Колокольные дворяне

Факты с комментариями

«Чудотворная икона Знамения Божией Матери принадлежала Абалацко-Знаменскому монастырю, основанному в 1783 году, расположенному на правом берегу Иртыша. Икона была доставлена по распоряжению епископа Гермогена. Однако праздник был омрачен инцидентом, произошедшим во время богослужения в церкви. По указанию священника дьякон провозгласил многолетие (молитва о продлении дней императорской фамилии). Это было неблагоразумно со стороны священника и могло только повлечь за собою репрессии. Солдаты со смертными угрозами требовали смены священника. Этот инцидент омрачил светлые воспоминания, которые должны был сохранить об этом дне», – напишет позже швейцарец Пьер Жильяр, учитель великих княжон и цесаревича Алексея.

«Тобольский совет требовал ареста виновных священников и ужесточения режима заключения Романовых. Однако епископ Гермоген не дал священников в обиду и отправил их на некоторое время из Тобольска в один из монастырей. На запрос депутатов Совета по поводу происшедшего Гермоген в письменной форме дал обстоятельный ответ, в котором подчеркнул, что, во-первых, „Россия юридически не есть республика, никто ее таковой не объявлял и объявлять не правомочен, кроме предполагаемого Учредительного собрания“; во-вторых, „по данным Священного Писания, государственного права, церковных канонов и канонического права, а также по данным истории, находящиеся вне управления своей страной бывшие короли, цари и императоры не лишаются своего сана как такового и соответственных им титулов“, и в связи со сказанным в поступке духовника Романовых, отца Алексея, „ничего предосудительного“ он не усмотрел». (Буранов Ю.А., Хрусталев В.М. Гибель императорского дома, М., 1992, С. 167–168.)

Напомню еще раз, что и само отречение трудно считать действительным. Объявить об отречении Царя мог только его преемник. А преемник – великий князь Михаил – и сам двумя днями позже отрекся от престола: спасибо, не надо, не готов я к роли Царя, да и зачем мне чужая роль, настоящий Царь здоровехонек. Но и это не помогло, несколькими месяцами позже великого князя Михаила в Перми пристрелили. Ни суда, ни следствия, вместе с секретарем пристрелили, в лесу. Вытащили из гостиницы, увезли на моторе, убили и бросили. Подлинность этого факта никто почему-то не оспаривает.

Все эти тонкости и спорные моменты во времена революций никого не интересуют, но даже отъявленные негодяи со всеми признаками душевной коррозии, вызванной полнейшим отсутствием закона (и ленинским лозунгом «Нравственно все, что идет на пользу революции!»), не забывают: а если вдруг удача отвернется?

И есть законный царь, живехонький. Живой.

Слово «живой» превращалось в скрытую и постоянную угрозу – короче говоря, очень мешало ленинцам работать над построением самого справедливого в истории мирового сообщества разбойников с большой дороги. В Кремле спокойно никому не спалось, страхи по ночам мучили. «Мы не можем оставлять живое знамя в руках наших врагов» – (самый человечный человек так и называл законного российского монарха – живое знамя). Подразумевая, должно быть, что знамя должно быть мертвым. Поэтому жить Царю оставалось совсем недолго. Смерть его вряд ли поможет вождю мирового пролетариата побороть страх, но как терапевтический акт – казалась необходимой. И чтобы уж совсем ничего не снилось – убить царя нужно было вместе со всеми домочадцами. С лейб-доктором, поваром и комнатной девушкой Демидовой.

Убить со всеми, кого он любил. С женой и пятью детьми. Тогда – красиво. «Революцьонный держите шаг».

Из дневника Императрицы Александры Федоровны: «Всенощной не было, потому что наш священник был вынужден уехать на несколько дней из-за неприятных выдумок. Он невиновен».

А чуть ранее, 10 декабря, она писала об отце Алексее в письме Анне Вырубовой, я скажу позже, как доставлялось это письмо. Впрочем, и сейчас могу рассказать. Внук Георгия Васильева – тот самый, откликнувшийся на мой зов, – гордился, что его дед, средний сын священника Алексея Васильева, неоднократно командировался для доставки этих писем царицы, он наладил связь с Петербургом. Георгий вызвался быть курьером для ссыльной царицы. И что не перестает удивлять – у него получалось! В то дикое время – из Тобольска в Петербург! – когда поезда грабили, когда выворачивали карманы наизнанку, повсюду разгул беспощадной анархии – застенчивый интеллигент Георгий (а он был именно таким, священник Васильев к образованию своих детей подходил серьезно, старший сын Александр окончил Варшавский университет, Георгий учился в Тобольской семинарии), утонченный и гибкий, – неоднократно встречался с Анной Вырубовой, передавал письма и посылочки.

В письме Царицы слышится повышенная озабоченность. Ведь нарушено главное для нее – православный ритуал. Соблюдение святых правил. И она бессильна что-либо сделать. Она только пишет об этом, оставляет свидетельства, чудесным образом сохранившиеся.

«Священника для уроков не допускают. Во время служб офицеры, комендант и комиссары стоят возле нас, чтобы мы не посмели говорить. Священник – очень хороший, преданный. Полная надежда и вера, что все будет хорошо, что это худшее и вскоре воссияет солнце. Но сколько еще крови и невинных жертв? О Боже, спаси Россию! Это крик днем и ночью, все в этом для меня – только не этот постыдный и ужасный мир…» (говоря о постыдном мире, ссыльная императрица подразумевала заключение мира с Германией. Она, которую подлыми наговорами нарекли германской шпионкой. Всепроникающая молва, разъедающая все живое и убивающая невинных, как радиация, от которой не спастись, не укрыться. Бесчинство интерпретаций. Нет истины, есть интерпретация ее. Как много в этой истории сложносочиненных интриг, призванных порочить и очернять любое действие царствующих особ!).

В тех самых сотнях книг «на царскую тему» непременно звучит тема рока, преследовавшего Семью.

Да нет, не роковая сила их погубила, а испытанная методика очернения – подметные письма и сплетни, гаденькие рисунки и картинки, сновали повсюду двойные и тройные секретные агенты, множились, как грибы после дождя, иные из них сами не вполне понимали, на кого в данный момент работают.

Как и в любом столетии, впрочем. Ход событий по документам не восстановишь. Но есть зернышки, крупицы свидетельств, оставленных действующими лицами самых разных сословий. Кто намеренно, кто случайно – входили в историю. Пусть каждый видит и слышит по-своему. Истину нельзя установить, но «идти за клубком» – можно.

Письмо Анне Вырубовой доставил Георгий, сын священника Благовещенской церкви отца Алексия. Императрица доверяла священнику, тот ничего не боялся. Сына благословил на трудную и опасную дорогу до Санкт-Петербурга, и Георгий сумел избежать столкновений со шпионами, ворами или просто злодеями, которых в то время развелось великое множество. Как мыши сновали, и носы мышиные чуяли запах всего, что можно с пользой стибрить и продать. А уж сдать изменников в руки «новой власти» почитали за честь. Но уберег письма Георгий.

Сибиряки народ непростой. Если надо, дурачком прикинуться любой сумеет и вокруг пальца обвести сможет. Любого шпиона или агента, хоть двойного, хоть тройного оставят с носом и в недоумении, так мне еще в первом телефонном разговоре Александра Романовна рассказывала, позднее напомню.

А пока – рождественский молебен или «как это было».

Комендант губернаторского дома полковник Е. С. Кобылинский, свидетельские показания:

«25 декабря вся Августейшая семья была у ранней обедни. После обедни начался молебен. Обыкновенно бывало так. Чтобы не держать солдат на холоде, я отпускал их с постов до окончания богослужения, оставляя лишь небольшую часть около самой церкви. Так было и на этот раз…

Вообще же в церкви солдат всегда бывало мало. В этот же день, придя в церковь, я обратил внимание, что солдат было больше, чем всегда. Чем это объяснить, я не знаю. Может быть, это потому произошло, что все-таки был большой праздник. Когда молебен стал подходить к концу, я вышел из церкви, чтобы приказать солдату созвать караул. Больше я в церковь не входил и конца молебна не слышал. Когда молебен кончился и семья вышла из храма, бывший там Панкратов сказал мне: „Вы знаете, что сделал священник? Ведь диакон отхватил многолетие Государю, Государыне и вообще всем, именуя их так. Солдаты, как услыхали это, подняли ропот“. Вот из-за этого пустячного и никому не нужного поступка о. Васильева и поднялась целая история. Солдаты стали бунтовать и вынесли решение: убить священника или, по крайней мере, арестовать его. Кое-как с превеликим трудом удалось уговорить их самих не предпринимать никаких репрессивных мер, а подождать решения этого дела в Следственной комиссии. Епископ Гермоген тогда же услал о. Васильева в Абалакский монастырь, пока не пройдет острота вопроса. Я поехал к нему и попросил дать другого священника или, по крайней мере, арестовать его. Был назначен соборный священник о. Хлынов.

Этот случай совершенно разладил мои отношения с солдатами: они перестали доверять мне, и, как им ни доказывал обратное, они стояли на своем: „А! Значит, когда на дому служба бывает, всегда их поминают“. И постановили: в церковь совсем семью не пускать. Пусть молятся дома, но каждый раз за богослужением должен присутствовать солдат. Едва мне удалось вырвать разрешение, чтобы семья посещала церковь, хотя бы в двунадесятые праздники. С решением же их, чтобы за домашними богослужениями присутствовал солдат, я бороться был бессилен. Таким образом, бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удавалось благополучно бороться. После этого произошел следующий случай. Присутствовал как-то на богослужении солдат Рыбаков. Священник, кончая богослужение и поминая всех святых, упомянул и „царицу Александру“ (святую). Целую бурю поднял Рыбаков из-за этого. Пришлось мне вести его к себе, находить календарь и доказывать, что поминалась не Александра Федоровна, а святая царица Александра». (В. Алексеев. Гибель царской семьи… С. 297.)

Да, сплошные курьезы. Солдату Рыбакову нужно было со святцами в руках объяснять, кого именно поминал священник. Как часто говорят сейчас о невежестве государственных чиновников, все они – «дети солдата Рыбакова». Им просто вовремя никто ничего не объяснил.

«Бог, Царь, Отечество». Остальное – соблазн и суета. И в монастырском уединении отец Алексий был горд и силен духом, никогда не скажет Император Российский, что Васильев поддался соблазну обмана, трусости, измены. Боже, Царя храни. Верую истинно.

Аминь.

«28 декабря. Четверг

Чудный солнечный теплый день – 2° мороза. Долго пробыли на воздухе утром и вечером. Узнали с негодованием, что нашего доброго о. Алексея притягивают к следствию и что он сидит под домашним арестом. Это случилось потому, что за молебном 25 декабря диакон помянул нас с титулом, а в церкви было много стрелков 2-го полка, как всегда, оттуда и загорелся сыр-бор, вероятно, не без участия Панкратова и присных». – (Из дневника Николая II, 1917 год, цитируется по «Дневники Николая II и Императрицы Александры Федоровны 1917–1918», стр. 226, М., 2012. – Царь пишет, как всегда, кратко и по существу, в подробности не вдается.)

Позднее эта история получила освещение в местной газете:

«Дело о титуловании семьи Романовых

27 декабря (1917 год) в Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поступило заявление от общего собрания отряда особого назначения о том, что на богослужении 25 декабря в Благовещенской церкви диакон Евдокимов (о. Александр) с ведома священника Васильева (о. Алексий) в ектении титуловал бывшего царя и царицу „их величествами“ детей – „высочествами“. Отряд требовал немедленного ареста обоих. Настроение было повышенное, грозившее вылиться в самосуд. Исполнительный комитет Совета с представителями всех революционных организаций и городского самоуправления решил пригласить обоих лиц и выяснить обстоятельства дела. Опрос не привел к выяснению виновного, так как в показаниях оба противоречили и самим себе, и друг другу. (Позже, во время допросов „где царские драгоценности спрятаны?“, показания отца Алексия, его жены и детей будут не менее противоречивы… к этому я еще вернусь.)

Поэтому было решено о происшедшем довести до сведения прокурора и епископа, а диакона и священника подвергнуть домашнему аресту во избежание самосуда и в целях гарантии дознания. Кроме того, еще выяснился факт крайне необычного привоза в Тобольск, и именно в Благовещенскую церковь, Абалакской иконы (Божьей Матери). Все это, в связи с тревожным настроением среди отряда, а также со слухами о развитии в Тобольске монархической агитации, дало возможность прокурору возбудить дело по признакам 120-й статьи о покушении на ниспровержение существующего строя. (Это говорят ниспровергатели существующего строя, напомню. И напоследок – особенно интересное замечание, невольный отзыв о строгостях того времени: „…а второй выехал в Абалак“, – то есть, пока страсти не остынут, сбежал в Абалакский монастырь при поддержке архимандрита Гермогена, попросту говоря.)

Пока шел вопрос о квалификации преступления, диакон и священник нарушили данную ими подписку о невыходе из дому: первый отправился к архиерею, а второй и вовсе уехал. (И надзор за Царской Семьей по строгости мало чем отличался, была возможность ускользнуть, была. Но – даже не попытались. Мечтали, хотели этого, готовились, но не попытались ни разу. Почему?!)

Совет (депутатов) нашел недостаточным судебное официальное следствие и постановил образовать революционно-следственную комиссию, которой поручил выяснить корни монархической агитации в Тобольске и окрестностях, облекши эту комиссию полномочиями и передав ее в ведение революционно-демократического Комитета. В состав комиссии вошли Желковский, Иваницкий, Коганицкий и кандидаты Никольский и Филиппов». (Тобольский рабочий, 1918, 6 января, N 1.)

Императрица – Анне Вырубовой, 10 декабря 1917, Тобольск:

«Были в церкви в 8 часов утра. Не всегда нам позволяют. Горничных еще не пустили, так как у них нет бумаг; нам ничего не позволяет ужасный комиссар, и комендант ничего не может поделать. Солдаты находят, что у нас слишком много прислуги, но благодаря всему этому я могу тебе писать – и это единственная хорошая сторона всего происходящего. Надеюсь, это письмо и пакет дойдет до тебя благополучно. Напиши Аннушке, что ты все получила – они не должны догадываться, что мы их обманываем, а то это повредит хорошему коменданту, и они его уберут. (Нет в ее жизни „хороших“ комендантов, но об этом она еще не знает. Почему-то уверенность, что поможет ей Бог, иногда распространялась и на творения Божии. Если они Божии, конечно.)

Вспоминаю Новгород и ужасное 17 число: и за это тоже страдает Россия. Все должны страдать за все, что сделали, но никто этого не понимает.

Благодарю Бога за каждый день, который благополучно прошел.

Ни одного твоего письма не оставляю, все сожжено – прошедшее как сон! Только слезы и благодарность. Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков везет меня в кресле в церковь – только через улицу, – из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют. Каждое письмо читается, пакет просматривается…

Папа и Алексей грустят, что им нечего тебе послать. Очень много грустного… и тогда мы тебя вспоминаем. А я, дитя мое, горжусь тобой. Да, трудный урок, тяжелая школа страданья, но ты прекрасно прошла через экзамен. Благодарим тебя за все, что ты за нас говорила, за то, как защищала нас и столько за нас и за Россию перенесла и перестрадала. Господь один, может, воздаст. Наши души еще ближе сейчас, я чувствую твою близость, когда мы читаем Библию, Иисуса Сираха и т. д…

Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. (Из-за того они и не противились своему заключению, отчасти именно из-за того: Царица категорически не соглашалась даже задумываться о планах побега из страны. Александра Федоровна не хотела покидать Россию, она считала, что это предательство. И что возможности вернуться обратно уже не будет.)

Ты знаешь, что нельзя вырвать из моего сердца любовь к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, – но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет.

Посылаю тебе письмо от Папы. Поблагодари тех, кто написал по-английски, но лучше не говори, что мы пишем друг другу: чем меньше знают, тем лучше. Еще одна карточка тебе». (А. А. Вырубова, Воспоминания, Письма Высочайших Особ к А. А. Танеевой, М., 2015.)

Духовник ссыльного Царя и Семьи, всего-то. В любом другом случае и говорить не о чем.

В любом другом случае. А тут… Православные религиозные ритуалы так много значили для венценосных супругов! И в ссылке о. Алексий осуществлял церковные обряды, что было самым важным в то время для искренне и неистово религиозной Царицы. Священнослужитель – это человек-мостик между нею, императрицей, ее мужем, ее детьми – и Богом. Молитва по всем правилам, полнота веры – основа основ христианского бытия, как мне объяснит отец Зосима, архимандрит Софийского собора. Об этом тоже потом, позже. Сейчас – вернемся к пытке, устроенной мучителями еще до страшной казни Семьи.

Отлучение от церкви. Запрещение богослужений. Лишение того единственного, что придавало им сил, поддерживало их.

Посмотрим письма Царственных Мучеников: записи об изучении Закона Божьего, о подготовке к службам, о всенощной идут сквозной линией. Только церковные радости и были у них.

В придачу к заготовке дров для ванной и гостиной посредством пилки бревна, лежащего меж двух крепких рогаток, – пила свистит, стружка летит, отец и сын его Алексей – возбужденные, взмокли от напряжения.

Императрица Александра Федоровна продолжала вести уроки Закона Божьего для своих младших детей: ее просьбы к надзирателям допустить священника к этому делу неоднократно отклонялись.

Комиссар В.С. Панкратов рассказывал о таких просьбах со стороны Николая II в которых он приводит следующий диалог с бывшим императором:

«– Мы с Александрой Федоровной просим Вас разрешить священнику отцу Алексию преподавать Закон Божий нашим детям.

– Ведь с ним занимается сама Александра Федоровна.

– В настоящее время она не может, – возражает бывший царь. – Кроме того, отец Алексий, вероятно, более опытен и сведущ. Александра Федоровна находит, что он был бы очень подходящим преподавателем Закона Божия. Почему бы Вам не разрешить? Приходит же он сюда совершать службу.

По существу, я сознавал, что просьба самая невинная и почему бы не допустить. Но, помня все происходящее кругом, я никак не мог допустить отца Алексия. Насколько удалось всмотреться в него, присмотреться, он оказался в высшей степени бестактен и несвободен от стяжательства». (Панкратов В.С., Указ., стр. 55–56. – Ну почему бы и не написать такое? Историческое свидетельство, господин Панкратов не сомневается. Просьба невинная, но допустить нельзя. Священник ненадежный попался. Сомнительный человек. А несколькими месяцами позже именно ненадежностью места заключения убийцы исполнители революционной воли Ленина (телеграмма, конечно, подписана Свердловым, вождь таких козырей в руки потомкам не оставлял) объяснят и физическое устранение «всей ектинии». Хотя многим сейчас хотелось бы думать, что расстрела семьи не было. Так свойственна доброму человеческому сердцу тяга к идиллии в финале – что на самом деле жили они долго и счастливо everafter… и где-то есть такая комната, где они и поныне живут, возраст не изменился.

И Цесаревич чудесным образом излечился от гемофилии, все кончилось хорошо. Да, я встречала такие интерпретации, в самое последнее время их становится все больше. Но, к сожалению, к сожалению и увы… хеппи-энда не было.)

История с врученными на сохранение драгоценностями уже началась. Извечная тяга заклеймить, виноватить – и сановных господ, и царственных особ, и любого, кто в списки действующих лиц попал. Царь – «кровавый». Царица – «распутна и шпионит для Германии». Григорий Ефимыч, избавлявший Цесаревича от страданий, – «святой черт», Отец Алексий, преданный Богу, Царю и Отечеству, – «несвободен от стяжательства».

Драгоценностей, кстати, никто так и не нашел.

Когда я скупала литературу об императоре Николае Втором и его Семье, в одном из магазинов Санкт-Петербурга на меня буквально накинулся молодой продавец, высокий темноволосый парень в красном свитере, по виду – точь в точь Раскольников, подумалось. Худой, долговязый, а свитер давно не стиран и затхлостью пропах.

– Да зачем о них думать и говорить? Царь от России в тяжелое время испытаний отрекся, бросил страну в сложный и гибельный момент! Нет ему прощения, сам он изменник! – Мальчишка чуть не плакал, хотелось его успокоить, сопли салфеткой промокнуть. Он шмыгал носом – то ли от обиды на Николая Второго и его невинно убиенную семью, то ли от простуды.

– Вас как зовут? – спросила я.

– Митя, – отвечает.

– А я Света. Или Светлана, как вам удобней. Книгу на завтра закажите все-таки, вы здесь не для споров с клиентами, а для помощи найти нужное, так? Во всем есть некий изначальный замысел, даже в факте нашего общения с вами. На тему, которая, как оказалось, тревожит вас до слез.

Митя, поймите, как бы Царь ни был виновен, хотя я уверена в обратном, ему наказание вышло сполна. Смертная казнь не искупление грехов, но чашу страданий во искупление он испил до дна. И супруга его, молвой объявленная распутной вражеской шпионкой, застрелена. Оба осуждены и получили высшую земную меру наказания. Дочери его и сын – невинные и нежные, с внешностью ангелов, вы ведь знаете, что такие лица неспроста даруются людям. Глядеть не наглядеться, любить и пестовать. И восстала бы славная Россия с новым царем Алексеем Николаевичем, и не нарушен был бы порядок вещей.

Убили их всех до одного, Митенька, и что меня более всего изумляет – с ними придворного лейб-медика доктора Боткина убили, и комнатную девушку Демидову Анну, и еще двоих слуг, верой и правдой служивших, не бросивших Царя и Семью в тяжкие смутные времена. Их за компанию убили, на всякий случай. Да всё вы, Митя, прекрасно знаете. Но в одном вы правы – убийство царя Валтасара холопами началось именно в тот роковой день. Тогда, на вокзале под Псковом, на станции Дно, в холодном поезде, загнанном на полустанок безо всякого расписания. Холопы боялись, суетились, глаза отводили, на вопросы Царя отвечая.

Под Псковом не перья для подписания Манифеста точили, там возня с воровскими заточками началась. Даже не тогда, раньше. А заточками чаще всего в спину бьют. И было ли отречение, не было – изменникам и ворам до лампочки. Псковскому поезду пути назад нет, рельсы разобраны. Один путь – вперед.

Только вперед.

Полный вперед.

До победы, до полного и безоговорочного разрушения!

Митя затих, отвел меня к кассе покупку оформлять. Пока возились с чеком, думала: как жаль, что я не могу постирать ему красный свитер. Хороший ведь мальчик, и впрямь на Раскольникова похож. Или на артиста Георгия Тараторкина в молодости.

Тобольск казался мне вымыслом. Прадед-священник, царские дети, драгоценности царской семьи, девочка Лиза, игравшая с царевичем у пруда. Еще и сенбернар, она часто рассказывала, что у него, годовалого, голова перевешивала и он падал, тыкаясь в пол носом, как плюшевый. Но не плюшевый был, настоящий, она кличку его повторяла – Тимоша.