Дети войны. Чёрная быль
– Ну, во-первых, ты должен кушать всё, что даёт тебе мама. Ложиться вовремя спать. Утром обязательно умываться и делать зарядку: приседать, отжиматься на руках.
Утром я бегу к колодцу. Там, в деревянном желобе, вода чистая, как слеза. Снимаю рубашку и обливаюсь, набирая её в пригоршню. Ко мне подбегает мать, в её руках большое льняное полотенце. Она вытирает мне грудь, спину.
– Вода же холодная, сынок, простудишься!
Дни стоят теплые, мы играем с мальчишками «в войну». Обхватив ногами палку, «скачем галопом», изображая конницу Будённого и «польских уланов». Все мальчишки хотят быть будённовцами.
– Твой отец был польским уланом, и ты будь им! – кричат они, размахивая над моей головой камышовыми палочками-саблями. Я сшибаю их палочки своей, потому что она у меня толще и длиннее. Следом за нами бегут собаки, заполняя улицу громким лаем вместе с нашими ура-а-а!
– Ну, и кто же победил? – спрашивает дедушка, встречая меня у порога дома.
– Польские уланы! – отвечаю я с гордостью.
– Дедушка, мой отец тоже был польским уланом?
– Был, Бронек, только давно, ещё в двадцатые годы. Конница маршала Тухачевского рвалась к Варшаве, красные хотели захватить Польшу. Вот уланы и спасли её от врагов наших. Твои мама с отцом жили в то время во Львове – это была Польша.
– Расскажи мне, как мой отец защищал Польшу от красных. Ну расскажи, дедушка!
– Когда-нибудь, внучек, расскажу. Сейчас не время, – отвечает он, вытирая слезящиеся глаза.
Я долго не могу уснуть. Сквозь окно пробивается тусклый свет, на стенах шевелятся тени. Мне они кажутся польскими уланами. Среди них, с саблей в руке, мой отец. Он сражается с красными всадниками. Кони у всадников тоже красные. Мне страшно, и я кричу, подбегает мать.
В этом году выдался богатый урожай. Убирать выезжаем всей семьёй, собирались с раннего утра.
– Бронека возьмём с собой или оставим с дедушкой? – спрашивает Ядвига у отца.
– Как же я буду без помощника, – улыбается отец, берёт меня на руки. – Будешь помогать, сынок?
– Буду! Ещё как буду! – радуюсь я, прижимаясь к отцу.
Мы на ржаном поле. Мать усаживает меня на разостланном рядне возле копны, сложенной из снопов. Ставит возле меня кошелку:
– Тут еда наша. Стереги от птичек, дорогой. Ты наш помощник.
Мне хорошо видно, как мать, ловко взмахивая серпом, подминает густые стебли ржи. Ядвига, сдвинув на лоб запыленную белую косынку, не отстаёт от неё. Отец вместе с Антоном вяжут снопы и укладывают «колодцем» в копу. Сверху укрывают копу снопом потолще, словно шатром, раздвинув щетинистые колосья.
К вечеру, уставшие и счастливые, собираемся домой. Отец рассаживает нас в телеге на пахучее сено, покрытое разноцветной дерюжкой. Ядвига и мать – посередине телеги, Антон – сзади, свесив босые ноги. Меня отец усаживает рядом с собой, на передке. Одной рукой обнимает меня, прижимая к себе, в другую берёт вожжи. Вороные бегут ровно, фыркая и встряхивая гривами, отмахиваясь от назойливых оводов. Я с восторгом смотрю, как сверкающие на солнце подковы глотают убегающую из-под копыт дорогу. Дома нас встречает дедушка. Въезжая во двор, замечаем на небе чёрную тучу громко каркающих ворон. Их так много, что даже неба не видно.
– Опять вороньи тучи, и всегда с одной стороны, от Чернобыля: жди беды, – говорит мать с тревогой, ставя на землю кошёлку и глядя на небо.
Ядвига тоже, не отрываясь, смотрит на пролетающих ворон:
– С тех пор, как мы переехали сюда из Львова, только и слышу: Чернобыль – беда! Чернобыль – жди беды. Почему этот город называют Чернобылем? Чернобыль – это же трава, горькая полынь, да и только. Какой беды оттуда можно ждать людям? До Чернобыля – сорок километров. Рассказывают какие-то небылицы, да ещё и крестятся при этом.
Ядвига подходит к дедушке, кладёт руки на его худенькие плечи.
– Может вы, дедушка, знаете, про какую такую беду говорят люди?
Дедушка, раскуривая свою трубку и поглядывая на вороньи тучи, задумчиво говорит:
– В тех местах, где город Чернобыль, издавна живёт легенда, а может и быль: жили там хорошие люди, долго и счастливо жили, много веков. Потом пришли плохие, и случилась большая беда. Всё, что там было: дома, поля и все люди – погибли враз и навсегда. В народе эта легенда живёт как «чёрная быль». И место то заросло полынью. Так и город назвали, нехорошее это место…
– Ну, и не нужно там жить, земли же много вокруг, – Ядвига, не скрывая тревоги, направляется с дедушкой к дому.
Польская дорога
Они приехали в село на рассвете.
Машина, крытая брезентом, остановилась напротив нашего дома. Из неё вышли двое солдат и офицер в синих галифе и фуражке со звездой. Ядвига с матерью развешивали бельё на верёвках во дворе. Я стоял у корыта, в котором оно было сложено, и видел, как офицер говорил что-то солдатам, показывая рукой на наш дом. Я забежал в дом. Отец и дедушка смотрели в окно, они всё видели. Отец взял меня на руки, начал быстро ходить по комнате. Встревоженные, вбежали Ядвига с матерью. Отец сказал им:
– Что бы со мной ни случилось, берегите себя.
Дедушка подошёл к отцу, тихо произнес:
– Вот и до нас добрались, сынок.
Дверь распахнулась, появились двое солдат, стали по обе стороны. За ними вошёл офицер. Худой и сутулый, с лицом, изъеденным оспой, глаза мутные и злые. Он расстегнул висящую через плечо сумку, достал из неё лист бумаги, громко произнёс:
– Я – уполномоченный НКВД! Сообщаю, что вы, гражданин Стаховский Казимир, арестованы как враг советской власти и будете отправлены в лагерь для военнопленных польской армии, воевавших против нашего народа. Вы, гражданки Стаховская Ганна и Стаховская Ядвига, – он резко повернулся к матери и Ядвиге, – тоже арестованы и будете отправлены в лагерь для семей врагов народа.
Затем он сапогом толкнул дверь в нашу с Антоном комнату.
– Вижу, не все дома. Ну да ничего, подберём позже, – зловеще произнёс он, подойдя к отцу, – никуда твоему сыну от нас не скрыться, и брату твоему Роману тоже. Даже в Донбассе, под землёй, но найдём.
Дедушка при этих словах опустился на лавку у стены, закрыв глаза, что-то шептал. Задержав взгляд на мне, уполномоченный сказал, подойдя к дедушке:
– Мальца заберёте к себе. Потом о нём позаботится советская власть.
Его бесцветные, близко посаженные глаза выражали злобу и торжество. Из-под козырька фуражки едва выглядывали низкий лоб и рыжие брови. Он подошел к сундуку и рывком поднял крышку.
Заглянув внутрь, стал выбрасывать на пол всё, что было в сундуке, намеренно становясь сапогами на чистое бельё, одежду. Неожиданно лицо его злорадно исказилось. В руке он держал конфедератку.
– Пан застемповый, надеялся, что ещё пригодится? А ведь действительно пригодилась, ты её сейчас оденешь – и в путь-дорогу. Надеюсь, это будет твоя последняя дорога!
Солдаты стояли у двери, ведущей в сени, прислонив винтовки к стене, молча наблюдали за действиями своего начальника.
– Фролов! Выйди во двор, осмотри гумно, сарай, проверь там всё, – приказал уполномоченный одному из солдат. Солдат, что поменьше ростом, взяв винтовку, вышел. Со двора послышались рычание и громкий лай Волчка.
– Ерёменко! Выйди и успокой псину, – приказал уполномоченный другому солдату, добавил в спину: – Успокой навсегда! И смотри, чтоб никто из соседей не подходил к дому.
Через минуту во дворе раздались выстрел и жалобный визг Волчка. Потом наступила тишина.
– Собака тоже оказалась врагом народа, – взглянув на уполномоченного, с презрением сказала Ядвига.
– Отпустите жену и дочку. Меня можете забрать и делать со мной всё, что вам приказали, – произнес отец, застегивая верхнюю пуговицу на своей полотняной рубашке.
– Умный, значит. Знаешь даже, что мне приказано.
Уполномоченный достал из кармана галифе портсигар, вынул папиросу. Прикурив от зажигалки, подошел вплотную к отцу, выпустил дым прямо ему в лицо, произнёс ехидно, с издёвкой:
– В восемнадцатом во Львов въехал польским уланом, а теперь решил сельским жителем стать, землю пахать. Думал затеряться.
Брата решил отправить в Донбасс, чтобы он среди шахтёров за «своего» сошёл. Не получилось! До него тоже очередь дошла.
Зловеще, повысив голос и покачиваясь на носках, самодовольно добавил:
– От НКВД никто и нигде не спрячется. Мы всегда и везде находим наших врагов.
Отец спокойно ответил:
– Прежде, чем стать уланом польской армии, куда меня, как и многих других поляков, мобилизовали принудительно, я учил грамоте сельских детей: украинцев, поляков, русских. А что касается того, чтобы пахать землю, граф Толстой тоже любил пахать землю. Своим плугом и, конечно, свою землю.
– Да, учил польских детей убивать советских людей. А как убивал красноармейцев Тухачевского, помнишь?
– Тухачевский шёл со своей дивизией, чтобы захватить Варшаву и Польшу и превратить поляков в рабов, как вы превратили в рабов свой народ. Но поляки вам не позволили сделать это и никогда не позволят, – произнес отец спокойным и твердым голосом.
Мать протянула руки к уполномоченному:
– Не берите грех на душу. Вы ещё так молоды, и у вас будут свои дети, зачем вам людские проклятья!
Ядвига, обнимая мать, сказала:
– Мама, перестаньте, они были прокляты, когда расстреляли своего царя – Божьего помазанника Николая – и всю его семью, малолетних детей его! Они загубили миллионы своих сограждан! Что для них человеческая жизнь – пыль! Когда-нибудь они захлебнутся этой пылью!
Ядвига произнесла эти слова громко, стоя напротив уполномоченного, гордо вскинув голову, глядя прямо ему в глаза.
От неожиданности он отступил на два шага и потянулся к кобуре с наганом.
– Я не боюсь! Можете меня расстрелять прямо здесь, не обязательно куда-то увозить, – произнесла она и плюнула под ноги уполномоченного.
Вбежала тётя Кристина. Она передала уполномоченному лист бумаги:
– Это грамота от советской власти, мы не враги вам, – ей стало плохо, она опустилась на пол и громко зарыдала. Уполномоченный пренебрежительно, двумя пальцами, взял листок. Равнодушно прочитав его, проговорил, подойдя к дедушке:
– Ну что ж, Станислав Стаховский, не зря люди говорят, что вы делаете колеса для телег без единого гвоздя. Советская власть благодарит вас за это. Вы должны оправдать её доверие и делать как можно больше колёс. Они сейчас очень нужны нашим колхозам.
Он снова достал портсигар и, прикурив папиросу, вплотную подошел к отцу:
– А когда в колёсах необходимость отпадёт, твой отец присоединится к тебе.
Тоном приказа громко произнес:
– А сейчас – все во двор! К машине!
Возле машины наготове стояли солдаты. Уполномоченный скомандовал:
– Чего рты разинули! Быстро загружайте!
На улице уже собрались соседи. Женщины стояли во дворах, прижимая к себе своих детей. Мужчины снимали с голов кепки, провожая молчаливым взглядом удаляющуюся машину.
– Будьте вы прокляты! Пусть покарает вас небесная сила, – кричала с надрывом тётя Кристина так громко, что стоявшие возле своих домов люди эхом повторяли:
– Будьте вы прокляты!
– Будьте вы прокляты!
– Вы прокляты!
– Вот и наступила для нас жестокая тишина, – тихо произнёс дедушка, когда мы вернулись в дом после того, как крытая брезентом машина скрылась в конце села по дороге, ведущей в сторону Чернобыля.
Тётя Кристина подошла к образам, и долго стояла, молясь, а я кричал так громко, что дедушка и Кристина испугались. Заговорил только на пятый день.
– И первое твое слово было «мама», – сказал дедушка.
Всю жизнь я храню в своей памяти мельчайшие подробности того дня, несмотря на то, что мои глаза застилали слёзы и я видел и слышал всё происходящее, словно в тумане, наполненном страхом и отчаянием.
Пройдут годы, и моя сестра Ядвига дополнит мою память своим рассказом о том, что стало с отцом и матерью и как она осталась жива.
Война
Мы все: дедушка, Кристина и я – сидим в погребе, тесно прижавшись друг к другу. Я на руках у тёти Кристины, слышу, как стучит её сердце. Сверху на головы нам сыпется песок, грохочут взрывы.
Наверху война…
Когда над селом пролетают самолёты, в большой комнате трясётся шкаф, в буфете звенят тарелки. И всё же по улице ходят люди, в небе светит солнце, летают птицы. Во дворах коровы, гуси, куры.
Жизнь идёт своим чередом.
Проходили дни, недели. Красная армия отступала. Солдаты шли по улице, измождённые, хмурые. За солдатами на машинах ехали военные в синих фуражках и синих галифе. Возле домов они спешно высаживались, заходили во все дворы. Забирали мешки с мукой, картошку, капусту.
– Берём для нужд Красной армии, – сурово сказал офицер вышедшим из дома дедушке и Кристине. – Открывайте сарай!
Солдаты выводили лошадь к стоящей во дворе телеге.
– Вы уходите, немцы придут! Кто же нас защищать будет? И как же мы без лошади? – пыталась уговорить офицера Кристина.
– Немцы вас не тронут, а мы скоро вернёмся, – резко ответил он и, оттолкнув её локтем, закричал с явной угрозой:
– Вам понятно, гражданка! Идите в дом и не высовывайтесь, пока мы не закончим!
Закончили они быстро. Забрали из сарая всё, что увидели. Свинью и поросят забили прямо в сарае, уложили на телегу. Уезжали, оставив дворы сельчан опустошёнными. Как оказалось, на целых три года…
– Это же энкавэдэ, от них ничего не спрячешь!
– Скорее пулю в лоб получишь! – возмущались люди.
– Когда немцы придут, забирать уже будет нечего, – вздыхали женщины.
Конечно, прошедший голодомор научил людей прятать всё самое необходимое подальше и поглубже. Люди делали погреба не во дворах своих, а за селом – в поле, на лугу, в торфяниках. Маскировали свои схроны так, что порой сами с трудом находили своё добро.
В небе больше не гудят самолёты, а если и гудят, то где-то совсем в стороне и очень высоко в небе.
– На Киев летят, – уверенно говорит дедушка.
Мы больше не прячемся в погребе. О войне напоминают растянувшиеся по вспаханной земле гусеницы «разутого» немецкого танка, зловеще поблёскивающие даже в пасмурную погоду. Сам танк с черно-белыми крестами на башне серой громадой застыл за огородом.
– Как жить теперь, что с нами со всеми будет? Немец править будет? Или Советы вернутся?
– Хотите, чтоб Советы вернулись! Вспомните, сколько поляков они отправили в Сибирь! Живыми никто не вернулся!
– Как же, один вернулся – Сильвестр Жаховский.
– И тот прожил всего месяц, умер от чахотки!
– А голодомор забыли?! Сколько людей похоронили!
– А Казимира Стаховского, Ганну, жену его, дочь Ядвигу! Как запихивали прикладами в свою душегубку?!
– И увезли в Чернобыль! Боже, спаси их души!
Такие разговоры вели между собой люди на селе.
Советская власть была где-то далеко, но никто не жалел о ней. Она для всех была символом горя, страданий, бедности, голода, страха и смерти.
Немцы, кто они
Немцы в селе появились неожиданно. Почему-то было совсем нестрашно. Первыми ехали мотоциклисты. Следом – легковая машина с откидным верхом, и позади – грузовая с солдатами. На середине улицы, напротив сельсовета, колонна остановилась. Люди стали выходить из своих дворов, с любопытством, без страха разглядывали немцев, негромко переговаривались. Из легковой машины вышел офицер в красивой форме. Сняв фуражку с высокой тульей, передал её подбежавшему солдату-шоферу. Офицер потянулся, присел на полусогнутых ногах, весело посматривая на сельчан. Мужчина в гражданском костюме, приехавший вместе с офицером в легковой машине, что-то стал ему говорить. Они громко засмеялись. Офицер снял с руки перчатку и помахал ею в сторону сельчан, приглашая их подойти поближе:
– Комм! Ко-о-омм!
Мужчина в гражданском, приветливо улыбаясь, подошёл ближе к сельчанам:
– Я, уполномоченный бургомистра по вашему району, хочу от имени бургомистра и военного коменданта передать, – голос его стал громче: – Доблестная германская армия пришла освободить вас навсегда от большевистского рабства! Дать возможность каждому из вас жить и трудиться во благо своей семьи! Трудиться на собственной земле, не боясь быть порабощенными кровавым тираном Сталиным!
Сельчане слушали, молча переглядывались.
– Сейчас мы с господином комендантом познакомим вас со старостой, который будет представлять ваши интересы перед новой властью.
В это время из коляски одного из мотоциклов выбрался пожилой мужчина в сером пиджаке и таких же брюках, заправленных в сапоги. Подойдя к немецкому офицеру, он слегка поклонился и неожиданно громким голосом произнес:
– Драпая от доблестной германской армии, Советы забрали у вас последнее, обрекая на верный голод! Но отныне вы будете трудиться на своей земле! А германская армия и наша доблестная украинская полиция будут для вас надёжной защитой! Я обещаю честно и бескорыстно защищать ваши права и обязанности перед новой властью, теперь нашей с вами властью!
Произнеся эти слова, мужчина встал рядом с уполномоченным бургомистра.
– Это же сам Адам Сушкевич!
– Бывший председатель сельсовета!
Прозвучали в толпе громкие голоса.
– Его же арестовали энкавэдэ в тридцать седьмом!
– Ну да, за вредительство!
– Как врага народа!
– За то, что разрешал нам собирать колоски в поле, чтобы наши детки с голоду не умирали!
– И коней давал огород вспахать!
– Ну вот и хорошо! – сказал уполномоченный. – Вы знаете, как пострадал ваш староста от советской власти. Можете ему доверять! Я со своей стороны, как представитель новой власти, буду оказывать ему всяческую поддержку. Немецкое командование выделит для вашего села необходимый инвентарь, технику, лошадей для ведения хозяйства, которое теперь будет называться «Общий двор». А также выдаст денежное пособие каждому жителю села. Так настоял ваш староста – и немецкие власти пошли ему навстречу!
Уполномоченный вернулся к военному коменданту. Выслушав его, предложил стоявшей рядом женщине с маленькой девочкой:
– Подойдите с девочкой к господину коменданту, не бойтесь.
Когда женщина подошла к офицеру, тот взял протянутый ему подбежавшим солдатом пакет и протянул девочке:
– Это тебе подарок от господина коменданта, – сказал, улыбаясь, уполномоченный бургомистра и, повернувшись к старосте, произнёс:
– Господин комендант надеется, что вы, Сушкевич, оправдаете оказанное вам доверие.
Жизнь на селе стала быстро налаживаться. Из райцентра пригнали трактор и молотилку. Брошенную при отступлении Красной армией полуторку привёл в порядок местный умелец – хромой Загныба. Через месяц на ней, по разнарядке из управы, со всех дворов свозили для отправки в Германию свиней. Разнарядка зависела от уполномоченного по заготовкам, и задача старосты Сушкевича состояла в том, чтобы уполномоченный оставался довольным выполненной разнарядкой, а сельчане были обеспечены на целый год собранным урожаем. На собрании староста сообщил:
– Все вы знаете, что немецкое командование оставило колхозное хозяйство в том виде, в каком оно было при Советах. Только теперь называться оно будет «Общий двор», что для нас подходит больше. На свои личные хозяйства, как и на землю, выделенную вам, мы получили права только благодаря тому, что выполнили план по заготовкам натуральными поставками: зерном, мясом, молоком. Если будем и дальше выполнять свои обязательства, то ваши личные хозяйства будут ещё крепче и богаче. Не то что было при советской власти, которая нещадно эксплуатировала наш труд за копеечные трудодни, а о своём хозяйстве даже думать было запрещено, разве что в лагерях, за колючей проволокой!
Обо всём этом Кристина рассказывает дедушке. Она была на этом собрании и видела, с каким вниманием и благодарностью люди слушали старосту.
– Сушкевич привёз жену свою Ганну и дочь Марысю. Он же их перед арестом отправил к родственникам в Литву. Они жили там на хуторе, далеко от людных мест. Марыся красавицей стала, настоящая невеста.
Кристина не скрывала своего восторга. Увидев, что дедушка нахмурился, подошла к нему и прижала свою голову к его груди.
– Ох! Не к добру всё это, дочка.
– Сушкевич пригласил меня в свой дом, который после его ареста стал сельсоветом. Мы немножко посидели, поговорили. Он знает про наше горе и очень сочувствует. Вам большой привет от них. Пригласили нас в гости. Я сказала, что будем рады навестить их.
В один из солнечных дней, ближе к вечеру, мы пришли в гости к Сушкевичам втроём: дедушка, Кристина и я. Меня взяли с собой потому, что об этом просила Марыся.
Оказывается, дедушка и Сушкевич давно знали друг друга, ещё до прихода советской власти.
– А помните, Станислав Сигизмундович, как мы первыми в районе в восемнадцатом году «Керзона» осваивали для распашки поля под яровые?
– Конечно помню, – отвечает дедушка, как всегда раскуривая трубку.
– Вы же тогда предложили приспособить его к молотилке и вместе с Мургой всё отладили. Мне тогда двенадцать лет было. Помню, как мы, мальчишки, бежали за плугом по вспаханному полю, а Петро Мурга – впереди всех. Как же! Отец едет на «Керзоне»!
– Петро весь в отца пошел, – говорит дедушка, – такой же рукастый: при помощи топора и рубанка может заставить дерево разговаривать. В артели теперь есть на кого положиться. Отца его, Царствие ему Небесное, старого Мургу, похоронили недавно.
Дедушка и Сушкевич ещё долго вспоминали былое. Кристина с Ганной тоже вспоминали довоенное время:
– А что стало с Янушем Зборовским из новой Гуты? Он приезжал к вам со своей матерью. Мы с Адамом как раз в тот день были у вас. Такой красавец! Он же свататься приезжал, правда?
– Да, он приезжал свататься. Отцу понравился, мне тоже, – Кристина грустно улыбнулась, продолжая: – Его арестовали в тридцать седьмом, сразу как арестовали твоего мужа, и тоже «за вредительство». Забрали прямо в костёле, из-под венца.
– Прости, я не знала. Ты так и осталась одна?
– Почему одна – с отцом, за ним ухаживать нужно, – ответила Кристина.
Я сидел рядом с Марысей, и она гладила мою голову. «Какая она красивая», – думал я. Но мне почему-то было жалко её и даже хотелось плакать. Наверное, душа моя была уже тогда готова к тому, что потом случилось…
Нас теперь в доме трое: дедушка, Кристина и я. У дедушки ещё есть сын, самый младший, Роман. Перед войной он женился на родной сестре моей матери. Потом уехал в Донбасс на заработки, да так и застрял там. Анюте, жене своей, каждый месяц присылал деньги с наказом сберечь их до его возвращения.
«Вернётся – тогда и решим, что делать», – говорила она дедушке.
Дедушка часто доставал из сундука коробку, в которой хранилось письмо от дяди Романа, и просил Кристину прочитать его. Кристина читала вслух почти наизусть выученное письмо. Оно было длинное, с подробным описанием шахтёрской жизни, но я запомнил почему-то именно эти слова: «Отец, Вы не переживайте за меня. Вот заработаю денег, и мы построим для нас с Анютой дом, рядом с Вашим и братовым. И обязательно покроем бляхой, как у Вас…»
А дальше от дяди Романа не было никаких вестей. Анюта, жена его, заболела и вскоре умерла. От горя.
И только после войны тётя Цезя узнала, что он жив. Добрые люди на шахте успели предупредить дядю Романа о повсеместно проводимых репрессиях против поляков. Так спасли его от НКВД.
Они же помогли ему попасть в Войско Польское, формировавшееся на территории СССР. Роман Стаховский воевал в его составе до конца войны, дошел до Берлина. После войны остался в Польше, женился. Польское правительство выделило ему, как участнику войны, в собственность землю и дом на возвращённой Польше территории. Место это называется Жары, недалеко от Зелёна-Гуры. Забегая далеко вперёд, вспоминаю свою встречу с ним. В 1987 году я получил приглашение от его старшей дочери и приехал в Польшу. У дяди Романа шестеро детей: пять дочерей и один сын. Ничего этого дедушка уже не мог знать, он умер в конце войны, сохраняя в памяти лишь письмо от дяди Романа.
«Что ж, Бронек, нас теперь двое, будем молиться нашей Матери Божьей и ждать её милости», – тётя Кристина подходит к образам, называет поимённо моих отца, мать, сестру Ядвигу и брата Антона, дядю Романа.
Молится долго, потом обнимает меня, прижимает к себе. Мне хочется плакать, но слёзы не текут. Я ими давлюсь.
А пока ещё дедушка с нами. Дни по-прежнему сменяются неделями, недели – месяцами. Мне приснился сон, что во дворе нашего дома развернулось свадебное торжество – весилля. За большим деревянным столом много людей. Во главе стола «молодые»: мой дядя Роман и красивая женщина. Рядом с ними, на лавке – музыканты. Танцуют карапет, быструю полечку «с каблучком». Среди танцующих – мой отец и мама. На отце белая рубашка и тёмные брюки, заправленные в блестящие хромовые сапоги. Он пристукивает каблуками под звуки бубна и гармошки, красиво откидывая правую ногу. Мама весёлая, громко смеётся.