В шаге от тебя

И вот я стояла на пороге университета в полной растерянности – с билетами на конференцию и двумя положительными тестами на беременность в кармане сумки вперемешку с тремя упаковками активированного угля – остатками моей уверенности в том, что тошнота последних дней была связана с отравлением суши. Сумка со всем этим оттягивала мне плечо. Погода была со мной солидарна: я посмотрела на темные тучи, надеясь, что молнии сейчас испепелят все вокруг и все как-то само изменится, и медленно пошла, не думая, куда.

Я медленно шла под беспрерывным холодным дождем по Гран Виа, не обращая внимания ни на шум машин, ни на попрошаек вокруг, стараясь максимально оттянуть возвращение домой. Возле площади Сибелис я остановилась: налево – домой или направо – в парк Ретиро? Я не знала, куда идти и тем более что делать дальше. В этот момент печаль, грусть, тоска – все вместе резко накатило на меня. Как же я не люблю это чувство, этот мой постоянный кошмар, после которого я всегда ощущаю такую неудовлетворенность, будто делаю что-то не то, совсем не то. Я прислонилась к холодной стене дома и сделала глубокий вдох. Все прошло, я подняла глаза на прохожих – и вдруг увидела их совсем по-другому. У меня как будто глаза открылись: я увидела, сколько людей идут в обнимку, держатся за руки, целуются и смеются. Я стояла, облокотившись на холодную стену, смотрела на прохожих, вытирала катящиеся градом слезы и думала, что же мне с этим всем делать. Неужели моя жизнь закончилась, неужели это все? Я не могла в в это поверить. Если ребенок – значит, и Марио теперь навсегда. Что-то точно пошло не так в моей жизни. Я вспомнила Тенерифе, ту поездку, когда мы с ним познакомились, – да, что-то пошло не так еще тогда.

Я очнулась от своих мыслей, когда уже почти стемнело. Я уже обошла весь парк Ретиро несколько раз, и чем ближе подходила к дому, тем отчетливее понимала, что ребенка не хочу. Я ничего не ощущала, совсем ничего, как не чувствовала стыда от своих мыслей или угрызений совести. Я вспоминала все эти глупые фильмы, где героини чуть ли не с первого дня беременности чувствуют кого-то внутри и постоянно по-идиотски улыбаются, гладя себя по животу. Кроме раздражения, тошноты, головокружения и непонимания, как это могло произойти со мной, никакие другие чувства у меня не появились.

Я думала, что на фоне известия о беременности новость о том, что я что-то написала и теперь куда-то еду, для Марио будет неважна. Но оказалось совсем наоборот: о беременности он не сказал ничего, а вот о том, как я могла что-то написать, отправить, ждать результатов, с кем-то все это обсуждать и ничего ему не говорить, выслушивала от него целый вечер. На самом деле я приняла решение, еще гуляя по парку, и теперь даже хотела, чтобы он вел себя как можно хуже, говорил как можно больше глупостей – лишь бы не чувствовать себя виноватой. Поэтому я слушала его молча. Он тоже вскоре замолчал и «обиделся» до самого моего отъезда, больше не сказав мне ни слова.

На конференции было много таких же, как я, молодых магистров и студентов, но все они мне казались совсем детьми. Я наблюдала, как им было весело, как они, счастливые и беззаботные, фотографировались на фоне высоченных елок с золотыми шарами и рождественских мишек на Курфюрстендамм, как кокетничали друг с другом, пили местное пиво и по ночам потом тихонько пробирались из одного номера в другой. Я из этой тусовки выпала, не понимая, где же моя беззаботность, куда делись эти мои годы, почему я ничего о них не помню. Я чувствовала себя минимум лет на десять старше всех. Тошнота с каждым днем все усиливалась, я могла переносить ее только с каким-то пирожным, которое заедала сыром, потом шоколадом, в итоге бежала искать туалет и все опять начиналось по новой. Ни на одной лекции асов международной журналистики я не присутствовала, так как физически не могла высидеть больше пятнадцати минут без позывов на рвоту. Я звонила Марио несколько раз, плакала в трубку и говорила, как мне плохо. Он меня успокаивал, повторяя, что больше не обижается за конференцию. Что делать дальше, мы не обсуждали ни разу. Было обидно, что он не прыгал от счастья от моей беременности, и одновременно я была этому рада – все-таки это полностью развязывало мне руки. Я не могла себе представить, что мой сын – а я была уверена, что это сын, – будет похож на него.

Я села в поезд и из Берлина приехала в Будапешт. О том, чтобы делать аборт в Испании, не могло быть и речи. Тем более мне, иностранной студентке. Уже в больнице, вся в слезах и в страхе от того, что сейчас сделаю, я попросила врача дать мне десять минут и выбежала позвонить Марио.

– Послушай, может быть, не надо мне этого делать? Мне так страшно… – Я плакала в трубку. – Марио, ты меня слышишь, почему ты молчишь?

– Я не молчу, просто не могу сейчас разговаривать. Мы с мамой и Анной едем в детский сад, сегодня праздничный утренник, она повторяет нам стишок.

Я положила трубку, не дослушав его, сглотнула слезы, вдохнула противный сырой воздух, завязала потуже халат и вернулась в больницу.

После моего аборта Анна стала у нас бывать почти каждый день. Если раньше, когда Марио привозил дочь, она большую часть времени смотрела мультики или играла сама, то теперь он стал подчеркнуто внимательным отцом. Мне казалось, что так он наказывает меня за решение, в принятии которого не проявил никакого желания поучаствовать. Но, как ни странно, Анна теперь совсем перестала меня раздражать, я даже заметила, что она в целом милая и спокойная девочка, которая к тому же очень ко мне тянулась.

Мой последний день в Мадриде и с Марио наступил абсолютно неожиданно. Я проснулась рано, когда Марио еще спал рядом, повернулась к нему, внимательно всмотрелась во взлохмаченные, отросшие волосы, потом начала разглядывать его тонкие, безвольные губы, впалые заросшие щеки, щуплые плечи. Я смотрела на него так, будто видела первый раз в жизни. Меня опять накрыла волна неудовлетворенности, какой-то жуткой щемящей тоски, но в этот раз я даже не пыталась что-то с этим чувством сделать, понимая, что оно мне сейчас необходимо. И я отчетливо поняла: если не уйду сейчас, то когда-нибудь его просто убью. Я пришла в ужас от своих мыслей и тихо выскользнула из спальни.

Через час он проснулся и попытался затащить меня в постель, но я знала: если мы сейчас займемся сексом, опять растеряю решимость, которая появилась во мне этим утром. Я, смеясь, увернулась и пошла готовить завтрак. У меня не было никакого плана, я только знала, что не хочу ничего с ним выяснять, и лучше всего для меня будет просто тихо исчезнуть отсюда. Но я не помнила, чтобы у Марио были какие-то дела на сегодня, поэтому надеяться на то, что он уйдет, было бесполезно. Но пока мы завтракали, позвонила Пилар и попросила сына съездить с ней сегодня на кладбище. Марио без разговоров согласился. Мне уже давно стало ясно, что мы живем на деньги его матери, что она втайне от отца полностью нас содержит. Я ушла в ванную, крикнув, чтобы он сам закрыл двери. Я не могла поверить в удачу, этот неожиданный звонок еще больше убедил меня, что я все делаю правильно. Только услышав, как ключ повернулся в замке, я выскочила из ванной и побежала за чемоданом. Я бросала в него все свои вещи, которые попадались мне на глаза, мяла их, не обращая ни на что внимания, так что чемодан с трудом закрылся. Я оглянулась по сторонам, понимая, что это еще далеко не все. Могла бы уйти и без ничего, мне были абсолютно безразличны сейчас все эти вещи. Но я не хотела, чтобы в квартире осталось хоть что-то мое – из суеверия, чтобы никогда не возвращаться сюда. И чтобы не дать себе потом никакого шанса на слабинку, не убедить себя, что жить не могу без оставшейся здесь юбки или сумки и не вернуться. Я вытащила из кладовки огромную клеенчатую сумку, с которой в Венгрии челноки ездят в Италию торговать и в которой моя мама передает для Марио домашнее варенье. В нее поместились все оставшиеся вещи. Хорошо, что я никогда не была сентиментальной и в квартире не было ни одной нашей общей фотографии, ни одного предмета быта, купленного нами вместе за все годы жизни здесь. Все, теперь, без моих вещей, квартира была такой же, как я ее увидела в первый раз. Я вспомнила нашу первую ночь и почувствовала, что сейчас расплачусь. «Ника, не вздумай, быстро уходи!» – мой внутренний голос не давал слабости взять верх. И я, не оглядываясь и ни о чем больше не думая, вытолкнула неподъемные сумки на лестницу и захлопнула двери, оставив ключ внутри. Вот и все.

Магистратура закончилась две недели назад, работы у меня не было. Перспективы, наверное, были, но я их не видела в тот момент. За все утро я даже не подумала, куда поеду. Я боялась оставаться в городе, чтобы все не закончилось как обычно – нашим с Марио примирением и сумасшедшим сексом.

– На вокзал, – сказала я таксисту.

В кассе попросила билет на ближайший поезд. Удивленная кассирша уточнила у меня, в каком направлении. Я сказала, что все равно, главное – на тот, который отходит прямо сейчас. Кассирша молча протянула мне билет до Барселоны, поезд отправлялся через 20 минут. Я достала из сумки телефон и понимая, что выбора нет, не раздумывая, отключила его и выбросила в урну. Теперь точно все.

В Барселоне я прожила два месяца. До этого была там всего раз, еще на первом курсе с Лолой и ее братом. Кроме ужасной корриды, куда они меня затащили, и храма Святого Семейства не помнила ничего. Поэтому, выйдя на вокзале Сантс, я абсолютно растерялась. В первом же агентстве недвижимости мне предложили единственный свободный недорогой вариант – маленькую студию в Готическом квартале. Я только спросила, в центре ли это. Удивленная сотрудница ответила, что в самом сердце города. Потом уже я поняла, что Готический квартал с его серо-черными депрессивными зданиями, практически закрывающими небо над узкими улицами, полностью соответствовал моему настроению. Мыслями я все еще была в Мадриде.

На следующий день я купила себе новый телефон, позвонила маме, рассказала ей все и попросила никогда не говорить мне, звонил им Марио или нет.

После северного, несколько чопорного Мадрида Барселона показалась мне абсолютно сумасшедшим местом. Ко мне постоянно цеплялись на улицах, что-то предлагали купить, в чем-то поучаствовать, а мне больше всего хотелось, чтобы меня оставили в покое. Особенно плохо я реагировала на любые попытки познакомиться со мной. А сделать это пытались все – молодые шумные испанцы, серьезные испанцы постарше, арабы, русские туристы с золотыми цепями, латиноамериканцы с такими же цепями, только ненастоящими. И все они вызывали у меня лишь нарастающее раздражение и страх. Первые недели я еще пыталась ходить по музеям и соборам, но чем дальше, тем мне становилось все хуже от этих толп людей, и я стала ограничиваться своим Готическим кварталом. Первую половину дня его заполняли туристы с картами в руках, а к вечеру на улицы выходили кубинские и доминиканские проститутки вперемешку с цыганами, румынами и венграми.

Венгерскую речь я слышала почти из каждой подворотни. Теперь я понимала, почему квартира была такой дешевой: никто из туристов тут жить просто не стал бы. Но для меня, так долго считавшей, что все изменится, как только из моей жизни исчезнет Марио, а вместо этого получившей тоску, чувство вины, сожаления о глупо прожитых последних четырех годах одновременно с грустью, что они никогда не повторятся, – это грязное место было самым лучшим вариантом.

Последнюю неделю в Барселоне я уже практически не выходила из дома. Живя с Марио, я была уверена, что проблема в нем, но, похоже, ошиблась. Ничего не изменилось. И больше всего я боялась спрашивать у себя: а что же дальше? Как я теперь буду жить? Мой день проходил с единственным желанием – чтобы он скорее закончился. Хотелось выглядеть как можно незаметнее, но среди моих ярких и броских вещей было сложно найти что-то незаметное. Поэтому я спустилась на первый этаж своего дома, в какую-то лавку к торговцам-венграм, выбрала, даже не примерив, длинную вязаную кофту, свободные джинсы и так ходила все время, даже не распаковав до конца свои сумки. Я поздно вставала, шла в маркет, покупала самую вредную еду, на которую раньше даже смотреть бы не стала, съедала ее, не чувствуя вкуса, включала телевизор и смотрела сериалы. Единственным человеком, с которым я тогда общалась, была моя мама, мы, к моему удивлению, даже стали с ней ближе. Как и обещала, она ни разу не упомянула о Марио, я тоже.

Приступы тоски стали повторяться все чаще, мне в такие моменты казалось, что я что-то потеряла. Через месяц позвонил папа и сказал, что хотел поменять обои в моей комнате, а потом подумал, может, оставить все как было? Или у меня есть пожелания? Я ответила, глядя на мрачное февральское барселонское небо, что хотела бы что-нибудь серо-черное. Папа, не задумываясь ни на секунду, сказал, что они меня уже ждут.

Вот так я вернулась в Будапешт.

Я еще раз внимательно всмотрелась в себя на фотографии, встала с пола, подошла к холодильнику, достала кулек с оставшимися конфетами и выбросила его в мусорное ведро. Потом, вспомнив про коробку своего любимого фисташкового мороженого в морозилке, не раздумывая, отправила ее туда же. Не выпуская фотографию из рук, я подошла к зеркалу. Вначале внимательно всмотрелась в свое лицо, встретилась с потухшим взглядом, потом, набрав побольше воздуха, сняла халат и стала трезво себя рассматривать. Через секунду хотела отвернуться, но остановила себя. Смотрела в зеркало и улыбалась сквозь катящиеся слезы: наконец-то я нашла в себе силы прекратить жалеть себя, сидеть дома и без перерыва есть конфеты. Я снова надела халат, посмотрела по сторонам и поняла, что со всем этим надо что-то делать.

К концу лета я практически вернулась в свою нормальную форму, перестала все время сидеть дома, стала выходить с Кэти вначале просто погулять по проспекту Андраши, а уже через пару недель она смогла затащить меня на дискотеку, где мы протанцевали до утра, как много лет назад. Мои родители были безумно рады, что я возвращаюсь к жизни. Я опять приходила по вечерам к папе, шутила с ним, обнимала, этому я была особенно рада, потому что после ухода от Марио я не могла общаться ни с кем из мужчин, даже с ним. Я так была благодарна папе за понимание! Ведь только сейчас поняла, как, наверное, ему было сложно все эти месяцы видеть, что я его избегаю, и ничего с этим не делать.

Но было кое-что, что меня пугало. Я так хотела быть такой, как до встречи с Марио, – самоуверенной, холодной, не признающей никаких чувств, использующей всех вокруг в своих целях, – но у меня это почему-то не получалось. Пока однажды вечером мы с подружками на набережной Дуная не наткнулись на жалобно мяукающего рыжего котенка, у которого одна лапка застряла в решетке сточной канавы. Я опустилась на колени рядом с ним и аккуратно высвободила лапку. Котенок не двигался с места, только жалобно мяукал. Сняв с себя пиджак, я закутала его и понесла домой. На следующий день Кэти заявила, что лет пять назад я разве что вызвала бы спасателей, и то, если бы это было бесплатно с мобильного.

– Ты хочешь сказать, что я была такой эгоисткой?

– Ты и сейчас, конечно, далеко не ангел, – Кэти засмеялась. – Но теперь ты знаешь, что такое чувства, что такое страдание, а это просто так не проходит.

То, что я стала опять выходить с друзьями и веселиться, не значило, что я совсем не думала о Марио. Я думала о нем каждый день, не было такой ночи, чтобы он мне не снился. Каждого парня, с которым знакомилась, я, конечно, сравнивала с Марио, и каждый раз сравнение все равно было в пользу последнего. В какой-то момент я даже смирилась с тем, что так будет всегда и я никогда не смогу ни с кем познакомиться, чтобы в моей голове не было «третьего лишнего». Но несмотря на все эти мысли, я ни разу не пожалела о том, что сделала. Просто стала ждать, чтобы все воспоминания стерлись из моей памяти, пытаясь максимально заполнить дни чем-то новым. А еще поняла, что, оказывается, вся эта любовь – это не только счастье, о котором все говорят, а еще и боль, невыносимая грусть, и не знала, хочу ли я снова этого или нет. Все-таки я склонялась к выводу, что без нее в жизни как-то легче.

…Где-то в параллельной вселенной на яхте, пришвартованной на Дунае, Будапешт, Венгрия

Два ангела в обнимку лежали на палубе под полосатым тентом и наблюдали за экраном перед собой.

– Она склоняется к выводу, что без любви легче… С ума сойти! Может, ну их? Я имею в виду эти наши воплощения, пусть все уже быстрее закончится? Ведь на новых у нас опять будет возможность влиять, подсказывать, а? Ну придется нам с тобой немного пожить отдельно, но зато будем с нашими подопечными без перерыва. Мне кажется, мы теряем время.

– Не знаю, не знаю… Намажь меня кремом, дорогой, я сгорю.

– Не смеши меня… Ладно-ладно, поворачивайся, намажу. Если ты сейчас еще пойдешь по магазинам, я и вправду поверю, что Ника – это твое последнее воплощение.

– Вот видишь, а ты говоришь: «Давай их бросим». А вдруг это они? Вдруг именно они смогут все сделать и даже без нашей помощи! Ты представь только, – ангел-женщина вскочила с гамака и закружила по палубе, – что о нас будут говорить все, как нам будут завидовать – мы справились всего с одной детской подсказкой!

– Ты опять играешь на моем тщеславии!

– Я просто хочу сказать, что не все так плохо. Да, девочка особенно правильных выводов не сделала, все чувства в себе эти годы душила, как могла, все ей хотелось стать сильной…

– Слушай, может, ты поэтому конфеты терпеть не можешь?

– Может, и поэтому. Только знаешь… С одной стороны, она, конечно, эгоистка, ни о ком вообще не думает, жаль ей только себя и страсть она за любовь приняла. Но если посмотреть на все это по-другому… А если она чувствует, что это все не ее? Понимаешь, просто у нее нет опыта. Я имею в виду, она же не помнит все свои предыдущие жизни и все свои опыты. Что, если она чувствует, что ей куда-то надо, но просто не может все это выразить, и поэтому поступает по-своему?

– Любовь моя, все, хватит этой эзотерической чуши. Я понял, что ты уже срослась с Никой и критика в ее адрес уже не допустима. Но я все-таки хотел спросить тебя…

– О чем?

– Марципанчик хочешь? – Ангел-мужчина попытался остаться серьезным, открывая перед своей подругой коробку с марципановыми конфетами.

– Фу, убери это! Ты же знаешь: ни шоколад, ни марципаны – никогда. Кстати, вот еще одно доказательство, что мы не должны опускать руки: марципаны – это точно у меня от Ники. Я их точно вместе с ней переела, – ангел-женщина опустила пониже широкие поля ярко-бирюзовой шляпы и откинула тент. – Давай позагораем немного?

– Ты просто как ребенок! Марципаны – от Ники. Вон Микеле больше всего любит писать, и что? Я что, пишу? Я не просто не пишу, а больше всего не люблю писать. Читать – да, ты же знаешь.

– Да, согласна – ты не такой умный. Шучу, родной, шучу. Просто, может, Микеле и не будет писать потом, мы же пока не знаем. А вот Ника…

– Кстати, пока не забыл. Ты помнишь, что мы видели в кинотеатре, из архива о ее прошлой жизни, предпоследней?

– Ты об Инесс?

– Конечно, и о том, как она променяла все на карьеру, как она убила в себе все чувства ради своей работы, и ребенка она, кстати, тоже, как и Ника…

– Прекрати, мы-то с тобой знаем, что у нее бы был выкидыш через неделю.

– Пусть бы был. Но это было бы не ее решение.

– Ты прав. Если бы мы могли, то, конечно, сделали бы все, чтобы она подождала еще неделю… А так что есть, то есть… Но заметь, она не побоялась взять на себя ответственность за решение, только на себя одну. Но насчет Инесс ты прав. Правда, мне немного жаль, что я не смогла с ней пожить в Нью-Йорке. Манхэттен, небоскребы, воротилы мирового бизнеса… А шопинг, а разные пати… Что ты так на меня смотришь? Ты бы в это время медленно сходил с ума в России вместе с тихим алкоголиком Олегом. Ну все, прекрати так смотреть на меня, конечно, я шучу. Я бы ни за что не променяла то время, что мы бездельничали с тобой по миру, в нашем вынужденном отпуске, на жизнь на Манхеттене. Ладно, вернемся к Нике, не вздыхай. Так вот, если бы она сейчас работала, думаю, она бы через все это проходила заново.

– Да, она могла бы увлечься всем этим – карьера, слава, деньги… Посмотрим позже, пока у нее даже мыслей о работе нет. Совсем как у меня сегодня. Иди пока ко мне, любовь моя. Непыльная у нас с тобой работа, скажу я тебе! А если ты мне принесешь бокальчик холодного вина, то я буду самым счастливым ангелом во вселенной и даже сделаю вид, что ничего не слышал о Манхэттене. И вечером приглашаю тебя на романтическую прогулку по мостам Будапешта… Начнем с Рыбацкого бастиона, затем Цепной мост, мост Эржебет… Нас ждет прекрасная прогулка. Я буду твоим гидом – недаром же вторую неделю читаю трактат по венгерской истории… Неплохо написано, скажу тебе. Ну, – ангел повертел в руках книгу, – предлагать тебе не буду, а то ты ее опять вместо подставки для ароматических свечек используешь… Тихо-тихо – не шипи на меня, не маши так крыльями…

В середине августа я неожиданно нашла работу. Я забежала к маминой подруге за домашним медом для Алекса, и уже прощаясь со мной в дверях, Урсула спросила, не забыла ли я еще испанский. Я засмеялась: конечно нет.

– Вот и прекрасно. А ты можешь завтра вечером немного побыть переводчиком для нас?

– Да, конечно, с удовольствием, – я даже не спросила, что именно нужно будет переводить и для кого. Мне было все равно, я скучала по испанскому. Отвращение ко всему, что связано с Испанией, у меня уже прошло, и я опять начала читать на испанском и большую часть времени думать на нем.

Переводить нужно было на встрече директора телеканала, где работала Урсула, с продюсером развлекательной программы из Испании, которую они собирались купить. Встреча была неформальной, поэтому проходила в знаменитом ресторане «Гундель». Каждый раз, когда мне приходилось в нем бывать, я тихонько посмеивалась над старинным интерьером и думала: неужели в Будапеште нет другого ресторана, куда можно повести иностранцев или важных гостей, почему всегда все приходят только сюда? Испанец Карлос оказался из Севильи, говорил нараспев, с южным акцентом, глотая буквы, и постоянно шутил на темы, абсолютно не понятные венграм. Например, о королевской семье или местной кухне. Я понимала все, что он имеет в виду, но знала, что сказать Карлосу, что здесь никто не имеет понятия о тонкостях личной жизни Хуан-Карлоса и доньи Софии, было бы неправильно. Поэтому я просто смеялась, поясняя, что Карлос шутит, даже не пытаясь все это переводить. Учитывая те деньги, которые обещала принести его программа, Урсула и директор канала Йозеф все поняли и каждый раз тоже заливались смехом. Я весело провела с ними время, и поэтому, когда на следующий день Урсула позвонила мне и попросила заехать к ним на телевидение, была очень рада, уверенная, что меня ждет продолжение вчерашнего вечера. Подъехав к огромному зданию телецентра рано утром, я попала в самую гущу бегущих на работу людей. В какой-то момент я почувствовала, что, наверное, в работе здесь есть свой кайф, хотя к телевидению была всегда равнодушна, несмотря на журналистское образование. Я всегда себя больше видела пишущей, а не, к примеру, рассказывающей что-то по телевизору.

Урсула расцеловала меня, взяла под руку и, ничего не говоря, отвела прямо к Йозефу в кабинет. Вчерашнего Карлоса там не было. Я улыбнулась Йозефу, рыжеволосому коренастому мужчине возраста моего отца, с веснушками на белой коже, и пожала протянутую мне руку. Я еще не успела присесть, как он предложил мне работу. Это было то, чего я меньше всего ожидала.

Понимая, что в моем возрасте давно пора подумать о работе, я, подобно Скарлетт О’Харе, решила подумать об этом завтра, то есть фактически отложить решение проблемы до осени. Но если работа сама идет в руки, я решила послушать подробности. Йозеф сказал:

– У меня одна из журналисток выходит замуж и с октября переезжает в Италию. Так что освобождается ее место. Вчерашняя беседа убедила меня, что ты прекрасно держишься с незнакомыми людьми, умеешь, где нужно, сгладить острые углы, к месту посмеяться, не болтаешь лишнего. Думаю, мы найдем общий язык. Я так понимаю, ты не замужем? – он многозначительно посмотрел на мою руку без кольца.

– Нет, – покачала я головой.

– Вот и прекрасно, значит, сможешь ездить в командировки. Ты говоришь еще на каких-то языках, кроме испанского?

– На русском и английском, – я скромно улыбнулась.

Йозеф мне все больше и больше нравился. От него веяло стабильностью и уверенностью в будущем.

– Ты что, вундеркинд? – присвистнул он, улыбаясь. – Звучит многообещающе. Если я увижу, что ты хорошо работаешь… А если еще и писать сможешь более или менее, тебя ждет прекрасное будущее.

Я не стала ничего отвечать, зная, что с «писать более или менее» точно проблем не будет. Из здания телецентра я вышла со списком необходимых документов для приема на работу и пропуском журналиста отдела новостей.