Миссия России. В поисках русской идеи

К тому же Феофан сумел быть очень эффективным и понятливым исполнителем воли царя, он точно улавливал и правильно толковал его мысли. Петр лично сам подарил Феофану несколько деревень, вручал значительные денежные суммы. Епископ благодаря царским милостям отстроил себе обширное подворье в Петербурге, на левом берегу реки Карповки.

В октябре 1718 г. Петр указал Феофану написать документ для Духовной коллегии – «Духовный регламент». К февралю 1720 года Феофан принес царю проект «Регламента». После этого он прошел согласование в Сенате и у всех епископов и архимандритов Московской епархии.

Государственный аппарат работал уже слаженно, и «Регламент» приняли единогласно.

Этот документ закреплял упразднение патриаршества и учреждение вместо него Святейшего Правительствующего синода (Духовной коллегии). Структура Синода была аналогична остальным коллегиям, то есть государственным министерствам: президент; два вице-президента; четыре советника; четыре асессора. Представителем императора в Синоде был обер-прокурор. Также при Синоде было и целое ведомство фискалов.

Все остальные положения «Регламента» выглядели как атака на таинственную, мистическую, непознаваемую часть жизни Церкви. С одной стороны, документ предписывал создание семинарий в епархиях, но перед поступлением туда кандидату необходимо было выдержать экзамен, в котором следовало удостовериться, не имеет ли будущий служитель «видений» или «смущающих снов». Феофан считал, что священник не должен быть ни мистиком, ни фанатиком. Особой проверке подлежали домашние духовники, «обычные орудия темных интриг, создатели незаконных браков» – по цитате из «Регламента».

«Регламент» вводил духовную цензуру, упразднял места чудесных явлений, не признанных таковыми Синодом. Запрещались крестные ходы, юродство (то есть, например, св. Ксения Петербургская была вне закона), богоявленская вода, строительство часовен при дороге. Неофициальные почитания непрославленных святых жестко запрещались – хотя из такого почитания чаще всего и вырастают канонизации. Неудивительно, что почти на полвека они прекратились.

Отшельники – те, на ком держались и кем ковались русская святость и национальная идея, – становятся вне закона. Им положено жить лишь в монастырях, но и монастыри, как острова земли, вырванные для Бога у греха и мира, подвергаются неслыханным ограничениям. Петр, похоже, считал монахов людьми, «чуждые труды поядающими», и резво взялся за сокращение числа обителей и их насельников – а для контроля за их численностью впервые в истории страны ввел «монастырские штаты».

В каждом монастыре, согласно царским указам, дозволялось оставить столько людей, сколько требовалось для совершения богослужения и управления имениями. Насельники перед постригом проходили трехлетний искус, а если постриг не случался (потому что не находилось «убылых»), то кандидаты должны были покинуть обитель.

Мужчинам запрещалось поступать в монастырь до тридцатилетнего возраста; монахам вменялось в обязанность исповедоваться и причащаться по крайней мере четыре раза в год (как можно регламентировать такие вещи!); во всех монастырях вводился обязательный труд, а монахам запрещалось посещать женские монастыри и даже частные дома. Монахиням, с другой стороны, запрещалось давать окончательные обеты до пятидесятилетнего возраста! Монахам было запрещено заниматься летописанием, хотя первые летописцы нашей истории – это монахи. Без них мы и себя бы не знали.

В 1723 году даже вышел нелепый указ все «убылые» места в монастырях замещать исключительно отставными военными, но вскоре его отменили.

Не видевший никакой практической пользы в монашестве Феофан (Прокопович) издавал указы, например, о «всуе жегомых церковных свечах». Петр не мог разглядеть, что монах – это как бы жертва Богу от всего общества, ходатай и молитвенник за страну и мирян в ней. Царь не видел, что монастыри – это кусочки Неба на земле, способные рождать нового человека, заряжать его созидательной творческой энергией; что, надышавшись воздухом монастыря, человек возвращается в мир и становится лучшим гражданином, лучшим семьянином, верным и принципиальным в своих поступках и мыслях, – и такие люди уже превращаются в опору для трона и государства.

Ведомый заемным протестантским духом, Петр ударяет по монастырям, не понимая и не чувствуя, что ударяет по корневой основе России, что лишает страну живительной силы, созидательной энергии, что упрощает и убивает ее. Он не осознавал, что закладывает мину, которая, взорвавшись, разнесет страну.

Другой указ духовной революции Петра обязывал всех подданных империи ходить в храм в воскресенье, к вечерне, заутрене и литургии. Ходить к литургии в воскресенье очень даже нужно, только «невольник не богомольник»! Здесь не должно быть принуждения. Принуждением извращалось важнейшее условие жизни с Богом – свобода!

Георгий Флоровский писал о «Духовном регламенте»: «По форме и по изложению «Регламент» всего менее регламент. Это «рассуждение», а не уложение. …«Регламент» есть в сущности политический памфлет. В нем обличений и критики больше, чем прямых и положительных постановлений. Это больше, чем закон. Это манифест и декларация новой жизни. И с намерением под таким памфлетом и почти сатирой отбирались и требовались подписи у духовных властей и чинов, – и притом в порядке служебной покорности и политической благонадежности. Это было требование признать и принять новую программу жизни, – признать новый порядок вещей и принять новое мировоззрение. Это было требование внутреннего перелома и приспособления…»[3]

Церковной реформой Петра довершался слом России. В народном сознании поселялась как бы раздвоенность, расколотость. До конца народ и Церковь эту Русскую Реформацию не приняли, но на протесты государство отвечало репрессиями – так продолжится почти два столетия, которые дадут Русской церкви не только удивительных исповедников, но и мучеников.

Усиливало раскол общества и то, что Петр привлек очень много южнорусских епископов, а они несли на русскую почву свою «латинскую школу». В русской церковной школе утвердились западная культура и богословие. Вышло так, что молилась Церковь и жила еще по-старому, по-церковнославянски, а богословствовали уже на латыни. Это прозвали «богословием на сваях»[4], то есть не укорененным в народном сознании и народной душе. Все это только усугубляло внутренний слом и расслоение внутри самой Церкви и во всем обществе.

Бердяев скажет после: «Весь петровский период русской истории был борьбой Запада и Востока в русской душе. Петровская императорская Россия не имела единства, не имела своего единого стиля»[5].

Сам Феофан (Прокопович) стал первым вице-президентом созданного Синода, а президентом Петр назначил несчастного Стефана (Яворского), который меньше всего Синоду симпатизировал. Он отказывался подписывать протоколы Синода, не бывал на его заседаниях. Никакого влияния на синодальные дела Стефан не имел. Кроме того, он постоянно находился под разными следствиями и допросами по доносам и наветам. Царь тем не менее держал его на этой должности. Владыка прожил еще едва ли год в этом статусе и после смерти был похоронен в Рязани, на своей кафедре.

Феофан тогда фактически возглавил Синод. А потом, после смерти Петра, умудрился оставаться влиятельнейшим человеком разом в нескольких эпохах. Он победит во всех интригах, что против него вязались, и сумеет сохранить свои позиции при дворе и в Синоде – в эпоху «дворцовых переворотов» это мало у кого получалось.

Протоиерей Георгий Флоровский писал в XX веке о Феофане совершенно бескомпромиссно: «Прокопович был человек жуткий. Даже в наружности его было что-то зловещее. Это был типический наемник и авантюрист, – таких ученых наемников тогда много бывало на Западе. Феофан кажется неискренним даже тогда, когда он поверяет свои заветные грезы, когда высказывает свои действительные взгляды. Он пишет всегда точно проданным пером. Во всем его душевном складе чувствуется нечестность. Вернее назвать его дельцом, не деятелем. Один из современных историков остроумно назвал его «агентом Петровской реформы». Однако Петру лично Феофан был верен и предан почти без лести, и в Реформу вложился весь с увлечением. И он принадлежал к тем немногим в рядах ближайших сотрудников Петра, кто действительно дорожил преобразованиями»[6].

В «Присяге», написанной Феофаном для членов Синода, он как бы цементировал это возвышение царя над священством и епископатом: «…Исповедую же с клятвою крайнего Судию Духовного Синода, Самого Всероссийского Монарха, Государя нашего Всемилостивейшего».

Так члены Синода, архиереи Церкви, стали в каком-то смысле послушными государственными чиновниками с казенным жалованьем. Церковь превратилась почти в государственную контору, «ведомство православного исповедования».

Грандиозность подобной ошибки не изучить в рамках этой книги, скажем только о двух очевидных вещах. Первое: Церковь не может быть государственным аппаратом, это противно ее свободной природе. Церковь управляется Духом Святым – самим Христом – через посвятившего себя целиком Ему первосвященника – патриарха. Так устроил Свою Церковь сам Господь. А в Синоде за два столетия его существования доходило до того, что им управляли обер-прокуроры (представители царя) и вовсе не верующие люди или убежденные протестанты.

Все искривления, прогрессирующая формализация подчиненной государству церковной жизни – справки о причастии, доносы священников о неисповедующихся, указы об обязательном хождении в церковь по воскресеньям – за два столетия приведут к тому, что оскудеет сама вера в народе. И этот самый обезбожившийся народ сметет в революцию 1917 года и государство, и Церковь, которая будет у него ассоциироваться с государством и в которой он – в значительной своей массе – перестанет видеть источник живой воды.

Как сказал об этом Патриарх Кирилл, «церковная реформа Петра I привела в конечном счете к бюрократизации духовной жизни, к попыткам решать духовные вопросы светскими, а сказать еще жестче, «полицейскими» способами, что в исторической перспективе оттолкнуло от православия многих представителей образованной части общества. Именно ввиду подчинения Церкви государству так называемая русская интеллигенция переносила критическое отношение к государству и на Церковь, поэтому для многих расцерковление, то есть отход от Церкви, было не столько духовным, сколько политическим процессом»[7].

И второе: подчинив Церковь себе, царь лишился в ее лице необходимого для правителя критика, ходатая, советника. То, чем был для Петра в свое время святой Митрофан Воронежский. Но таковой может быть только свободная Церковь, а Петр ее как бы закрепостил. «Насильное встраивание Церкви в государственный аппарат фактически поставило ее в подчиненное положение и отвергло византийский идеал священной симфонии»[8].

Больше того, духовенство стали называть «запуганным сословием». Оно опускается или оттесняется в социальные низы. Лучшие из него замыкаются внутри себя, уходят во «внутреннюю пустыню» своего сердца, ибо даже во «внешнюю пустыню» в XVIII веке уходить было нельзя. И это, конечно, страшный порок Петровской эпохи: запуганное духовенство – это как запуганный воин. Это «соль, потерявшая силу», которая уже «никуда не годится» (Матф., 5:13), опасное повреждение, которое родит многие следующие русские болезни и катастрофы.

Нового в идее Петра ничего не было – он взял за модель западный образец государственных церквей, в основном из протестантских стран. Но в основе этого устроения лежал принцип разграничения светского и религиозного, причем с жестким смещением акцентов жизни страны на первое. Все, что мы видим теперь во всем мире, особенно на Западе – абсолютное вытеснение Церкви на периферию жизни, ее маргинализация – плоды той западной постановки отношений между светской и духовной жизнью, которой так вдохновился царь Петр.

Да, Синод не ударит по самой сердцевине церковной жизни – таинства ее останутся благодатными, Святой Дух будет по-прежнему жить в ней, что видно по явленным в эти века святым, но в сознании людей Церковь будет чем дальше, тем настойчивее ассоциироваться с государственной машиной, в том числе и из-за отсутствия или крайне редких новых канонизаций в синодальный период. Церковь будет восприниматься как дань народной традиции, как «история под стеклом», что есть ложь: Церковь всегда про будущее в бо́льшей мере, чем про прошлое.

Еще один красноречивый символ религиозной революции Петра: надпись на Исаакиевском соборе, построенном в честь покровителя Петра Исаакия Далматского (в день его памяти царь родился): «Господи, силою твоею возвеселится царь» (Пс. 20:2). Из тысяч строчек Псалтири именно эту избирает Петр. Вроде бы смысл хороший: полное упование царя на Бога, полное Ему доверие, вера в то, что «сердце царя – в руке Господа» (Притч 21:1), но почему-то не оставляет чувство какой-то фальши, какой-то неправды, будто Церковь уже используют не для церковных, а для государственных задач.

Да, Церковь может укрепить государство (главная цель Петра) – только она и может, – но это происходит тогда, когда народ искренне в Боге живет. И подлинная духовная сила народа, черпаемая только в Боге, становится силой государства, толкает его на колоссальные созидательные свершения и прорывы. Но это как итог, как плод искреннего обращения народа к Богу, это нельзя симулировать, в это невозможно сыграть, это не может быть декорацией. А просто «использовать» Церковь, касаться ее прагматично – нельзя. Результата не будет. Точнее, будет антирезультат: самый близкий пример – перед нашими глазами: политики на Украине пытались использовать Церковь в политических целях, в итоге случились раскол церковный, усугубивший раскол всего общества, и война.

Но Петр, похоже, не разбирал этих тонкостей, его задача – подчинение всего и вся государственным интересам, и Церковь не должна была стать исключением.

Несмотря на всполохи религиозного чувства в ранние годы, несмотря на то, что через великих собеседников из святых людей Петра явно касался Святой Дух, царь не был внимателен к духовному опыту, целиком вдохновленный примерами западной протестантской рациональности. Он, похоже, в какой-то момент совершенно остыл к религии и большую часть жизни доживал как бы религиозно глухим, соответствующее чувство в нем было либо мертво, либо совсем не развито. Философ-славянофил Юрий Самарин заметил о Петре: «Он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел, и потому поступал, как будто ее не было». Видимо, в этом и стоит искать источник столь грубой, расколовшей общество религиозной реформы.

Ключевский писал о Петре очень просто: «Петр Великий по своему духовному складу был один из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их». Простота Петра – в его предельной однобокости: он весь жил в сфере материального, вещественного. Он был слеп к тому, что лежит за этими границами. Об этом нечувствии говорит еще один эпизод из его посещения родины Лютера, Виттенберга.

Дом основателя протестантизма до сих пор хранит автограф царя Петра, написанный мелом. В кабинете реформатора Петр увидел чернильное пятно на стене – про него царю тут же рассказали легенду: якобы во время работы над сочинениями Лютеру явился сам дьявол – и тот запустил в нечистого чернильницей, чтобы не отвлекал от дела. Чтобы посмотреть на этот след сатанинского присутствия, в музей стекалось много народа. Но высокий гость из России не стал удивляться, вместо этого послюнявил палец, потер пятно, обнаружил, что оно мажется, взял мел и написал на стене: «…чернила новые, и совершенно сие неправда».

Свите своей Петр потом еще пояснял, что не мог такой мудрый муж, как Лютер, полагать дьявола видимым.

То есть это не вязалось с тем, чему Петр в протестантизме как раз симпатизировал: с их скепсисом к мистике, к церковным таинствам и тайне духовной жизни, которую хранит православие, с их бунтарским и рациональным духом – со всем тем, чем Петр заражался, вероятно, еще и в объятиях своей страсти юных лет.