Сталин, Иван Грозный и другие
И хотя Гефтер не раскрывает механизмы действия сталинизма, они, с моей точки зрения, наглядно представлены перманентными волнами репрессий, пики которых падают на десятилетия Октябрьской революции 1917 г., т. е. 1927–1928, 1937–1938, 1947–1948… Разжигаемая и контролируемая сверху гражданская война – важнейшая и неизменная особенность политики сталинизма. Однако в этой книге речь не идет о политике сталинизма как таковой, а лишь о том ее аспекте, который имеет отношение к культурной политике, приведшей к порабощению интеллигенции, иногда добровольной, чаще ситуационной, а еще чаще насильственной. Никогда раньше многонациональная российская интеллигенция не стояла перед столь трудным для себя выбором. Выбор не был связан с сопротивлением власти; к началу 40-х гг. об этом не могло быть и речи, поскольку даже скрытое несогласие и скепсис вели к неизбежной гибели. Перед всеми группами интеллигенции стоял вопрос о простом физическом выживании. Выбор был небольшой: или служить по-холопски, т. е. забегая вперед и творчески оформляя пропагандистские лозунги и формулировки власти, или, рискуя и с «фигою в кармане», до времени маскироваться и пытаться делать свое дело, незаметно умерев на обочине официальной науки и культуры. Последние надеялись на будущее, которое непроницаемо и поглотило многих из них, талантливых и много обещавших. Альтернативам этим возможностям были смерть по приговору «тройки» или каторга и с большой вероятностью голодная смерть в лагере. Часть историков и близкая к ней творческая интеллигенция, как составные части российской интеллигенции, прошли по одному из этих маршрутов сталинизма.
Близким Гефтеру по духу был недавно умерший историк западноевропейской культуры Леонид Михайлович Баткин. И он пытался сформулировать суть сталинизма, как феномена общечеловеческой истории. Вслед за Л.Д. Троцким (не называя его) Баткин считал, что сталинизм – это порождение определенного партийного и государственного аппаратного слоя. Оказавшись на его вершине, Сталин автоматически приобрел особую значимость, несмотря на интеллектуальную обычность. «Не будем забывать… что жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды. Даже мелкие подробности (болезни, привычки и пр.) попадают в ранг исторически весомых… Это свойство «престола», а не государства»[9]. Наблюдение противоречит давней народной мудрости: «не место красит человека, а человек – место».
Не знаю, есть ли аналогии в других языках приведенной выше замечательной русской пословицы? Как концентрат вековой мудрости, она лукава, но подмечает самое существенное – базовым элементом любой иерархии, конечно, является человек, но и его местоположение. Двойственный смысл пословицы раскрывается в исторической ретроспективе. Например, Боярская дума Московского царства XV–XVII вв., особенно в период царствования Ивана Грозного, известна своим «местничеством»: местоположение великого князя постепенно становилось главенствующим, вне зависимости от того, кто персонально его занимал, а бояре, как члены ближайшей периферии царской власти, боролись за более «высокое» место, т. е. за положение, максимально приближенное «к центру» (к царю). Здесь царское место безлично, и любой, занявший его, становился главой феодальной иерархии, а наиболее знатный член Боярской думы сохранял свое качество только в зависимости от своего местоположения в думе. Борьба шла за признание иерархического качества (древности рода). В случае признания родовитости высокое местоположение занималось автоматически, и даже царь не всегда мог его оспорить. И все же во времена Ивана Грозного фактор «местничества» был использован против самого боярства.
Другой пример из сталинского политического быта. Во время празднеств на трибуне Мавзолея демонстрировался персонифицированный «центр» государства, состоявший из членов Политбюро и особо почетных гостей. На самом же деле Политбюро было виртуальным центром власти. Истинным центром был Сталин, а по правую и левую стороны от него стояли функционеры. Их близость к «центру» как будто бы определялась важностью выполняемой ими функции в партии и государстве, но фактически их порядок на трибуне устанавливал тоже Сталин, тем самым давая сигналы далеким кругам периферии (советскому народу, народам социалистического лагеря, всему остальному миру) об установленном им раскладе сил (иерархии) в своем ближайшем окружении[10].
И в Средние века, и в советское время именно место «красило» человека, включая вершину властной пирамиды. Как и Сталин, практически случайно, благодаря серии внутрикремлёвских интриг, Хрущев занял сталинское место и вполне исправно выполнял функции сменного вождя. Так же случайно после смерти Ивана Грозного трон занял малознатный боярин, потомок татарских мурз (так считал историк А.А. Зимин) Борис Годунов. У нас, как нигде в мире, «величие» человека определяется высоким местом, на которое он взгромоздился и сумел удержать за собой до смерти. Жизнь и смерть Грозного и Сталина хорошо демонстрируют этот принцип.
По поводу величия Сталина у Баткина есть еще одно нетривиальное умозаключение. Он обратил внимание на то, что люди, рассуждающие о вожде, обычно делятся на две противоположные группы: одни считают его великим человеком и государственным деятелем по типу Цезаря, Наполеона, на худой конец – кардинала Ришелье; другие тоже говорят о его гениальности, но со знаком минус, т. е. признают в нем гения злодейства. Но как здесь не вспомнить Пушкина с его бессмертной фразой, что гений и злодейство – две вещи несовместные! Это справедливо не только для художника, замечает Баткин, но и для политика, а я хочу добавить – для любого случая гениальности и злодейства. Это только в религиозной секте манихеев, на ранних этапах противостоявшей христианству, присутствовало два божества, борющихся между собой. Из них одно – божество добра, другое тоже божество, но зла. Эти два начала вечно борются в этом мире, а человек, по мысли манихеев, подобно щепке, затягивается в круговорот борьбы мировых сил. «Да может ли божество быть злым?» – вопрошает на это наш автор. Конечно же, нет, ответим мы ему в унисон. Сталин – это «интеллектуальное, духовно-психологическое убожество»[11], а никакое не божество и не гениальность, даже злая[12]. Так что же он такое, как его понять и как объяснить? Автор нашел отличную ответную метафору: «На биологической шкале самый крупный осьминог все же несравненно примитивней самой маленькой собаки или, тем более, шимпанзе. Сталин был редкостно крупным экземпляром довольно примитивного социального класса, семейства и вида»[13]. Трудно признаться себе, что «во главе террористического режима, перевернувшего мировые пласты и унесшего миллионы жизней, могла стоять посредственность»[14]. Но признать это все же придется нам, людям XXI в. В этой книге показано, как «посредственность» без большой надобности и без далеко идущей цели, скорее из прихоти и желания проявить злую силу, вторглась в сложнейшие процессы научного и художественного творчества, лишала таланта и жизненной потенции великих творцов. А все из-за того, что Сталин не хотел быть первым и единственным правителем России, залившим страну непомерной кровью якобы ради ее же блага. Это он жестом артиста Н. Черкасова в роли Ивана Грозного ткнул в лицо народу указательным пальцем после очередного убийства: «Мало!»
А как же быть с полюсами добра и зла, присутствуют ли они в человеческой реальности? Без сомнения, присутствуют. Я уже писал об этом, за что меня заочно стали обвинять в манихействе. Вынужден объясниться еще раз: мы, и не только мы, а все люди с древнейших времен и от рождения находимся в поле величайшего морального напряжения, выбирая раз за разом через поступки вектор движения к тому или иному полюсу. Но «моральное поле» не есть только внешнее по отношению к человеку. Это поле, а не терзающие бедную душу одноразовые демоны или апокалиптические ангелы света и ангелы тьмы. Каждый человек, а значит и все человечество, несет в себе на интуитивном уровне понятие о добре и зле, но каждый свободно выбирает тропинки и пути через вершины и провалы, без принуждения двигаясь к своим полюсам. Все герои моей книги, в особенности Сталин и Иван Грозный, шли своими путями по своему времени, и каждый индивидуально теперь несет ответственность за все сделанное не столько в царстве мертвых, сколько в мире живых. Моральный критерий всегда одинаков на все времена, разница в аранжировке, которая с веками действительно обогащается и усиливается[15]. Поле борьбы – это внутренний человек, его душа, даже если души не было или уже нет. Никогда, ни при одном режиме, нельзя забывать о цене, которую несут люди за свои действия. Сталинский режим и его порождения – одни из самых затратных по крови.
На заре перестройки появились первые работы, в которых делались попытки сопоставить эпоху Сталина и времена других репрессивных и тоталитарных режимов. Еще до этих событий на Западе было опубликовано некоторое количество антисталинистских сравнительных жизнеописаний, но в большинстве своем их авторы не проявляли ни глубокого знания материалов советской истории, ни ярко выраженного таланта историка. Дело было не только в том, что архивные документы по известным причинам были недоступны, но и в том, что авторы были старательными ремесленниками, которых всегда большинство. В основном в них предлагалось жизнеописание двух современников, двух диктаторов: Сталина и Гитлера[16]. Как уже говорилось, проблеме Сталин – Иван Грозный, их «перекличке» через века русской истории в зарубежной литературе особого внимания не уделялось, если не считать сюжетов, связанных с последним кинофильмом Сергея Эйзенштейна. История разработки «образа Ивана Грозного» в исторической науке и идеологии эпохи сталинизма еще не рассматривалась.
За все годы новейшей истории в современной России вышло только две работы по близкой теме и заслуживающие упоминания. Это публицистические статьи философа М. Капустина и историка А. Богданова. В статье Капустина «К феноменологии власти» предполагалось рассмотреть цепочку: Грозный – Сталин – Гитлер. Связку Грозный – Сталин автор предлагал рассмотреть диахронически, т. е. сопоставляя двух героев, находящихся в разных временах, а связку Сталин – Гитлер синхронически, как живших и взаимодействовавших в одном, общем интервале времени[17]. Статья интересна постановкой проблемы, но слабо обоснована и историософски, и фактическими материалами. Кроме общих положений типа того, что «культ личности Сталина во многом походит на культ фюрера»[18], в статье найти что-то трудно. Сильнее и глубже публицистическая статья известного российского историка А.П. Богданова «Тень Грозного. Отрицание пройденного в толстых журналах», вышедшая в 1992 г. в журнале «Знамя». Впервые со времен академика С.Б. Веселовского (1876–1952 гг.), попытавшегося тайно сопротивляться сталинской «реабилитации» Грозного (о чем стало известно только в 60-х гг. ХХ в., т. е. после его смерти[19]), и книги В.Б. Кобрина «Иван Грозный» (1989 г.) появилась честная и искренняя работа Богданова, давшая общую оценку взглядам на Ивана IV начиная с конца XVI до конца XX в. Хочу воспользоваться его обзором как основой, для того чтобы в дальнейшем не возвращаться к узловым историографическим проблемам этой тематики.
Богданов справедливо отмечает, что «дуализм был присущ образу Ивана Грозного с самого его зарождения в XVI в.»[20]. Но тут внесем небольшую корректировку, указав все же на то, что в XVI в. особого дуализма не замечалось. Московские люди и особенно иностранцы, непосредственные свидетели и участники событий, заставшие годы правления царя, отрицательно отнеслись к опричнине и ко всему тому, что она принесла, даже если они сами были вовлечены в ее сумасшествия. Как считал известный советский медиевист Р.Г. Скрынников, архивы XVI–XVII вв. якобы пострадали не столько во время Смуты и польской интервенции XVII в., сколько в результате «чистки», т. е. сознательного их уничтожения первыми Романовыми. Как человек, изучавший историю мирового архивного дела, в том числе России, отмечу, что во всем мире (исключая, может быть, Англию) отношение к сохранности архивов до XVIII–XIX вв. было, мягко говоря, безобразным. Не везде их уничтожали сознательно, но почти повсеместно на них не обращали особого внимания, и они сгорали и сгнивали, как ненужный хлам. Добавим, что после Смуты XVII в. был XVIII в. с его непоследовательным отношением к «старым бумагам», а за ним пожар Москвы 1812 г. и последующие архивные трагедии. Но и то, что дошло до нас через четыре века после Грозного, не так уж мало. Это в первую очередь комплекс официальных летописей, затем поздние местные летописи (Новгородская, Псковская и др.), дипломатические документы, извлеченные из иностранных хранилищ, переписка с царем беглого князя и первого русского диссидента Андрея Михайловича Курбского и др.
Необходимо отметить и еще одну особенность эпохи Ивана IV: в результате террора была так основательно запугана и частично уничтожена критически настроенная верхушка феодального общества, что только тот, кто смог бежать из страны, имел шанс оставить хоть какие-то документальные свидетельства о своем времени. А удачно бежал практически один Курбский и несколько иностранцев, другие кончили жизнь в отечестве на колу или иными и очень разнообразными способами. Например, шотландский чародей, лекарь, алхимик-отравитель, грамотей и наушник царя, Бомелий, знавший его самые сокровенные мысли, был зажарен на вертеле заживо. А уж он или высшие командиры опричного войска, если бы остались живы, были способны оставить хоть какие-то документальные свидетельства. Бельский, отец и сын Басмановы, Грязной (этот был точно грамотен и склонен к письму, т. к. сохранилась его переписка с царем) и др., переживи царя, многое бы рассказали о его опричных идеях и военных замыслах. Совсем не случайно, что во многом благодаря иностранцам, служившим в опричнине, которым удалось бежать из Московии, до нас дошли живые свидетельства эпохи. Это наполненные непревзойденным древнерусским колоритом информационно ёмкие воспоминания о своем, чаще всего недостойном, поведении во время пребывания в России. Но Грозный – один из первых правителей в русской истории, уничтоживший не только своих врагов и опасных соперников, но и «команду», т. е. главных организаторов опричного террора. Примерно так же с середины 30-х гг. ХХ в. стал действовать и Сталин, сменив (уничтожив) команду Дзержинского командой Ягоды, а его самого и его людей заменил людьми Ежова, затем и его команду заменил людьми Берии, а затем эстафету принял Хрущев, уничтоживший Берию, и т. д. Гибель первой большой волны чекистов примерно совпала по времени с первыми приступами интереса Сталина к фигуре Грозного и к другим тиранам всемирной истории.
В результате гибели многих очевидцев эпохи, тотального страха и архивных катастроф князь Курбский и Иван IV сейчас выглядят как интеллектуальные исключения, хотя правильнее было бы ожидать, что просвещенных и литературно одаренных людей было в Московии значительно больше. Долгое время я, доверяя мнению специалистов, считал, что до нас дошла очень скудная источниковая база. Но теперь понимаю, что, несмотря на привычные трудности, имеющиеся источники дают достаточно прочную основу для того, чтобы осмыслить узловые моменты царствования. Особая удача – до нас дошло первое светское историческое сочинение: «История о великом князе Московском», написанное Курбским, и ряд важнейших духовных и делопроизводственных документов эпохи. Помимо того, что «История» – это первоклассный исторический источник, написанный соратником, а затем открытым врагом Грозного, сочинение самим фактом своего появления (а совсем не Ливонская война!) доказывает, что Московское царство двинулось в сторону цивилизационного сближения с Европой. Впервые мы увидели себя со стороны своими собственными глазами. За последние двести лет выявлено более десятка ценнейших свидетельств представителей самых разных европейских государств, земель и сословий: немецких, английских, австрийских, итальянских, ливонских, польских, литовских, шведских дипломатов, купцов, наемников, опричников, поэтов, авантюристов и др.
Здесь настало время вспомнить, что наша наука еще с советских времен полна идеологических предрассудков. Один из них заставляет повторять навязчивую мантру о наветах и клевете на Россию и все русское со стороны любых иностранцев любой эпохи и культуры. Спора нет, критическое отношение к историческому источнику должно быть у каждого трезвого исследователя, но оно не может быть окрашено политическими или националистическими предрассудками. Именно в эти грехи была втянута отечественная наука идеологией сталинизма. Большинство иностранных свидетельств, перекрывая друг друга, очень ярко, а в главном вполне достоверно повествуют о царе и его эпохе. Конечно же, есть и неточности, и грубые ошибки, и откровенная неприязнь, и оскорбительные умозаключения. Но нет, пожалуй, ни одного средневекового русского царствования, которое не нашло бы столь разностороннего отражения в западноевропейской мемуаристке и в дипломатической документации, как царство Ивана IV. Не в малой степени это произошло потому, что Россия во второй половине XVI в. впервые показала свое лицо на европейской военной и политической сцене, и оно было лицом Грозного, которое на всех современников произвело неизгладимое впечатление.
Следует отметить, что часть синхронных Грозному свидетельств еще в ХIХ в. подверглась в России запрету по политическим соображениям (например, записки английских дипломатов и купцов Д. Флетчера, Р. Ченслера, Дж. Горсея), а в ХХ в. редкие по своей насыщенности свидетельства немцев-опричников И. Таубе, Э. Кузе, Г. Штадена, военнопленного А. Шлихтинга и др. подвергались не столько научному анализу, сколько огульному обвинению в сознательной лжи и очернении Московского государства и его реалий. Их очень аккуратно, но на высоком научном уровне препарировали А.А. Зимин, Д.М. Альтман, Р.Г. Скрынников и др. Однако только в работах Кобрина, вышедших на волне перестройки, впервые появились взвешенные оценки свидетельств отечественных и иностранных очевидцев и участников событий. Именно Кобрин отметил, что только с начала XVII в., т. е. после смерти царя и гибели династии, начинают появляться свидетельства младших современников Грозного. И в первом известном нам независимом от официального летописания сочинении, которое приписывается то князю Катыреву-Ростовскому, то князю Шаховскому, впервые дается двойственная оценка личности царя и его царствованию. Вот они, ставшие особенно знаменитыми характеристики царя: «Муж чюднаго рассужения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен». И тут же без переходов: «На рабы своя, от бога данный ему, жестосерд вельми, и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады своя поплени… и иная многая содея над рабы своими…» А вывод? Его автор предоставил сделать читателю, заключив коротко и нейтрально: «Таков бо бе царь Иван». «Похоже, современник стал в тупик перед многогранностью человеческого характера», – делает свой вывод историк Кобрин[21]. Но почему-то другие современники не оказывались в тупике перед «загадкой» тирании, а обличали ее при жизни царя и на разных языках, включая русский.
С этого сочинения XVII в. можно отсчитывать зарождение двойственного подхода к оценке царя. Эта двойственность сохранялась вплоть до «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, когда лучший отечественный знаменитый историк придал ей новое качество. Ему не было известно процитированное выше и ставшее ныне знаменитым анонимное сочинение XVII в., но он пришел к сходным выводам, опираясь на известные ему к началу XIX в. источники. Нет ничего лучшего для подтверждения правильности общего заключения, чем два независимых, но одинаковых вывода, сделанных с интервалом в двести лет. Оставаясь убежденным монархистом, но находясь под воздействием западноевропейской культуры и ее гуманистических веяний, Карамзин не только выделил несколько этапов в истории сначала благочестивого царя, окруженного выдающимися советниками-реформаторами, а затем выродившегося в тирана, садиста, убийцу и насильника. К величайшей заслуге Карамзина надо отнести то, что, будучи безусловным сторонником самодержавия, он не поддался «очарованию зла» и, вопреки идеям богопомазанничества православного властителя (якобы неподотчетного земному суду) и ложного патриотизма, он назвал зло злом, садиста на троне – садистом и убийцей. Богданов цитирует известные и очень яркие характеристики, данные Карамзиным: «Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его История всегда полезна, для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели»; «Народ русский отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоановой доныне именует его только Грозным»[22].
Богданов не делает больших различий между научными трудами и художественной литературой, между публицистами и драматургами, между поэтами и скульпторами. Мне кажется, что такой подход отражает то сознательное смешение жанров и стирание границ, которое произошло в советское время, причем заложено было идеями и стараниями сталинских идеологов, а точнее самого вождя. До революции все эти жанры вырабатывались для интеллектуального сообщества, умевшего четко различать объективное научное и субъективное художественное творчество. В период сталинизма, с момента формирования единого идеологического центра в структурах ЦК ВКП(б), гуманитарная наука, культура, искусство, печать, книгоиздание, органы пропаганды управлялись как единый ансамбль, дирижёр и помощники которого стояли за кулисами власти. В 20-40-е гг. ХХ в. народ, с одной стороны, с трудом осваивавший азы грамотности и общеевропейской культуры, с легкостью подпадал под влияние целенаправленной информационной атаки печати, радио, кино, литературы, а с другой стороны, ему постоянно угрожали репрессиями, голодом, войной. Ничего подобного в XIX в., конечно же, не было.
Среди тех нетривиальных вопросов, которые поднял Богданов, мне бы хотелось отметить его полное горечи замечание о роли советской интеллигенции в грозненской и подобных ей идеологических эпопеях. Он принял на веру, что та антигрозненская художественная литература, которая была издана в эпоху перестройки, стала как бы формой покаяния и «исправления нанесенного человеческим душам зла» в сталинскую эпоху[23]. На самом же деле, как утверждает сам автор, за этим стоит более серьезное явление: «Обвиняя Сталина и его приближенных и приспешников, мы не должны забывать, что в вопросе об Иване Грозном инициаторами кампании были не они, а интеллигенты, предложившие властям предержащим мотивы оправдания и возвеличения «великого государя». Более того, преодолевая сопротивление огромного культурного наследия, воспрещавшего хвалить царя-убийцу, участники большевистской акции (далеко не всегда марксисты по убеждениям) взращивали семена зла, попавшие в культурную почву за долго до них и уже успевшие дать ядовитые побеги»[24]. Очень сильное высказывание, тем более что оно принадлежит представителю последнего поколения советских и первого поколения российских историков-интеллектуалов. Но изучая материалы, связанные с внедрением в советское общественное сознание героического образа царя-опричника, я не нашел ни одного случая, когда бы люди науки или культуры были инициаторами и бежали впереди запросов власти. Все творческие люди были очень разными; по своей природе они были индивидуалистами, и оставались индивидуалистами даже в низком угодничестве. Единственный сомнительный случай связан с книгой историка Р.Ю. Виппера «Иван Грозный», вышедшей в 1922 г. Однако книга эта изначально была антибольшевистской, и ее автор никак не мог предугадать и подготовить почву для будущих сталинских пропагандистских экзерсисов. Так что уважаемый коллега не прав, взваливая на научное сословие вину за инициативу фальсификации истории: «К великому стыду ученых, змея сия заползла в общественное сознание из их среды», – уязвляет историк всех без исключения[25]. Нет и нет, змея заползла оттуда, где родилась, т. е. из гнезда сталинизма и это я пытаюсь доказать в новой книге. Следует различать тех, кто поклонялся Змию, и тех, кто его порождал.
А дальше все проще и понятнее: бегло обозрев взгляды историков XIX в. (публицистов и литераторов сознательно пропускаем), от К.Д. Кавелина через С.М. Соловьева, М.П. Погодина, К.Н. Бестужева-Рюмина, Н.И. Костомарова и до В.О. Ключевского, выясняем, что отношение к Ивану Грозному было, безусловно, отрицательное, хотя и с некоторыми оговорками. Особенно негативно высказывались о царе и его деяниях Н.И. Костомаров и В.О. Ключевский. Затем произошло то, чему посвящена эта книга. Должен предупредить, что тематика книги шире, чем это обозначено в заглавии. В ряде случаев пришлось рассматривать в том числе прилегающие вопросы и иных героев русской и советской истории.