Радужная топь. Избранники Смерти
В зале в толпе начали падать. Разряженные ворожеи медленно оседали на руки мужьям, их вели к окошкам, обмахивали полами да платочками. Но не над приближенными куражился Влад и не глядел на глупых да тщеславных, что жадно вдыхали едва проникающий в открытые окна воздух. Смотрел на повитух.
Одна не выдержала, повалилась, побагровев лицом. Другая, третья. Обморочных вынесли. Влад качнул головой – остальным подали напиться.
Пили все по-разному. Кто-то жадно, захлебываясь, пунцовая краска медленно, пятнами, сходила с лиц, сменялась усталой бледностью. Другие пили медленно, чванливо. Владислав с улыбкой наблюдал, как и те, и другие с жадностью глядят на серебряный поднос, на котором лежали ковши, и на бочку, в которой становилось все меньше холодной воды. Последним двум досталось едва полковша – не то что напиться, губ толком намочить не хватит.
– А нам? – взвизгнула, нехорошо блестя глазами, высокая женщина во вдовьем платке. – Или у князя Владислава воды недостает?
Влад усмехнулся, ждал, что будет.
Слуга глянул тайком туда, где стоял князь. Ждал приказа – которой из двух ковш подать. Князь едва склонил голову вправо. Привычный к прихотям Чернского господина, слуга протянул ковшик, но не крикливой бабе, а ее соседке – худой, наглухо повязанной черным платком молодой женщине.
– Мой черед, – завизжала высокая. – Кому подаешь?
Но слуга молча пронес ковш перед лицом крикуньи и с поклоном подал ее соседке.
– Ей отдай, – едва приоткрыв губы, ровным, бесцветным голосом вымолвила та. – Я пить не желаю.
Соседка, все еще ругая вполголоса недоумка-слугу, припала к ковшу. Та, что в платке, и не глядела на нее. Просто подняла полный укора взгляд и метнула туда, где прятался в своем убежище князь.
Владислав не стерпел.
Набросил на плечи шитый золотом черный кафтан, еще раз плеснул на лицо колодезной воды и неторопливо, степенно вышел к ожидавшим.
Толпа тотчас отхлынула, расступилась, словно ветер прошел по занавесям.
«Ишь, как… – Забавляясь, князь глядел на багровые лица. – Готовы передавить друг дружку, а на лишний шаг ко мне не подступят. Сколько лет под моей рукой живут, а все одно – боятся…»
Владислав медленно прошелся вдоль ряда повитух, скользнул взглядом по напряженным лицам. У самых дверей повернулся, двинулся обратно – на этот раз останавливая на неподвижных, как статуи, женщинах тяжелый, пристальный взгляд. Иные опускали глаза, другие отводили.
– Что в глаза не глядишь? – насмешливо спросил князь у высокой сухой ворожеи, перебиравшей руками ситцевый подол.
– Ведунья Наталка, – тихо подсказал следовавший за ним слуга.
– Что, Наталка, прячешься? Может, совесть у тебя нечиста?
Ворожея, дрожащая от страха, вовсе потеряла дар речи, вцепилась горстями в подол, залепетала:
– Князь-батюшка, не погуби…
– Не погублю, – бросил князь, – на что ты мне, коли от одного вида княжеского робеешь. Супружница моя не из покладистых, и как роды подойдут, едва ли посмирнеет…
Князь двинулся дальше. Бабы старались смотреть в лицо, да все одно – не выдерживали, отводили взгляд. Раз или два князь останавливался, будто бы раздумывая, не заговорить ли с повитухой, но проходил мимо. То ли от напряжения, то ли от недоброго княжьего взора понесли слуги еще троих на воздух. Однако ряд желающих быть принятыми на службу оставался плотным. Прорехи тотчас стягивались, женщины с презрением и жалостью смотрели, как выносят слуги их менее удачливых товарок.
– А ты что воды не пила, может, пост какой у тебя или обет? – сурово спросил князь у невысокой молодой женщины, такой худой, что скулы ее заострились, а вокруг глаз залегли черные тени.
– Словница Ханна, – подсказал слуга, и князь еще пристальнее вгляделся в ее изможденное лицо. Что-то показалось в нем ему знакомо, а что – никак не припомнить.
– Благодарю, князь-батюшка, за твою заботу. – Она поклонилась, вроде бы и низко, да только ни в поклоне, ни в цепком сером взгляде ее не было ни капли почтения. Дерзость одна. – Не изволь, батюшка, беспокоиться. Мои обеты тебе вреда не сделают: между мной и Землицей много не переговорено, между нами и останется.
Маленькая гордячка задрала острый подбородок, выдержала взгляд Владислава.
«Хороша», – подумал князь, невольно восхищаясь удивительной ее дерзостью. Хороша была словница Ханна. Не женской прелестью – на бабье богатство князь редко засматривался. Было в худой и прямой как палка маленькой женщине удивительное для Влада бесстрашие. На князя смотрела так, словно сама – высший маг, а в крови ни капли силы, хоть всю выжми. И ведь знала, что от него не скроешься, по глазам видел князь – знала Ханна, что в мгновение поймет Чернский господин, что не словница перед ним, а глаз не опускала. Мол, вот она я, вся перед тобой: хочешь – бери на службу, не хочешь – дорога от твоего крыльца во все стороны ровная.
– А отчего ты решила, что в услужение мне годишься, словница? – На последнем слове князь понизил голос, но Ханна ничуть не смутилась, бровью не двинула, лишь чуть прикрыла веки:
– Оттого, батюшка, что я хорошая повитуха. Силой мне тебя не удивить, много здесь, – Ханна медленно скользнула взглядом по рядам зрителей, – тех, кто сильнее меня. Но науку свою я крепко знаю. И потому там, где бессильна твоя магия, только я с моими травами, с мазями и настоями – всем тем, чем сильные брезгуют, – только я могу встать между твоим наследником и Землицыной сестрицей.
– А не боишься Цветноглазую гневить? – бросил Влад. – Не ровен час приберет тебя за твой ядовитый язык.
Ханна усмехнулась, покачала головой – от этого движения ее глухая косынка чуть съехала назад, и из-под реденького дешевого полотна выскользнул рыжеватый локон. Обманная словница тотчас почувствовала, ловко заправила волосы под платок. Но Владислав заметил, в глазах его зажегся недобрый огонь. Он кивнул мальчишке, тот подскочил, и Влад что-то коротко шепнул ему на ухо.
– В ножки я ей кланялась, просила прибрать, – сказала Ханна почти насмешливо, делая вид, что ее вовсе не испугал ни в одно мгновение потемневший взор князя, ни поспешность мальчика-слуги, с которой тот бросился исполнять приказ господина. – Да только не берет меня тетенька Безносая.
– А если я пособлю? – гневно сведя брови, спросил Влад. Слышал, как охнул за спиной у него слуга. Сама повитуха на Страстную стену просится.
– Пособи, батюшка, – тихо отозвалась женщина с легкой улыбкой, – авось тебя она послушает. А травки для поможения в родах я тебе оставлю… Найдется у тебя толковый лекарь, чтобы мази смешать?
– Лекарь-то? – спокойно проговорил князь, и от этого тихого ровного голоса холод бросился по спинам зевак. – Эй, словник Болеслав. Поди-ка сюда, батюшка.
Оттуда, где недавно скрылся мальчишка, вынырнул благообразный плешивый старик с угодливым и кротким лицом и остановился рядом с господином, почтительно уставясь в пол.
– Смешаешь ли ты мази, если тебе эта… госпожа Ханна травки оставит. Вы ведь оба… словники.
При этих словах князь как-то по-особенному взглянул на старого мага, словно бы хотел вложить в свои речи какой-то другой, только им двоим известный смысл. И Болеслав, видимо, уловил его, покачал головой:
– Нет, батюшка Владислав Радомирович, – отозвался он. – Тут, уж извини, бессилен.
– Так, может, другой кто? – проговорила повитуха, взглянув на словника из-под полуопущенных ресниц. И от этого взора словник как-то странно дернул головой и снова уставился в пол. Словно бы винясь, что не силен в лекарстве.
– Сама смешаешь, нечего… – бросил Влад. – Что же ты за лекарка, ежели работать другие будут? В Черне всякий сам за себя, а ты теперь Чернскому князю служишь.
И не поблагодарила. Так и стояла, худая и прямая как жердь, как вышел князь, пока расходились другие повитухи. Пока, толкаясь, пробирались на воздух зрители. Владислав остановился там, где стоял ранее, в неприметной нише. Ждал. Ждал и Болюсь, стоя рядом с хозяином.
Один из слуг подошел к словнице Ханне, позвал за собою в людскую – платье переменить перед представлением новой хозяйке. И женщина, пару минут назад дерзко смотревшая в лицо Чернскому владыке, покорно двинулась за слугой, кротко склонив голову. Долго ждал князь, думал – выдаст себя проходимка Ханна. Ждал – вот сейчас не выдержит, сбросит личину ложной кротости, кинет на нового господина быстрый цепкий взгляд. Но Ханна шла, ласково расспрашивая о чем-то слугу, и тот уже через пару шагов по-отечески улыбался ей в ответ.
Тут уж не стерпел и сам князь.
– Уверен ты, старик? Точно не она? – спросил князь у словника. И тот затряс головой, закрываясь ладонями.
– Не она, батюшка князь, как Землица свята, не она. Уж ту девчонку я бы признал.
– А словно бы похожа, – проговорил князь, будто беседуя сам с собою. – Жаль, много лет прошло с того дня, когда топь княжича Якуба изломала. Там девочка совсем была, а по этой строптивой черной бабе разве разберешь, сколько ей лет?
Кивнул слуге, что стоял ближе, и велел привести к нему словницу Ханну, как готова будет, и позвать книжника Конрада, чтобы тот отвел новую прислугу ко княгине. Слуга удалился, в мыслях сочувствуя повитухе. Князь без особых усилий уловил простенькие его размышления и ухмыльнулся.
Глава 21
Умеешь ты прятать свои тайны, травница, но от меня не скроешься. Я ведь не простой деревенский мертвяк, чтобы так легко потерять твой след.
Иларий спешился, взял Вражко за повод и пошел к крайней избе. Древний старик сунул палец в щербатый рот, послюнявил и принялся скатывать в трубочку табачный лист.
– А что, дед, – спросил у него Иларий, широко улыбаясь. – Нет ли у вас в деревне толковой травницы?
– Как нет, – отозвался дед, поднял на Илажку светлые, выбеленные годами глаза. – А тебе на что?
– Чай какая-нибудь карга старая? – усмехнулся Илажка. – Вроде тебя, батюшка.
– Сам ты карга, добрый молодец. – Старик плюнул на дорогу и снова послюнявил палец. – Девчонка совсем.
Сердце так и прыгнуло в груди Илария, рука сама собой потянулась к ладанке, где лежали поверх щепоти родной земли свернутые в колечко несколько длинных рыжих волосков. Неужто нашел наконец? Далеко от своего старого лесного убежища забралась лисичка.
– А где эта твоя травница живет? – спросил Иларий ласково, боясь спугнуть долгожданную удачу. – Повидать бы мне ее. Дело есть.
– Тогда не болтай, чернявый, лезь на Сивку свою, глядишь и догонишь. Если уж тебе так приперло.
Старик отвернулся и принялся отрешенно ковырять в щербатом рту.
– То есть как догонишь? Убежала? – Иларий уже повернулся к Вражко, чтобы вскочить в седло. Помедлил, ожидая ответа старика.
– Да хто ж ей убежать-то позволит, – бросил нехотя старик. – Ее мужики ко Владиславу Радомировичу в Черну продавать повезли. Он, говорят, за таких девок платит золотом. Хоть за живых, хоть за мертвых. Вот и думаю, поспеешь ли со своей ворожеей перевидеться, пока мужички ее…
Иларий уже сидел в седле. Вражко взвился, обиженно заржал и рванулся в сторону леса, куда указал кривой темный палец старика.
Манус миновал лес, сошедший в редкий перелесок. Перед ним открылось голубое льняное поле, над которым тугими струями свивался жаркий воздух. Тропка шла краем. Маг не стал повиноваться ее извивам и направил Вражко в море цветущего льна. И сквозь грохот сердца и шум ветра услышал взвившийся над полем девичий крик.
Иларий не щадя ударил вороного плетью. Тот рванулся вперед. И маг вихрем влетел на поляну, где у костра расположились деревенские со своей жертвой. Видимо, мужички, подзуживая друг друга, все-таки решили, что Влад заплатит и за мертвую девку, а раз ворожее все равно не жить, можно и потешиться. Девушка, в окровавленном и разорванном платье, полулежала, прислонившись спиной к стволу березы, рыжеватые спутанные волосы упали ей на лицо. Руки, видно, прижженные в нескольких местах головней из костра, слабо цеплялись за траву. Девушка тихо стонала, а один из мужиков неторопливо развязывал тесемки штанов.
Он рванул девушку к себе. И она снова вскрикнула, но уже совсем тихо и жалобно. И тотчас тяжелое боевое заклятье ударило мертвяка по плечам и спине. Тот охнул и осел, сопя и булькая. Мужики бросились врассыпную, попрятались в кустах. Отповедь – едва заметная для разгневанного Илария – шаркнула мануса по рукам. Но Илажи уже соскочил с коня и бросился к девушке.
– Лисичка, Ягинка, – прошептал он, обнимая обмякшее тело, убирая белой ладонью волосы с перепачканного кровью и углем лица. На Илария уставились пронзительно-синие глаза девушки. В глазах отражалось высокое равнодушное небо и – на мгновение – многоцветный взор Безносой Землицыной сестры.
Это была не она. Не Агнешка. Но Иларий отчего-то почувствовал, как защипало в глазах, прижал к себе еще теплое тело молоденькой лекарки, уткнулся лбом в ее волосы и замер так, не глядя на мужиков, что, осмелев, выглядывали из пролеска, вооружившись толстыми ветками и камнями. Их топоры и обожженные колья, которыми обычно деревенские обозы оборонялись в пути, остались у костра. И мужики медленно приближались, надеясь успеть обойти сумасшедшего мага и дотянуться до своего оружия. Авось сталь, которую так боятся маги, сможет защитить от истиннорожденного и его расправы.
Иларий поднялся на ноги, все еще держа на руках худенькое, легкое тело лекарки.
– Что она вам сделала?! – крикнул он, поцеловав мертвую в окровавленный висок. – Она лечила ваших баб, ваших детей и коров, ваши больные зубы. Она была совсем девчонка, а вы ее мучили и убили, чтобы получить пару медяков от Чернского кровопийцы!
– Так это, говорят, Чернец золотом платит, – буркнул кто-то из мужиков.
И Иларий брезгливо замолчал, взял за повод Вражко и пошел прочь.
– Э… господин, так… померла девка-то… Может, нам ее отдашь, – проблеял кто-то за его спиной. – А… золотишко-то можем… Э-э… поделить.
Иларий, не оборачиваясь, сложил пальцы в силовое и огрел говорившего. Легко, вполсилы, но тот захлебнулся и закашлялся, давясь собственными словами. Иларий шел прочь. Вражко следовал за ним.
Вернулся в Бялое уже к вечеру. Похороны незнакомой травницы заняли много времени. Деревенские попрятались от сумасшедшего мануса, и он долго не мог найти заступа, чтобы выкопать яму. Когда последняя горсть земли упала на холмик, Иларий прямо заступом вырубил куст крестоцвета и перенес на могилу. Агнешка всегда любила крестоцвет больше других цветов.
Иларий одернул себя. Не свою лисичку похоронил он сегодня в поле под кустом крестоцвета. Агнешка исчезла, и он без толку искал ее, то и дело находя и теряя след лесной травницы. И каждый раз корил себя за то, что оставил ее тогда. Затуманила голову вернувшаяся колдовская сила, ослепило нечаянное прозрение. И он бросился спасать дальнегатчинца. А потом закрутилось, завертелось, да так вывернулось, что едва не удавило княжьего мануса Илария. Через него умер проклятый Юрек, лгун Казимеж, через него приломала топь Катаржину. И сейчас на волосе все висит. Да только отчего-то не о том сердце болело у мануса. Как пришла на ум, так уж и поселилась под сердцем тоска по травнице. Оставлял ее, казалось, успеет вернуться, дождется его лесная ведунья.
Она не дождалась. А может, раньше Илария напали на ее след ищейки князя Владислава. И кто-то другой пытал и мучил его лисичку, пока не глянула ей в лицо Цветноглазая.
Иларий вытер со лба пот, измазав над бровями землей. Вскочил в седло и нещадно гнал Вражко до самых ворот Былого мяста.
Тадек, нет, Якуб теперь, только Якуб, князь Бяломястовский и никак иначе, уже караулил его. Знать извелся. Иларий покорно выслушал брань и попреки. Только кивал. Казалось ему, что слышит он все словно сквозь толщу ледяной воды и холод ее пробрался уже до самого нутра, скрутил хребет, заставляет вздрагивать тело, шумит в ушах. А от ладоней поднимается к сердцу нестерпимый жар и такая тоска, что не вздохнуть. И кажется, одно спасение от нее есть – отыскать лесную травницу, удостовериться, что не убил он ее сам, когда тянул к себе через нее свою силу, что не убил кто другой, когда не было его рядом, что не изловили ее деревенские мучители и, снасильничав, не отвезли к Чернскому душегубу…
– А сам-то ты кто? Каким она тебя запомнила? – проговорил внутри чей-то гаденький голос. – Снасильничал. Бросил. А ведь она за больным за тобой ходила, любила… Может, и не желает она, чтоб ты ее нашел.
Иларий помотал головой, прогоняя из головы мерзкий голосок. Уверил себя, что любит его Агнешка, не может не любить, и ждет. Только он по глупости своей еще не отыскал ее. Но отыщет.
Видно, Тадек понял, что не слышит его манус. Отпустил. Иларий пошел к себе и, повалившись на постель, уснул.
Сон явился к нему тотчас, словно караулил за дверью, как манус смежит веки. Навалился, придавил к постели медведем-шатуном, принялся ломать.
Снилось ему, что бежит он по широкой улице, падает, задыхается, а все бежит, потому что впереди него идет его Ягинка. Идет споро, вот-вот в толпе потеряется. И спешит к ней Иларий, торопится, а позвать не может: рот у него отчего-то красной лентой закрыт. Оборачивается Иларий, смотрит, отчего лента его не пускает, и видит, что за конец ее княгиня Агата держится, душегрея на ней Каськина и юбка Каськина. И княгиня хохочет, скалит белые зубы и ленту к себе тянет.
И снится Иларию, что уж и не маг он, а пес цепной, грызет ленту, а она, хоть и мягкая, режет ему губы в кровь. Да только удается ему сорваться. Вот-вот догонит он свою лисичку.
– Вот ты где, Проша! – оборачивается лекарка, улыбается. И видит Иларий, что уж она тяжелая, скоро родит. И оттого так досадно ему, что не его ребенка она носит, что скулит пес-Иларий, тянет лекарку за подол.
– Ну что ты выдумал, пусти, – говорит она все еще ласково, но уже чуть нахмурившись. Касается рукой Илажкиного лба. А в руке у нее такой огонь, что с воем падает Иларий, начинает крутиться в пыли, а лоб все пылает, бьет в собачий нос запах горелой шерсти и обожженной плоти…
Иларий со стоном открыл глаза, невольно схватившись за горящий лоб.
Глава 22
Да только не погасила ладонь пламени стыда. Алая краска перекинулась со лба на щеки. Хорошо, ушей не видно. Кажется, не уши, а уголья. По счастью, догадалась Ядвига прикрыть голову косынкой, надвинула ее низко на лоб, да только не слишком хороша такая защита от злого чужого слова. Бранные, едкие, колкие, они в любую складочку забьются, в любую прореху пронырнут.
Ехала Ядзя, торопилась. Все думалось: скоро его увижу, и успокоится сердечко. С того самого дня не находила она себе покоя, как должны были венчать Якуба на княжение. Сперва думала, что боится, что не признает Землица изломанного топью наследника. Что передалась ей тревога от княгини Агаты. Ей-то не понять, она девка простая, неученая. Агата Бяломястовская вперед нее за триста верст видит. Но нет. Вернулся Чернец, слышала Ядвига, что все благополучно содеялось и Якуб отныне в Бялом князем сидит. А не успокоилось сердце. Все что-то шепчет горестно, стучит, торопит.
Молодому дальнегатчинскому наследнику она и на глаза бы не попалась, и глаз бы при нем не подняла, если б не эта тревога. Так хотелось ей из первых уст узнать, что все хорошо в Бялом.
Рассказал господин Гати Лешек все как было. И о том, как князья-соседи Якубека поддерживают, никто дома не остался – все приехали или сыновей прислали. О том, как достойно Якубек обряд прошел, как ярко камень засветился.
Слышала Ядзя – и сама светилась как священный белый камень. Не умела радости скрыть – вот и загляделся на нее чужой господин.
О воспоминании о Лешеке из Дальней Гати стало Ядвиге еще горше, еще совестней. Словно проклятая она: господа засматриваются, а ведь ничего в ней такого нет. Разве только коса. Видно, обрезать ее надо. Давно бы отрезала, если б не боялась, что без косы Якуб ее разлюбит.
Ехала Ядзя и думала, что в родном Бялом наконец найдет хоть немного покоя и радости. Пусть Якуб нынче князь. Неуж откажется он от своей Ядзи, от ее любви? Она и княгине его будущей будет служить верно, и деткам, только бы не согнал обратно в страшную Черну, где разлука, и без того тяжкая, казалась безысходной.
– Чтой, Ядзенюшка, в княгини наниматься приехала? – полетел вслед ей визгливый бабий окрик. – В Черне уж мужиков не стало, опять к нам прибежала?
– Срамница! Согнал тебя князь, а ты все лезешь, стыда нет… – подхватила вторая баба.
Ядзя еще ниже склонила голову. Добежала до крыльца, с трудом удерживая слезы. Девушка, выливавшая воду из корытца для умывания, глянула на нее быстро, с жалостью, поторопилась зайти в терем и затворить дверь. Но Ядзя опередила ее, вцепилась в створку.
– Юлита, миленькая. Проснулся князь? Сказала ли ты ему, что я здесь? Что у меня весточка ему от матушки княгини Агаты?
Девка только отвела взгляд, проговорила тихо:
– Знает. С вечера позавчера еще сказано.
– Да напомнила ли ты ему? Ведь весточ…
– Весточку от княгини велено на словах передать, – не позволила ей договорить Юлита. – А… в покои пускать не велено. Князь письмо через Богуся для матушки своей тебе даст. И следующим обозом обратно велел отправляться…
Видно было, как тяжело чужие злые слова даются Юлите. Одна из немногих не отвернулась она от Ядзи, когда ясно стало, что не желает видеть князь Якуб бывшую свою полюбовницу.
Так и сказал ей княжий манус Иларий, остановив у дверей покоев.
Весть быстро разнеслась. И те, кто встречал ее с дороги улыбками да охами-ахами, тотчас оскалились лютым зверьем.
«Высоко занеслась, наследнику в полюбовницы вышла, думала, небось, что, как станет князем, так и вовсе заботы не станет, только подол задирай».
«Да у князя-то подолов только щупай. Выбрал покрасивше, а эту согнал».
«Так нету ни стыда, ни совести. Вернулась – стыд-то глаза не выест. Юбкой крутить».
А ей все не верилось, все думалось, ошибка здесь. Не мог ее Якуб оставить так, за дверью, выслав вперед Илария.
Юлитка поставила корытце к стенке, порывисто обняла несчастную подругу, всхлипывая, подтолкнула с крыльца прочь.
– Не позорь себя, Ядзенька. Ведь стыдно. Не хочет он тебя больше. Воротись в Черну да забудь. Есть, верно, там хорошие парни, что и такую тебя возьмут.
Ядзя не выдержала, заревела, заслонив глаза рукавом.
– Да ведь я люблю его, – всхлипнула она. – Хоть разок бы поглядеть, может, сердце и охолонет немножко…
Юлитка еще крепче прижала к себе подругу, проговорила суше и строже:
– Иди, Ядзя. Не тереби душу. Не охолонет, сама знаешь. Многие раньше на тебя косо смотрели, что ты у наследника в милости. Теперь они со свету тебя сживут, поедом съедят. Уезжай и не оглядывайся.
Ядзя уткнулась лицом в мокрый от слез рукав. Дверь хлопнула – Юлитка ушла в дом. Щелкнула щеколда. Хоть и подруга, а не хотела Юлита своими боками платить за Ядвигину глупость.
Ядзя и сама знала, что глупа. Волос длинный, ум короткий. Всякий, кто любил, кто ненавидел, – все говорили ей, что она глупая. И сердце ее глупое. И жгло это сердце сейчас ее так, что впору располосовать грудь серпом да вынуть, бросить в ледяную Бялу.
– Разок увидеть, – пообещала себе Ядвига, – и охолонет. Непременно охолонет. А там, куда путь. Хоть в Гать к господину Лешеку. Хоть в Черну – да за страшного закрайца пойти. Может, в том счастье, когда тебя любят больше, чем ты сама. Беречь станут, ленты дарить, в платья наряжать. Да только пока горит оно, сердце, любой сарафан прожжет. Увидеть разок – и охолонет. Должно охолонуть.
Ядзя плеснула на лицо из бочки дождевой водой, поправила косынку. Глянула на себя еще раз в отражение – опрятна ли, скромна ли. Выпростала из-под платка косу с синей лентой. Может, глянет он на ленту, что сам дарил, и припомнит, как любил свою Ядзю…
Вдоль терема пошла она степенно, с прямой спиной, поднятой головой. Вспомнилась встреченная когда-то на базаре словница – с каким достоинством та шла, как величаво себя держала. Представила Ядвига, что и сама она – такая же словница. Пусть одно у нее всего и есть волшебное слово – его зарок любовный, да только сильнее этого слова у Ядзи в жизни не было. Пусть сгонит последний раз глаза в глаза. Если уж неугодна стала – так пусть скажет сам.
Она вошла с хозяйского входа – никто и не подумал заступить ей дорогу. Бегали слуги, не поднимая склоненной головы. В господской половине дома было пустынно и словно бы стыло. Привычные росписи по стенам казались полными угрозы.
Но стоило мелькнуть вдалеке белому платку, как растворилось все в шумном грохоте крови в висках. Ядвига вскрикнула и бросилась вперед, обняла любимого за плечи, прижалась к груди, позабыв, как обещала себе быть гордой и величавой.
– Сердечко мое, возлюбленный, Землицей нареченный… – шептала она в зеленый, вышитый золотой нитью бархат. Князь не проронил ни слова. Замер, словно каменный.
Ядзя со страхом подняла глаза, встретившись с огненным взором Якуба в прорези белого платка. Мгновение смотрела, не в силах понять, что случилось и как могло так получиться, что не помнит она этих глаз. И губы, и ямка под губой – все чужое.