Небесная канцелярия. Сборник рассказов
А потом его «Прощай». Буднично сухо и совершенно неожиданно. Будто кто-то исподтишка по душе ножом полоснул. Вот так взял – и шестью незатейливыми буквами отобрал ее собственное, заслуженное счастье. А ведь так нельзя! Нельзя у людей просто так счастье забирать!
Рыжий достал из портсигара помятую сигарету.
– Будешь? – предложил он Ане, протянув портсигар, – не стесняйся, сегодня твой день!
– Спасибо, я не курю! – учтиво ответила Аня.
– Это правильно, – с улыбкой ответил Рыжий и уже сквозь смех добавил, – здоровее будешь!
Подкурив сигарету и смачно затянувшись, Рыжий демонстративно выдул весь дым прямо в лицо Ане. Эта едкая, вонючая гадость! В этой вони угадывалось все: горящий мусорный бак, паленые волосы, кошачьи экскременты… все, кроме сигаретного дыма. Когда-то ее, Аню, еще зеленой студенткой, препод со всем потоком водил в морг. Проверка на крепость, так сказать. Там, в морге, словно ценный экспонат в музее, им был предъявлен труп обгоревшего бомжа. Никто за неделю не удосужился его закопать в братской могиле, а потому он, выдержанный, как коньяк, прекрасно подходил для проверки решимости зародышей врача. Очень уж этот «аромат», въевшийся Ане прямо в мозги с тех пор, напоминал запах курева Рыжего.
Аня закашлялась и прослезилась.
И сквозь слезы она увидела своего ненаглядного похитителя девичьего счастья. А он, коварный вор, ничуть не страдая, «зажигал» с какими-то двумя блондинками в ночном клубе.
– Как тебе очередные экспонаты коллекции? – спросил Рыжий. – А парень – не промах, знает толк в прекрасном.
«Подонок!» – подумала Аня.
– Постой-ка, я тебе еще кое-что покажу… – сказал Рыжий и дунул чуток дымка в сторону. В образовавшемся облачке виднелась какая-то девчушка, сидевшая у окна с телефоном наперевес. Будто ждала, что кто-то с минуты на минуту ей позвонит, чтобы украсть ее, грустную и одинокую, из ее темницы серых дней.
– Никого не напоминает? – лукаво спросил Рыжий.
Ну как же не напоминает? Еще как напоминает!
«Сволочь, подонок, тварь!» – все думала Аня с усиливающейся ненавистью.
– Стоило оно того? – с издевкой спросил Рыжий.
Конечно не стоило! Но что поделать, если поделать ничего нельзя?
– А каково твоим родным и близким? – продолжал проповедь Рыжий, – не ты ли «справедливо» считала, что твоя жизнь – только твоя и никому до нее дела нет? Что решила – то и сделаешь.
– Я…, я… – Аня пыталась подобрать слова оправдания, но слова никак не подбирались.
– Твои родители, поди, каждый месяц детей хоронят?
– Кончай добивать девчонку! – вмешалась в разговор Училка. – Она, вон, и так вся трусится.
Аня действительно дрожала вся, как осиновый лист на ветру. Страх перед пугающей неизбежностью напрочь отбивал способность что-то обдумывать. Ничего разумного в голове не было, а был лишь необузданный тремор, путавший решительно все мысли, смешивая их в беспорядочный клубок.
– Я тебе сообщу, как только закончу, – огрызнулся Рыжий, – можешь ей чайку сообразить, пока мы тут тестикулы парим в ожидании. И мне тоже.
– Я тебе сообщу, если вдруг захочу тебя чаем напоить, – не залезая за словом в карман, Училка с легкостью осадила Рыжего, – а пока с тебя и смолы хватит.
– На том и порешим! – подытожил спор Рыжий и обратил свой злобный взор в сторону Ани.
– Ты же с детства высоты боялась? Ты же плавать чуть лучше топора только в пятнадцать научилась! Чего тебя на мост понесло?! Зря я, что ли, старался с предостережениями?
– Да уж! Ты – мастер подсказок! – продолжала подкалывать Училка, не отрываясь от работы. – Ты бы еще пуканье наслал на тех, кто газом удушиться вздумал! Не жизнь, а прям шарада какая-то!
– А что прикажешь мне следовало сделать, мисс прямота? – парировал Рыжий, – аки ангел белокрылый, подхватить ее, прыгунью, прямо в полете? Так я не из того племени, чтобы чудеса посреди ясного неба творить!
– Рогами бы подцепил! – не унималась Училка.
– А багорик, думаешь, так просто у рыбачка завелся?
Пока велся спор, Аня пробовала хоть как-то привести себя в порядок. Ей даже удалось усмирить дрожь и как-то успокоиться, но… Но события развивались слишком стремительно, не давая свежепреставившейся ни вздохнуть, ни опомниться. В голове назойливо вертелось: «Что со мной будет?».
– Я, будь я на твоем месте, – Рыжий поморщился, словно проглотил горсть прелых семечек, – озаботился бы вопросом: «Что было?».
«Что было? А что-то было?» – подумала Аня, пытаясь понять смысл сказанного.
Рыжий неспешно взял толстую папку со стойки, за которой сидела Училка. «Мое досье?» – предположила Аня.
– Твое, – ответил Рыжий, который, видимо, без труда читал все мысли Ани.
Училка грустно взглянула на Аню и как-то нехорошо повела головой, словно давая той понять, что дальше ее ждет что-то плохое, похлеще прежнего.
Рыжий раскрыл папку, обнажив какие-то пыльные страницы. Пыль была странной, совсем не похожей на ту, с которой иногда приходилось бороться Ане. И то, по наставлению матери. Пыль была разноцветной, будто блестки. Она игриво переливалась в нежно-молочном свете коридора.
Рыжий картинно вдохнул и, что было духу, сдул всю пыль со страниц прямо Ане в лицо. Блестящее облачко пыли-блесток облепило Аню с головы до пят. И откуда ее столько взялось?! Пыль, словно дрессированная, послушно повисла в воздухе вокруг Ани, не смея ни на секунду покинуть свою хозяйку. Стало резать в глазах и кружиться в голове. Сквозь блеск пылинок стали появляться какие-то образы, живые картинки и обрывки чего-то, что нельзя было назвать ни мыслью, ни воспоминанием, ни эмоцией. «Что-то».
«Тропический лес. Какое-то племя полуголых мужчин и женщин. Темноволосая, приземистая туземка, хорошо беременная по виду… Я?» – увиденный образ показался Ане незнакомым, но где-то в глубине подсознания возникло стойкое чувство, будто она смотрится в зеркало. «Маленькая девочка. Очень маленькая, еще так неуверенно бегает. Дочь? Моя дочь?!». Аня на мгновение расчувствовалась, едва не до слез. «Муж. Он есть? Есть. Или нет? Погиб? Отверженная? За что?!». Живые картинки из того самого «что-то» начали выстраивать в стройный ряд, позволяя понять суть происходившего. Или происходящего? В общем-то не важно. Важно, что стройность картинок, как и стройность мыслей, позволяли Ане приблизиться к какой-то загадке, которую ей, по-видимому, предстояло разгадать.
Аня действительно была туземкой. Тропический лес, полный висящей в воздухе влаги, диковинных растений, чуднЫх птиц, зверей и гадов, любезно приютил Анино племя, дав им вид на жительство возле небольшой речушки. По одну сторону реки было само племя, а по другую жили те, кто племенем был отвергнут. Кардинальные решения старого вождя-маразматика, кашлявшего кровью и стоявшего одной ногой в могиле, увы, не обсуждались, сколь бы абсурдными они ни были. И Аня почему-то оказалась не по ту сторону реки. Что-то случилось с мужем. Что произошло и при каких обстоятельствах, было не понятно. Но понятно одно: с гибелью мужа Аню, на сносях, с маленькой дочкой на руках, немедля переселили прочь от общей кормушки.
Было очень тяжело. А с рождением сына стало еще тяжелее. Не хватало еды, молока и не было крова. Благополучный речной берег совсем не помогал тем, кто был по ту сторону лесной жизни. Приходилось рассчитывать на себя и на таких же несчастных, коих на проклятом берегу было совсем не много. Голод, травмы и болезни лихо косили ряды отверженных, в основном женщин. Так дальше жить нельзя! Жить нельзя…
Ранним и погожим, совсем не добрым утром, Аня-туземка взяла своих детей, усадила их на берегу реки, на самом видном месте, надеясь, видимо, на милость высших сил и человечность бывших соплеменников, а сама отправилась в самую гущу леса с одним ножом. Дети: девочка что-то около трех лет и мальчик, которому еще не было года, послушно сидели в ожидании матери. А она сама, что было силы, побежала вглубь леса, отчаянно сражаясь с острыми листьями и колючими кустами. Сколько она бежала – она не знала, сколько хватило сил.
Окончательно обессилив, Аня-туземка опустилась на колени и стала плакать. Нож, молнией сверкнувший в ее руках, быстро опустился в район локтя и крепко резанул левую руку до самого запястья. Да так крепко, что рука повисла безжизненной плетью. Кровь струилась ручьями, унося жизненные силы и остатки надежды. Еще один взмах! Дикая боль в животе и обжигающий поток крови. Потом удар, еще удар, еще… В грудь, туда, где все еще билось истерзанное сердце. Небеса, внезапно разверзшиеся проливным дождем, смывали горькие слезы с ее бледного лица. Будто бы высшие силы прощались с ней, смывая грех с ее души. И оплакивали незавидную участь брошенных и обездоленных детей, оставленных на произвол судьбы-злодейки ею, Аней-туземкой.
Аня, уже та Аня в ночнушке и тапочках, стоявшая подле своего рыжего инквизитора, горько плакала.
– Что случилось с моими детьми? – сквозь слезы спросила она.
– Мальчик погиб. А девочка смогла спастись, – равнодушно отвечал Рыжий, которого, казалось бы, трагедия, развернувшаяся на глазах безутешной матери, аж никак не трогала, – спустя две недели ваш вождь наконец-то отправился к праотцам. А его сын и преемник по такому случаю воссоединил племя. Так твоя дочь и спаслась. Она, кстати, простила тебя. Долго злилась, но простила.
– Боже! – Аня закрыла руками заплаканное лицо и опустилась на колени.
– Да ты глаз-то не закрывай, еще не все! – сказал Рыжий и силой оторвал руки от Аниного лица.
Пылинки вокруг Ани вновь заплясали причудливыми красками, резавшими глаза и кружившими голову. И вновь круговорот картинок из этого самого «что-то» подхватил Аню, унося прочь в даль времен.
Теперь упорядочивать «что-то» стало гораздо проще. То ли Аня приловчилась, то ли времена были не столь далеки.
Богатое имение. Можно сказать, замок. Она – дочь благородной семьи, знатная красавица голубых кровей. Взрослая, уже на выданье. Ее брат-близнец, ловкий, белокурый юноша, будущий наследник славного семейного прошлого и самый близкий человек в ее благородной жизни. «У меня есть брат–близнец? Как же здорово!».
Аня… ну уж нет! Не пристало знатной даме Аней зваться. Только Анна! Жизнь Анны столь же благополучна, как и она сама. А как еще может быть у богатой и именитой молодой красавицы, жизнь которой стелется скатертью, устланной лепестками роз?! Только бы родовую честь соблюсти.
Но что-то не так. Что? Боже, она беременна! Она, незамужняя знатная дама беременна от какого-то простолюдина! Как такое могло случиться?! Да нет, не это важно. Как теперь быть?! Никто, решительно никто не должен об этом знать! Разве, что брат…
Ах, эта чертова родовая честь, впитанная с молоком матери и вычерченная родовым гербом на сердце! Это благословение и проклятие одновременно! Что может быть хуже ее потери?! Что может спасти от позора не только ее, но и весь ее род? Ни уговоры брата, ни скорбные раздумья тревожными днями и бессонными ночами… Ничто! Каждый день лишь приближал ее, благородную Анну, к постыдной развязке, ставящей крест на всем ее будущем.
Решено!
Солнечный свет, пробиваясь сквозь роскошные витражи, рисовал разноцветные картинки на каменном полу и стенах комнаты. Массивная деревянная дверь с зеркалом изнутри слегка двигалась, поскрипывая на петлях. Видимо, ее просто забыли закрыть. А зеркало, двигавшееся вместе с дверью, словно заботливая нянька, выгуливало милых отпрысков разноцветного витражного солнца. Зайчики-непоседы разных цветов задорно прыгали по комнате. То на массивную кровать, норовя поскакать на перине, как малые сорванцы. То на резной секретер, словно желая заглянуть в чьи-то секреты. То на стул, опрокинутый кем-то прямо посреди комнаты. И только веревку, одним концом привязанную к потолочной балке, а другим туго затянутую на изящной женской шее, они обходили стороной. Образовавшийся совсем недавно, этот предмет интерьера, безобразный во всей его уродливой бессмысленности, их совершенно не интересовал…
Рыжий молча стоял и докуривал сигарету. Училка что-то писала. А Аня, еле держась на ногах, стояла, обхватив руками шею, словно пытаясь защитить ее. От чего? Все, что могло свершиться, уже свершилось и событиям давно минувших дней обратного хода нет.
– Она, петлю судьбы сплетя,
Себя до смерти удушила.
И не рожденное дитя,
С собой в могилу утащила.
Рыжий, спокойно докурив сигарету, небрежно бросил окурок на пол коридора, где он благополучно исчез без следа.
Аня ничего не могла сказать. Ее охватило оцепенение. Она стояла, охватив руками шею, и не могла ни шевелиться, ни говорить, ни, казалось бы, думать. Словно какие-то путы сковали ее тело и ее мысли. Было очень тяжело дышать, будто ее душили. Страшно болела левая рука. А воздух вокруг стал таким тяжелым, как вода.
– А я же тебя предупреждал! – назидательно сказал Рыжий.
Он повел рукой в воздухе. Пылинки-блестки послушно последовали за его рукой, рисуя живые картинки перед глазами Ани.
– Посмотри внимательнее на левую руку благородной висельницы, – и Рыжий указал пальцем на одну из картинок.
Да, действительно было что-то не так. Внешность благородной Анны никак не выдавала какого-то изъяна. Дорогие платья, вышитые золотом и жемчугами, надежно скрывали дефект благородства от глаз простолюдин. Но движения, эти неловкие движения изящной кистью руки, не знавшей ни дня тяжелого труда, не могли скрыть досадного несовершенства.
Когда-то, когда благородная Анна была еще благородной Анечкой, играли они с братом-близнецом в саду. Она конечно же была принцессой, похищенной драконом, брат – доблестным рыцарем, храбрым спасителем принцессы. Роль дракона отводилась садовнику, благо, он был огромным мужчиной совсем не прекрасной наружности. Настоящий дракон!
И вот, в самый разгар игры, когда храбрый рыцарь, оседлав дракона, лихо размахивал садовым ножом в знак победы, а принцесса от души радовалась счастливому спасению, садовника хватил удар. Садовник огромной человеческой глыбой, сам того не желая, повалился прямо на маленькую Анечку, увлекая за собой оседлавшего его доблестного рыцаря с садовым ножом. Могло случиться все, что угодно. И вполне могло все обойтись. Но случилось так, что нож впился в Аничкину руку чуть ниже локтя, и по ходу падения, глубоко резанул ее до кисти.
Лучшие доктора боролись за руку благородной Анечки. «Руку благородной Анечки». Поэтично звучит. На самом деле никакой поэзией и не пахло, лишь суровая жизненная проза, обернувшаяся неисправимым увечьем.
– И напоминанием о роковом поступке, некогда совершенным малодушной особой, – добавил Рыжий, вмешавшись в разбор «чего-то».
И действительно! Аня-туземка, что было силы, резанула именно левую руку. Ту, которой благородная Анна так и не могла толком ничего делать аж до роковой петли.
– Тебе мать наверняка рассказывала о том, как ты родилась, – продолжал Рыжий, – обвитие пуповиной, сложные роды, сутки в кювезе3 после. Да что я тебе тут распинаюсь?! Вспоминай!
Да, мама неохотно рассказывала об этом, словно пытаясь забыть об этом инциденте, не самом светлом в ее жизни.
– Ты же до сих пор терпеть не можешь шарфиков, цепочек и свитеров под горло, – говорил с упреком Рыжий, – они для тебя, как петля на шее, благородная висельница!
«Господи! Все так и есть!» – с ужасом и досадой думала Аня.
– А теперь взгляни в лицо своего сына, которого ты обрекла на смерть!
Рыжий вновь повел рукой и картинка, ужасающая своей реальностью, показала маленького мальчика, от голода и холода умиравшего на руках его сестры. Умиравшего на том берегу, где их когда-то оставила мать. Истощенное лицо мальчика было очень знакомым Ане, очень-очень.
«Боже, да это же Саша!». Аня узнала в мальчике некогда любимые черты, будто это было фото ее возлюбленного из далекого детства.
– А дочь твоя, девочка. Да, да! Никого тебе не напоминает?
В Аниной семье, как, пожалуй, в большинстве семей, был большой фотоархив – памятные картинки славных семейных лет. Фотографий было много. Они лежали в большой, пыльной коробке из-под чешских хрустальных фужеров – некогда весьма модном элементе интерьера. Там были фото маленьких деток: Анечки, ее брата, двоюродных родственников и родственников этих родственников. Были фотографии родителей, когда они тоже были такими же маленькими. Даже бабушка, еще молодая, красовалась в старомодном платье на выцветшей и пожелтевшей от времени фотобумаге.
«Мама! Мамочка! Любимая моя, единственная! Прости меня!». Аня вновь не смогла сдержать слез.
Мама, невзирая на всю ее внешнюю строгость и требовательность, все прощала Ане. И проказы по малолетству, и обиды, вольно или невольно наносимые ей любимым чадом. Прощала, как простила ей некогда дочь ее малодушный поступок.
– Да ты – просто ангел-хранитель какой-то! – вновь уколола Училка, наблюдавшая за происходящим вполглаза.
– Попрошу без оскорблений! – возмутился Рыжий. – Я для нее, – и он указал пухлым пальцем на Аню, – сделал гораздо больше, чем все эти пернатые тунеядцы!
– Можешь себе нимб на рога подцепить! – не унималась Училка.
– Я тут, между прочим, важным делом занимаюсь, если ты не заметила! – отвечал Рыжий, заводясь по ходу разговора.
– Они тоже свое дело делали, – спокойно отвечала Училка.
– Правда?! – издевательским тоном вопрошал Рыжий. – Нет, ты серьезно? Классно сработали, подогнав попрыгунье этого коллекционера юбок! Ничего более умного придумать не могли, чем сосватать отъявленного бабника девке, у которой два суицида за спиной! Прям любовь всей ее жизни! Тут Нострадамусом быть не надо, чтобы понять весь идиотизм таких плодов праведного труда. А организация романтического вечера на мосту, что на окраине? Уж им-то хорошо было известно, чем может дело кончиться! Навели пафоса: багровый закат, речка, птички… Тьфу, павлины жопохвостые!
– Они делали свою работу, – вновь утвердительно сказала Училка.
– А я – свою. Пусть грязную и страшную, но не менее важную! – гордо ответил Рыжий. – И я не виноват в том, что кто-то оказался слеп и глух к маякам судьбы!
– Словом, все накосячили, – подытожила прения Училка.
А Аня? Ане было не до их спора. Она все стояла и думала, как же так может быть, чтобы она, совсем неглупая девочка, не могла понять этих знаков? Ведь сейчас все было понятно, все видно, как на ладони! Почему же еще полчаса назад все не казалось таким очевидным?! Очевидно важным, что могло бы сохранить ей жизнь.
Спор утих и в коридоре воцарилось безмолвие. Училка что-то писала, Рыжий, положив толстенную Анину папку на стойку, принялся с увлечением ковыряться в портсигаре, настойчиво пытаясь извлечь оттуда очередную вонючку. Аня молча стояла, терзаемая горестными думами. Все чего-то ждали…
Томительное ожидание внезапно было прервано Училкой.
– Предписание! – командным голосом сказала она, протягивая Рыжему какую-то бумагу.
Но Рыжий самозабвенно продолжал отлавливать непослушную сигарету из портсигара, не обращая внимания на, по-видимому, важную бумагу.
– Предписа- НИ-Е! – повторила Училка.
Аня поняла, что это предписание – и есть ее приговор. Она скрестила пальцы, как скрещивают пальцы учащиеся в надежде вытянуть счастливый билет. Ей очень хотелось все вернуть вспять! Очень хотелось жить. Жить и радоваться удивительному дару небес. Она силилась вспомнить хоть какую-то молитву, в надежде на то, что кто-то сверху, кто вершит и ее судьбу, будет к ней благосклонным. Но в голове, как на зло, ни одной молитвы не вспомнилось, даже «Отче наш».
Тогда Аня принялась молить Всевышнего о пощаде и милосердии. «Боже, будь ко мне милосерден!» – в мыслях все повторяла и повторяла она.
– Милосерден?! – Рыжий встрепенулся, словно его кипятком обдали. – МИЛОСЕРДЕН?!
Он резко отдернул руку, уже было протянутую за Аниным приговором.
– Да как ты смеешь просить о милосердии?! Ты, погубившая двоих невинных детей своими преступными поступками! Ты, обрекшая своих родных на безутешное горе, которое нельзя оплакать или забыть! Ты, отвергшая высший дар Его!
– ПРЕДПИСАНИЕ! – едва ли не кричала Училка, стараясь достучаться до благоразумия Рыжего в надежде восстановить запланированный ход событий.
Но праведный гнев рыжего наставника уже нельзя было унять. Голос Рыжего, прежде противный, хрипловатый, превращался в грозный глас судьбы, сокрушающий все надежды на спасение.
– Ты просишь о милосердии того, кто и без того излишне милосерден к тебе! Его милости хватило на то, чтобы вновь и вновь давать тебе шанс прожить жизнь. Но ты растоптала его бесценный дар! Ты, Его глупое, никчемное создание, раз за разом разрушала Его гениальный труд, труд миллиардов лет эволюции! Ты даже не можешь понять, сколь милосерден Он был к тебе, позволяя тебе, ничтожной твари, просто умереть, а не провести остаток дней в мучениях, став беспомощной калекой! Он снова и снова одаривал тебя своим милосердием, своей любовью, которая снова и снова оставалась неоцененной! Ты резала, душила и бросала с моста Его любовь, Его милость, Его величайшее благородство! Даже сейчас, вместо того, чтобы смиренно принять свою участь, ты вымаливаешь Его милосердие, которого ты не заслуживаешь!
– Не тебе решать! – четко и твердо сказала Училка, все еще надеясь на предопределенный ход дела.
– Нет! Не в этот раз! МНЕ РЕШАТЬ! – грозно ответил Рыжий, быстро схватил Анину папку со стойки, резво отскочил и трижды постучал по портсигару.
Коридор за стойкой заволокла тьма. Это была не просто темнота, которая случается каждой ночью в комнате, если выключить свет. Это была Тьма! Своими черными глазами Тьма смотрела на Аню, испепеляя ее душу! Она неотвратимо надвигалась на нее, грозясь вот-вот поглотить несчастную девушку в ночнушке и тапочках. Поглотить и погрузить в свое лоно забвения.
Училка отпрянула вглубь стойки и как-то съежилась, словно мышь, завидев кота.
Тьма остановилась буквально в паре шагов от стойки. Из Тьмы вышел высокий, статный господин, одетый в изумительно элегантный темный френч. Он размеренным, важным шагом направился к Ане. В нем во всем: и одежде, и прическе, и движениях читалось его высокоблагородное происхождение. Встреться он Ане среди людей, она бы непременно посчитала его каким-то принцем голубых кровей, наследником престола славной страны и человеком, который, пожалуй, может все. А кем он был здесь? Сам Дьявол? Вполне. А уж если и не Дьявол, то явно особа, приближенная к таковому. Даже Училка, надменно-пренебрежительно относившаяся к Рыжему, в знак уважения приопустила голову, едва слышно прошептав: «Бедная девочка».
Рыжий, видимо довольный собой, закурил наконец добытую из портсигара сигарету.
Проходя мимо стойки, темный господин коснулся пальцем предписания, брошенного Училкой поверх стопки папок. Листок бумаги, Анин приговор, которой вполне мог огласить ее помилование, тут же превратился в прах.
Он приблизился к Ане и посмотрел на нее абсолютно черными глазами. Даже склеры глаз были черными. Они были настолько черными, что даже не блестели, как глаза обычных людей, а вглядывались в Аню своей зияющей чернотой. Темный господин протянул руку ладонью вверх к Рыжему, а тот положил на ладонь темного господина Анину папку. Темный господин, ничего не говоря и не отводя взгляда от Ани, стал покачивать рукой, как качается чаша весов, словно взвешивая судьбу несчастной.
В коридоре воцарилась гробовая тишина, изредка прерываемая потрескиванием и шипением сигареты Рыжего. Училка стояла молча в глубине стойки, не смея пошелохнуться. Рыжий с довольной ухмылкой спокойно наблюдал за происходившим. Темный господин все качал и качал рукой, по-видимому, оценивая все обстоятельства дела. А Аня? Аня стояла в полном ужасе и бессилии перед своим судьей и палачом. Она ждала чего-то ужасного, чего даже придумать нельзя. Всем своим видом она напоминала приговоренного к обезглавливанию на плахе, который безо всякой надежды ждет запоздалого взмаха топора.
Наконец темный господин, видимо взвесивший все «за» и «против», вернул папку Рыжему, развернулся, не говоря ни слова, и величественным шагом удалился во Тьму, которая поглотила его так же бесшумно, как и породила. Тьма отступила вглубь коридора и рассеялась, оставив после себя облачко темного дыма.
Рыжий подошел к стойке, за которой уже сидела и что-то писала Училка, словно ничего и не было, положил Анину папку поверх стопки таких же безликих папок-судеб и направился к Ане.
– Цену уплачено! – сказал он Ане голосом человека, выполнившего свою работу и получившего за нее достойную оплату.
Затем он залез в карман плаща и извлек оттуда какое-то колечко.
– Это тебе подарок, – с этими словами Рыжий взял левую руку Ани и надел на безымянный палец кольцо. Аня совсем не сопротивлялась, пребывая в каком-то гипнотическом состоянии, как кролик перед удавом. И лишь взглянула на подарок. Это было колечко, подаренное ей мамой ко дню двадцатилетия. То колечко, которое она зачем-то одела в ту злополучную ночь.