимали. И было ясно, что эта война никому не нужна, вот только она продолжалась, и ей не было конца. Снайпер стал стрелять по мирным жителям, которые приходили к нам, и здесь, к сожалению, без жертв не обошлось. Трудно было доказать местным жителям, что это не мы открыли огонь по тем людям, которые к нам приходили, ведь они погибали рядом с нашим блокпостом. Отношения стали резко ухудшаться, нас уже не принимали в посёлке так радушно, как это было раньше. Даже Зухра стала реже появляться со своим братом.
Однажды я с Сезамом сидел возле шлагбаума блокпоста. Он опёрся на мою грудь лапами, тёрся о мой бронежилет и заглядывал мне в глаза. Вдруг меня что-то толкнуло в грудь, а лицо забрызгало что-то горячее и липкое. Маленькая свинцовая пуля не смогла пробить бронежилет, но она раскромсала голову Сезама. Отпрыгнув в укрытие, я всячески пытался оттереть лицо от забрызгавшей меня крови
Сезама мы похоронили за полевой кухней, а когда пришла Зухра с братом, мы рассказали им все. Её брат заплакал. Наверное, этот кот был для него самым дорогим после сестры существом. На следующий день они пришли с двумя букетами полевых цветов и положили их на могилу Сезама. Грустно все это, ведь Сезам стал и для нас как член нашей команды.
Не знаю, что со мной произошло, но для меня стало делом чести вычислить и снять этого снайпера. Ведь меня дома ждал мой кот Чарли, чёрный, с белой гималайской грудкой. И смерть Сезама была для меня равносильна смерти моего кота. Странно, за людей я не хотел мстить так, как за смерть животного, которое нам доверилось. Я забрал «СВДушку» у Генки и лёг в засаду, попросив ребят всячески провоцировать снайпера. Почти два дня я лежал в засаде. Снайпер стрелял, но вычислить его мне так и не удалось.
Я сейчас лежу в засаде, приклад СВД прижимается к моему плечу, словно любимая женщина, а в оптический прицел я пытаюсь уловить блик, который выдаст мне местоположение снайпера. Странный блик увидел я: он двигался на уровне кустов, и было такое ощущение, будто снайпер даже не скрывается. Но и передвигаться в нашу сторону с оптикой, которая давала бы такие блики, он вряд ли бы смог. Палец мягко стал надавливать на курок, вот-вот должен был произойти выстрел. Но палец так и не довёл свой смертельный ход. Из кустов вышла Зухра и её брат. В плетёной сетке у неё были пивные банки, которые она собирала, чтобы хоть как-то поддержать свою жизнь. Именно они и давали блики, которые я принял за блики снайперского прицела. Как здорово, что мой палец вовремя остановился.
Ещё целую неделю я сидел в засаде, но мне так и не удалось определить, кто же всё-таки по нам стреляет. Это явно был не профессионал. Да и с «мелкашки» снайперы вряд ли стали бы стрелять, тем более профессиональные. А выстрелы продолжались. Всегда били рядом или по людям, не защищённым бронежилетами, в результате местные жители перестали приходить к нашему блокпосту. Сначала я стал подозревать, что это Зухра или её брат. Но выстрелы были даже тогда, когда они находились на нашем блокпосту.
А потом пуля попала в одного из старейшин селения. Слава Богу, ранение было не очень тяжёлым, но люди бросились на поиски снайпера все как один. Нашли отстрелянные гильзы. Нашли места, где он прятался. Вот только его самого не нашли.
Поздний вечер, уже темно. Мы вскрыли китайскую тушёнку и сидим едим её у костра. Тихий хлопок – и Вадим, держащий банку тушёнки, медленно-медленно стал оседать на землю. Чёртова китайская тушёнка, скорее всего приготовленная из сои, разбрызгалась по его лицу и по нему. Из маленькой сквозной ранки на шее, пульсируя, вытекала кровь. Сделать мы уже ничего не могли. Это была наша первая жертва на блокпосту. До этого пули плющились о «броники», отскакивали от каски, не причиняя нам никакого вреда. А теперь мы потеряли друга. Вертолёт медсанбата, который прилетел на наш вызов, смог только зафиксировать смерть от потери крови. Была перебита сонная артерия.
Все, что у меня крутилось в голове: «Твари, сволочи, мы же вам ничего не сделали! Мы просто хотим мира! Господи, если ты есть, ну почему умирают те, кто невиновен в крови и смерти тех, к чьим судьбам они непричастны?»
На следующий день нас снова обстреляли. И снова мы нашли только место, откуда стрелял снайпер. Сколько я ни сидел в засаде, поймать его так и не удалось. Скотина, почему он стреляет даже по своим?
Шаткий мир, который был между нами и селением стал рушиться. Все реже и реже селяне стали относиться к нам дружелюбно и предлагать какую-то помощь. А потом погиб Санька, пуля попала ему точно в переносицу. И единственное, что я помню, когда мы грузили его в машину, – это раздробленный нос и забрызганное кровью лицо.
Скоро должна прийти смена. Мы вернёмся домой. А эта скотина продолжала стрелять и стрелять. К счастью, далеко не всегда его пули попадали в цель.
Снова сижу в засаде. Парни по моей просьбе периодически высовывают из-за ограды то каску, то сделанное нами чучело. Выстрелы раздаются, но я так и не могу заметить, откуда бьёт снайпер. Я увидел блик. Вот он! Вот он сидит на дереве. Это уже не что-то, не как-то. Это уже точно блик оптического прицела. Я навёл СВД, нажал на спусковой крючок. С дерева что-то упало. После этого я, Миша и Володя побежали к этому месту. Под деревом лежал мальчик, чеченец, лет 12—15. Слава Богу, пуля попала ему только в ногу. Затянув ему жгут из аптечки, чтобы остановить кровь, мы вызвали вертушку с санитаром.
Вертушка прилетела быстро, ждать пришлось недолго. Пацана увезли в полевой военный госпиталь, а нам сказали, что ничего страшного с ним не будет. Странно, что он стрелял и в нас, и в своих односельчан. Как потом выяснилось, винтовку он взял из полуразрушенной школы, в которой учился. А вот почему он стал стрелять по всем, мы так никогда и не узнали. Ведь, как выяснилось, старейшина селения был его дедом. Это мальчик стрелял в него.
Срок нашей командировки подходил к концу. Ещё несколько дней, и мы уедем домой. Но перед самым нашим отъездом снова начались выстрелы. Дай Бог, чтобы эти выстрелы не унесли ничьей жизни.
К сожалению, жизни они унесли. И это были уже более точные и чёткие выстрелы. Били по своим. А по всем радиоканалам говорили о том, что российские солдаты убивают мирных жителей. Как ни обидно, но людей действительно убивали из российского оружия, так как у чеченских боевиков его было полно. Потом приезжали эксперты из ОБСЕ, они решили, что раз у нас никто не погиб, то стреляли мы. А ведь мы этого не делали.
Закончилась командировка. Долгие проверки в прокуратуре. Благо, всё обошлось.
Вечная память тем ребятам, которые отдали свои жизни ни за что, просто выполняя свой воинский долг.
Ни шагу назад!
Вечереет. Как сильно разрушены плиты, окружающие блокпост. А там недалеко, буквально метрах в трёхстах, лесок. Да и леском его сложно назвать, скорее, кустарник, но высокий. А из него по нам постоянно стреляют. Вот сейчас лежу, высунул автомат в щель и смотрю, не появится ли какое-нибудь движение. А рядом со мной, накрытые брезентовой палаткой, лежат трупы наших товарищей. К вечеру похолодало, и брезент, намокший от утреннего дождя, загнулся по краям, и с того края, где я лежу, мне видно лицо Вадима. Ёлы-палы! Даже глаза ему забыли закрыть. Они смотрят в небо, а точнее не в небо, а на брезент и на меня, потому что голова повёрнута чуть-чуть набок. Если бы я был на его месте, то одним глазом я бы видел брезент, а другим – небо, да и себя, лежащего рядом, я бы увидел. Потому мне и кажется, что он смотрит на меня.
Двумя днями ранее.
Весна. Все хорошо. Давно нет никаких проблем. Расслабились мы. И дозор уже не такой чуткий. А тут как жахнуло! Блин, горячая тушёнка разлилась мне на ноги. Больно! Не знаю, от чего больнее, от того, что жахнуло, или от того, что расплавленный жир разлился мне на брюки. Подскакиваем, занимаем позицию. Из леса слышны несколько автоматных коротких очередей, направленных в нашу сторону. А потом тишина. Часа два лежали. Холодно. Но больше ничего не произошло.