Золотой Трон
С шумом распахнулась келейная дверь, ударившись о толстую каменную стену. И Чинробнобо и Юлгай увидели сияющие глаза Марпаты, словно вихрь, влетевшего в келью ламы. Быстрый озорной взгляд мальчугана, брошенный на отца, рассмешил Чинробнобо.
– Ну, что, Марпата, – улыбнулся лама, тронув мальчика за плечо, – десять дней прошли. Твой отец сдержал слово. Он вернулся в назначенный срок. Теперь слово за тобой.
Марпата еще раз посмотрел на отца. Конечно же он хотел домой, но лишь потому, что давно не видел мать. Ему хотелось забраться к ней на колени, прижаться к ее теплой щеке, а потом сидеть и теребить ее волосы, собранные в пучок. А потом… Марпата задумался. Что он будет делать потом? Смотреть, как отец лепит горшки, или постоянно чувствовать на себе оберегающий взгляд матери? Она будет ходить за ним по пятам, но при первом удобном случае он опять попытается уйти из дома, потому что он должен найти тот далекий город. А если Марпата остановится в монастыре, то лама Чинробнобо обещал помочь ему. Он обещал указать путь к его мечте. И потом, здесь так много интересного…
Марпата перевел взгляд на ламу, потом снова на отца. Оба стояли молча, скрывая едва заметные улыбки. Словно сговорившись, они одобряли любой выбор Марпаты.
– Я останусь здесь. – В глазах Марпаты вспыхнули веселые искорки.
Юлгай вздохнул. Кто знает, был ли это вздох облегчения, или, напротив, его сердце сжалось от предстоящей разлуки с сыном?
Как бы то ни было, они с женой оставались одни. Старшего сына призвал к себе Всевышний. Чтобы младшего не постигла та же участь, гончар привел его сюда…
Юлгай и Марпата шли через монастырский двор к воротам. Отец, может быть, последний раз держал сына за руку. Лишь до калитки их жизнь – одно целое. Еще несколько шагов, и черта монастырской стены навсегда разделит их судьбы. Юлгай взял сына на руки и прижал к груди. Прощались недолго. Скрипнула калитка под тяжелой рукой гончара, открывая взору узкую каменистую тропу, которой через мгновение предстояло разделить единую жизнь отца и сына на несвязанные между собой судьбы.
5
Сегодня Марпата проснулся так же рано, как и его товарищи по келье. Вернее, его разбудил вошедший монах. Все десять дней Марпата спал столько, сколько желала его душа, вопреки всеобщему распорядку, согласно которому, просыпаясь, каждый приступал к своим обязанностям. Но сегодня все для Марпаты было по-иному.
Монах положил перед Марпатой аккуратный сверток. Марпата развернул его. Это было новенькое монашеское облачение. Ему нравился этот удобный наряд. Порой, проходя мимо монахов, Марпата заглядывался на их одежду, втайне желая иметь такую же. Быстро, с удовольствием примерив одеяние, он вопросительно посмотрел на монаха, словно ожидал одобрения. Но тот, не замечая восторга мальчишки, усадил его перед собой и достал острую бритву. Через несколько мгновений голова Марпаты напоминала гладкий валун. Монах одобряюще подмигнул Марпате и вышел из кельи.
Марпата оглядел себя довольным оценивающим взглядом. Теперь его трудно было отличить от других обитателей монастыря. И ему это нравилось.
После общей трапезы, состоящей из неизменной тсампы, новые друзья Марпаты отправились на занятия. Учеба в монастыре занимала добрую половину дня. Привыкший к тому, что монастырские правила не распространялись на Марпату, он решил навестить старого монаха Тенчига. Чтобы ничто не нарушало покой старца, ему отвели скромную келейку, которая одиноко ютилась в глубине узкого, вырубленного в скале коридора. Монах был очень стар и почти не выходил из своей кельи. Его подслеповатые слезящиеся глаза с трудом смотрели на мир, а ноги неуверенно преодолевали каждый шаг. Когда-то Тенчиг исходил все потаенные горные тропы и не было ему равных в знании множества целебных трав. Он бывал там, куда не каждый отваживался заглядывать. Он знал многие тайны горных троп. Он ведал, где растут редкие травы. Он смешивал разные травы, и невероятным образом сила их росла, исцеляя многие недуги. Марпату привели к Тенчигу воспитанники монастыря, которые жили вместе с ним в келье. Каждое утро они носили монаху тсампу и воду. Марпату поразил древний и дряхлый старик. Что-то неодолимо влекло его к нему, и он стал заглядывать к Тенчигу чаще. Сегодня Марпата попросил, чтобы ему дозволили отнести старому монаху еду. В его темной келье всегда стоял пряный запах неведомых Марпате трав. Отдав пищу, мальчик расположился напротив. Чем чаще он бывал у Тенчига, тем больше вопросов возникало в его голове. Беззубым ртом монах вкушал тсампу, а Марпата ждал, пока старец закончит трапезу.
В проеме отворившейся двери показалась такая же, как у Марпаты, бритая голова мальчишки:
– Вот ты где, Марпата. Лама Чинробнобо ждет тебя.
Марпата перепоручил мальчишке взять у Тенчига посуду и отнести ее на кухню, а сам, что было сил, пустился бежать по теперь уже знакомому узкому, с земляным полом коридору.
Сегодня лама Чинробнобо был серьезнее обычного, хотя он так же улыбнулся Марпате, когда тот поприветствовал его, и так же потрепал его по гладковыбритой, почти блестящей голове. Он пригласил его сесть напротив. Он пристально смотрел Марпате в глаза, словно старался проникнуть в самые потаенные уголки души мальчика. Он что-то обдумывал. Марпата заметил, как едва дрогнули его брови, обозначив на переносице две глубокие складки.
Молчание было долгим. Оно настораживало Марпату, но он терпеливо ждал. Этому его учил лама Чинробнобо. Наконец, голос ламы разрушил гнетущую тишину и ожидание.
– Марпата, я позвал тебя для очень серьезного разговора. – Взгляд ламы еще глубже устремился в душу Марпаты. На лице не было ни тени улыбки. Он сидел на полу, скрестив под собой ноги, невольно пряча их в складках мантии. – От нашего разговора будет зависеть многое в твоей жизни, – по обыкновению, лама говорил с Марпатой так, словно перед ним сидел взрослый, много повидавший за свою жизнь монах. – Совсем недавно твой отец привел тебя сюда. Он поведал мне о твоих многочисленных уходах из дома. По твоим словам, ты шел на поиски своего настоящего дома. Я обещал помочь тебе, если ты останешься в монастыре. Ты принял мое условие. Теперь нам предстоит разобраться в истинности твоих устремлений.
Марпата слушал наставника с недоумением. Неужели Чинробнобо сомневался, неужели он не доверял ему?
– Нет, Марпата, – уловил мысль мальчика лама, – ты зря волнуешься. Мы оба должны понять в первую очередь то, является ли твое стремление отправиться в дальний нелегкий путь порождением еще несовершенного детского ума, или же это осознанное желание развитого духа, точно знающего свое предназначение. Да, именно так, и ты должен сам осознать это. В одночасье тебе не постичь свой дух, который несомненно намного старше твоего тела. Вот потому-то я и говорю с тобой не как с ребенком, а как с личностью, имеющей гораздо больший жизненный опыт, чем хранит ее память на этой земле. Многие на осознание своего духа тратят порой всю жизнь. Но мы с тобой не можем так долго ждать. Если это твой дух влечет тебя в дальние страны, а он точно знает свое предназначение, мы должны торопиться, ибо твой дух зовет тебя туда, где ты должен быть. Но тело твое еще слабо, а ум несовершенен. Путь, начатый тобой сейчас, может завершиться печально. Чтобы этого не случилось, ты должен понять, что источник духа нельзя исчерпать. Но неисчерпаемым, неизносимым, не расточаемым, вечным, он станет лишь тогда, когда ты осознаешь свой дух. Это необходимо, поскольку осознанный дух сильнее любой земной силы, ибо он питает и поддерживает все. Дух дает человеческому телу жизнь, но для этого ты должен постичь и непоколебимо знать его неистощаемость. На осознание своего духа я даю тебе, Марпата, два года, – лама становился все серьезней, – при условии, что я всегда буду с тобой рядом. Два года – это очень короткий срок, и ты не сможешь бездумно растрачивать время, как это делают здесь некоторые твои сверстники, предаваясь праздным и бессмысленным забавам…
…Марпата возвращался от ламы унылый и разочарованный. Занятия еще не закончились, и он в одиночестве предался раздумьям в своей келье. Слова ламы потрясли его. Два года – полжизни! Он должен зря потерять полжизни! Нет, он не мог так долго ждать! И зачем ему осознавать какой-то дух?! Лама обещал помочь ему, а вместо этого задерживает его в монастыре еще на два года! А он поверил ему!..
Глава II
1
Высокие дубовые стены, объяв Боровицкий бугор, надежно защищали Москву от набегов непрошеных гостей. Не раз добрым словом вспомнили бояре Ивана Калиту за то, что спрятал за деревянными укреплениями их терема, соборы да княжьи хоромы. Однако, как бы ни был просторен Московский Кремль, не мог он вместить в себя всех обитателей этих болотистых мест. Потому и разместились за стенами города небольшие посады. Там селились ремесленники и торговцы, возводя рядом с жильем необходимые для хозяйства постройки. Еще дальше, к северу от реки Неглинка, приютилось Загородье, здесь обитали городская беднота и крестьяне. Загородье – окраина Москвы. Через него во все стороны света много важных дорог проходило, всякого люда стекалось-растекалось видимо-невидимо. Татары, под которыми Московское княжество ходило уже не первую сотню лет, тоже через Загородье в Москву попадали.
Утро выдалось холодным. Параскева накинула на себя телогрейку и отправилась за водой. Загородье окутал густой туман, так что в десяти шагах вокруг ничего не было видно. Параскева рано похоронила родителей и теперь жила со старой ворчливой бабкой и малолетним сынишкой в ветхой, покосившейся от времени избе. Загородские ее не жаловали, называли гулящей. Да и старуха все время попрекала, дескать, дитя в подоле принесла. Доброго слова Параскева не слышала. Днем трудилась по хозяйству, а ночами плакала в подушку. Среди загородских баб она отличалась красотой: стройная, статная – мужики на нее заглядывались. Но кому нужна такая? Не было и дня, чтобы кто-нибудь не бросал Параскеве вслед обидного слова. Людская молва – что оплеуха, людские языки – что жала змеиные – больно язвят, ядовито. Вот и приходилось молодухе во всем на себя полагаться.
Много воды надобно сегодня Параскеве. Постирушку затеяла да избу прибрать решила. Не одно коромысло должна она принести. В попутчицы ей вышла Евдокея. Сызмальства они с Параскевой знаются. Сейчас у Евдокеи своя семья, но подругу не забывает. Избы их почти по соседству стоят. Евдокея – не как все. Ей людская молва не указ. Косо на Параскеву не смотрит, напротив, чем может, пособляет безмужней молодухе.
– С кем Харитона-то оставила, – слегка покачивая коромыслом и бедрами, поинтересовалась Евдокея.
– Да с кем, с бабкой Аглаей, – отозвалась Параскева, – сама знаешь, какая на нее надежа.
– От твоего вестей нет?
– Нет, – с горечью в голосе мотнула головой Параскева.
Несколько лет назад, вот так же, шла она с полными ведрами воды. Остановил ее высокий темноволосый татарин, с виду – богатый господин, попросил воды напиться. Как увидела Параскева жгучие глаза татарина да брови вразлет – про все на свете забыла. Татарину, видно, она приглянулась. Захаживать к девице стал. Бабка Аглая выбор внучки не одобряла, но молчала – боялась навлечь на их дом гнев татарина. Загородские меж собой шушукались, но тоже открыто ничего не высказывали. А через год у Параскевы родился сын. Назвала она его Харитоном. Все думали, что татарин больше не появится, а он, напротив, стал не только приходить к Параскеве чаще, но и помогать ей. Параскева перестала нуждаться и, казалось, была со своим татарином счастлива. А еще через год он уехал, и вот уже четвертую осень Параскева жила никому ненужной брошенкой.
Коромысло скрипело, словно жаловалось на непосильную ношу. Параскева поставила полные ведра на лавку и села отдохнуть. Харитон, завидев мать, сполз с рук бабки Аглаи и перебрался на колени Параскевы.
– Покорми мальца-то, – ворчливо наставляла молодуху бабка, – а то убежала, а дитя голодное.
Параскева не стала спорить. Она молча достала из печи чугунок с кашей и села кормить сына.
В дверь постучали.
– Открыто, – прошамкала беззубым ртом бабка Аглая.
В горницу вошла Евдокея. В руках у нее был огромный гусь.
– Вот, – Евдокея протянула Параскеве птицу, – мой вчера на охоту ходил, бери.
– Спасибо тебе, Евдокея, – приняла подарок Параскева, – не забываете вы меня. Только неловко мне как-то. У вас с Поликарпом Михей почти такой же, как и мой Харитоша, его, чай, тоже кормить нужно.
– Да не думай ты, бери, – рассмеялась Евдокея. – Поликарп сам меня послал к тебе. Много он вчера подстрелил. Куда нам?
Параскева была благодарна подруге. Благодарна не только за то, что та делилась с ней куском хлеба. По старой дружбе они с Поликарпом помогали Параскеве всем, чем могли.
Сделав еще несколько ходок за водой, Параскева принялась щипать гуся. После утренней трапезы бабка Аглая отправилась дремать на печку. Харитон же крутился возле матери. Каким-то невеселым показался он сегодня Параскеве. Поиграл немного с мягким гусиным пухом, да и уснул здесь же, на полу, прямо у ног Параскевы.
Все дела переделала Параскева. Стало уже темнеть, а сын все спит. Запалила лучину. Дотронулась ладонью до лба мальца, а тот пылает, словно раскаленная сковородка. Параскева только руками всплеснула. Бросилась к бабке Аглае за советом, а та знай одно бормочет: «Все в Божьей власти». Так и проплакала Параскева до рассвета у постели больного сына.
Утром дела не лучше. Без чувств лежит Харитон: губы синие, в лице – не кровинки. Спустилась с печки бабка Аглая.
– Отходит, – заглянув в люльку, прошамкала старуха и вышла из горницы.
Параскева опрометью бросилась к Евдокее. Как добежала, что говорила и как оказалась у постели сына – не помнит.
Поликарп вошел в избу Параскевы без стука. Вместе с ним на пороге появился солидный человек. По внешнему виду сразу понятно – не из бедных.
– Лечца [5] Харитону твоему привел, – с порога бросил Поликарп.
Параскева не противилась. Помогла лечцу раздеться, поднесла воды – руки помыть. Пока врачеватель осматривал Харитона, стояла чуть поодаль, с замиранием сердца вслушивалась в каждое слово.
– Плохи дела, сударушка, – озабоченно взглянул на Параскеву лекарь, – простудился малец сильно. Если так оставить – до утра не дотянет.
– Вы уж не оставьте, – вступился Поликарп, – а мы в долгу не останемся. Как пожелаете с вами рассчитаться – натурой или деньгами?
– Как угодно, – лечец оказался непривередлив, – и, если не возражаете, я сегодня останусь у вас на ночь. Вот что, сударушка, – обратился лечец к Параскеве, – пока я готовлю снадобье, протри-ка половицы можжевеловой хвоей.
Всю ночь лечец не отходил от Харитона: то поил его целебным отваром, то давал какой-то порошок. На рассвете жар у Харитона начал спадать. Он открыл глаза и, увидев незнакомого человека, разревелся.
– Ну вот и хорошо, – улыбнулся лечец, глядя на ревущего Харитона. – Остальное зависит от вас.
Едва солнце поднялось над окоемом, в избу ввалился Поликарп. Два гуся, которых он держал в руках, быстро перекочевали в котомку к лечцу.
Целую седмицу Параскева не отходила от постели сына. Исправно давала все, что прописал лечец. Если бы не Евдокея и Поликарп, кто знает, как обернулось бы дело. Сами не богатого рода, а помогали Параскеве, чем могли. Вряд ли без их помощи смогла бы она расплатиться с лечцом за снадобье из оленьих рогов, которое вмиг прибавило Харитону сил. У Евдокеи на руках маленький Михей, но она успевала помочь подруге и воду принести, и похлебку сварить.
Глядя на выздоравливающего Харитона, Параскева плакала от счастья. Ее чувство благодарности соседям было сейчас сродни поклонению. И чем легче становилось Харитону, тем больше понимала Параскева, скольким обязана она своей подруге и ее мужу.
2
Северные русские земли Мухаммад ад-Дину не в диковину. Несколько лет назад по поручению правящего хана Улуг Улуса впервые приехал молодой эмир в Московское княжество. Выросший в Великой Степи, где взгляд, словно пущенная стрела, летит, не встречая препятствий, от окоема до окоема, Мухаммад ад-Дин долго не мог привыкнуть к непроходимым чащобным лесам, холодному воздуху и короткому лету этих мест. Но когда пришла пора покидать московские земли, он не мог и предположить, чем отзовется в его сердце возвращение на родину. Несколько лет он пытался вычеркнуть из памяти время, проведенное на Руси, но всякий раз в мыслях возвращался туда вновь и вновь. Сейчас, преодолев три долгих года душевных переживаний, Мухаммад вновь отправился на Русь, только уже не по поручению хана, а по велению собственного сердца.
Преодолев реку Неглинную, дорожная арба Мухаммада въехала в Загородье. Сердце молодого татарина учащенно забилось. Сколько связано у него было с этими русскими местами! Сколько времени проводил он здесь когда-то!
С самого утра, не разгибая спины, Параскева трудилась на огороде. Рядом с ней крутились ее пятилетний Харитон и соседский Михей. Евдокея с Поликарпом отправились по делам в Заречье и попросили Параскеву присмотреть за сыном.
Харитон первым заметил запыленную арбу, которая подъехала к их избе. Из арбы вышел человек.
– Там какой-то дядя, – подбежал он к матери.
Теперь и Параскева заметила приближающегося к ним человека. В необычном для этих мест облике мужчины она узнала своего татарина. От неожиданности Параскева словно онемела, но совладав с собой, наспех поправила выбившуюся из-под косынки непослушную прядь русых волос. Параскева не могла поверить своим глазам.
…Она поставила перед дорогим гостем все, что было в печи небогатого дома. Мухаммад едва притронулся к еде. Так и просидели они с Параскевой за разговорами до позднего вечера. Он слушал женщину и не отрывал взгляд от Харитона, она – рассказывала, как жили без него долгих три года, рассказала о недавней болезни сына, о том, как соседи помогли спасти его от смерти. Чем больше узнавал Мухаммад о жизни его русской семьи, тем угрюмее становился. Сам он был немногословен. Параскева слушала его обрывистые фразы и тихонько плакала.
Харитон поглядывал на Мухаммада с опаской. Он совсем не помнил отца, и, несмотря на все уговоры подойти к нему ближе, прятался за материнской юбкой. Несколько дней Харитон внимательно изучал нового человека, так неожиданно появившегося в их доме, но вскоре привык к Мухаммаду. Ему даже нравилось проводить с отцом время. Они вместе гуляли по Загородью, ходили за реку к большому оврагу, а оттуда, еще дальше, в лес.
Им было хорошо вместе. По Загородью пошла молва, что к Параскеве вернулся ее татарин. Не обращая внимания на любопытные взгляды слободчан, молодуха светилась от счастья. Она во всем старалась угодить суженому, а он все чаще смотрел на жену задумчивым взглядом и вздыхал. Понимала Параскева, что волновало Мухаммада, – не навек он приехал к ним с сыном, а повидаться. Ни о чем не спрашивала она татарина – свое хрупкое счастье спугнуть боялась. Но сколько от судьбы не бегай, а все равно убежать не удастся.
Долго не решался Мухаммад начать разговор, но срок, что наметил он пробыть в Загородье, неминуемо близился к концу. В Улуг-Улусе его ждала другая жизнь.
С утра Параскева затеяла печево – старалась повкуснее накормить мужа. Она суетилась около большого дубового стола, раскатывая увесистой скалкой подоспевшее тесто.
– Параскева, послушай меня. – Мухаммад отвлек жену от стряпни. – Я долго не решался начать с тобой этот разговор, но время не ждет и мне пора возвращаться.
У Параскевы внутри словно что-то оборвалось:
– Но ты ведь не оставишь нас?
– Нет, не оставлю, – не очень уверенно произнес Мухаммад. – Я не решался тебе сказать… – Мухаммад запнулся. – Я приехал сюда… за сыном.
В горнице повисло тяжелое молчание. Только бабка Аглая кашлянула на печке, спугнув беззаботную песнь сверчка. Параскева не могла поверить услышанному. Она смотрела на Мухаммада, глотая нахлынувшие вдруг слезы, не в силах вымолвить ни слова. Никогда прежде ей не приходило в голову, что кто-то может разлучить ее с сыном, которого она взлелеяла почти одна, наперекор злой молве, который был ее единственной отрадой в жизни. В душе Параскева противилась решению Мухаммада, но как она, бедная крестьянка Русского улуса, могла противостоять воле татарского эмира, пусть даже тот был отцом ее ребенка?
Мухаммад убеждал Параскеву, что там, на его родине, в далекой Татарии их Харитон не будет нуждаться ни в чем. Он получит хорошее образование и манеры. Параскева и сама понимала, что она, безграмотная крестьянка, не сможет дать сыну столько, сколько Мухаммад, но сердце ее разрывалось между материнскими чувствами и здравым смыслом. Ее нежданная всеобъемлющая радость в одночасье сменилась таким же нежданным безутешным горем.
Параскева собирала вещи сына, то и дело вытирая платком глаза. Харитон крутился тут же. Ему сказали, что он поедет с отцом, и теперь мальчуган ждал того часа, когда сможет покататься в дорожной арбе. Но Харитон никак не мог понять, почему его мама все время плакала.
Параскева ждала и надеялась, что Мухаммад позовет ее с собой, но он молчал. Там, на татарской земле, у него была своя жизнь, неизвестная Параскеве, в которой ей не было места.
Уезжали на рассвете. Еще с вечера в арбу сложили все необходимое: дорожные тюки Мухаммада, немногочисленные вещи Харитона, снедь. Параскева все время плакала и не отпускала сына от себя. Тот же, напротив, никак не хотел находиться возле матери и все время норовил перебраться в дорожную повозку.
Проводить путников в дальнюю дорогу пришли Евдокея с Поликарпом. Несмотря на раннее утро, Михей тоже увязался за родителями.
Прощание было долгим. Параскева тихо плакала в плечо Мухаммада. Михей совал Харитону в руки подарки: тот давно просил приятеля подарить ему большого засушенного жука-носорога и волчий клык. Михей берег эти драгоценности и даже в руки никому не давал, но в такую минуту для друга ему ничего не было жалко.
Время бежало неумолимо. Настал миг расставания. Параскева крепко обняла сына, потом, едва сдерживая рыдания, сняла с себя нательный крест и надела его на шею Харитона. Она еще долго вглядывалась вслед уходящей вдаль повозке и, осеняя крестом дорогу, шептала слова молитвы.
Глава III
1
Отсюда, с крыши его родительского дома, построенного из дерева и обожженной глины, стоявшего на некотором возвышении, открывался великолепный вид на долину реки Аму. Вдалеке, на зеленой равнине, сплошь изрезанной оросительными каналами и ручьями, расположился город Кеш. Обнесенный земляным валом, обрамленный глубоким рвом, он выглядел величественно. Тяжелые городские ворота охранялись от непрошеных нашествий чужаков подъемными мостами. В долине колосилась пшеница, родил свои божественные ягоды виноград, пушистый хлопок подставлял солнцу белоснежные головки-коробочки, в листве плетущихся стеблей лиан зрели дыни, а путники укрывались от жаркого южного солнца под густыми кронами плодовых деревьев. Город Кеш окружало множество многолюдных селений, среди которых приютилось и местечко Ходжа-Ильгар, откуда был родом Тимур, сын благородного, но небогатого человека Амира Тарагая, барласского бека, зависимого от Казан-хана, двадцать первого хана Чагатайского Улуса.
Итак, Тимур, по обыкновению, коротал дни на излюбленной крыше отчего дома. В который раз созерцал он со своего наблюдательного пункта размеренность жизни окрестностей Кеша.
Оторвавшись от равнинной дали, взгляд Тимура устремился на дорогу, что вела многочисленных путников, каждый день идущих по ней кто конно, кто пеше, к Самарканду. Дядюшка Гафур, живший на окраине Ходжа-Ильгара, вел под уздцы молодого жеребца. «Наверно, купил или обменял на рынке», – невзначай подумал Тимур. Он засмотрелся на красивого грациозного коня и в следующее мгновение уже видел себя в полном боевом облачении верхом на этом резвом скакуне. Когда он вырастет, он соберет большое войско. У него будут и пехота, и конница. Он построит осадные машины и научится метать григорианский огонь. Тимур представлял себе всадников в блестящих доспехах, восседающих на роскошных скакунах, покрытых тигровыми кожами. В руках у облаченных в блестящие шлемы и латы всадников тяжелые палицы. «Такими будут мои телохранители», – грезил Тимур.
Вдалеке послышалось протяжное взывание муэдзина. Оно доносилось с белокаменного минарета, самого высокого во всей долине реки Аму. Наступало время вечерней молитвы.
Небольшая, плоская с перилами крыша была для Тимура своеобразным убежищем, когда ему необходимо было скрыться от родительского глаза и немногочисленной домашней прислуги. Однако частенько его отец, мягкосердечный и благородный Тарагай, отыскивал его там и, усадив рядом с собой, беседовал о Боге, войнах, лошадях, охоте. Но непоседливому и свободолюбивому Тимуру быстро надоедала излишняя опека отца, и он либо собирал вокруг себя таких же, как и он, мальчишек, либо, как сейчас, уединялся на излюбленной крыше.