КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка
Мы стали внимательно следить за высокими деревьями, так как выстрел прозвучал откуда-то сверху. Вскоре заметил, как зашевелились ветки огромной раскидистой ели, схватил винтовку и прицелился. Снайпера снял, но тут же три пули ударились о бруствер окопа рядом с моей головой. Оказалось, что с соседнего дерева стрелял второй снайпер. С ним разделался Вася Авдеенок. Странным показалось лишь одно: ни один из немецких снайперов не упал на землю. Выяснили мы это двумя днями позже, когда полностью овладели высотой. Оказалось, что снайперы были прикованы к деревьям цепями – так гитлеровцы наказывали своих штрафников.
Всем сибирякам 22-й и 65-й гвардейских стрелковых дивизий навсегда запомнилась эта высота, она стоила жизни 1252 солдатам и офицерам, покоящимся там в братской могиле. Мне же эти бои памятны еще и первой боевой наградой – медалью «За отвагу».
Вскоре во время боя за станцию Павлиново пулей ранило руку. Вторая пуля пробила каску, но череп, к счастью, не задела, прошла по касательной. Лечился в медсанбате.
Однажды в его расположение прискакали двое всадников. Первого я узнал сразу – комбат Захарченко, а когда разглядел второго, глазам не поверил: отец! Оказалось, он служит в соседней дивизии помощником начальника штаба полка. Узнал о моем ранении и, конечно же, разыскал.
Когда я подлечился, попросил направить в полк отца. Это оказалось делом несложным, и дальше мы воевали вместе, в одном полку, где я был назначен комсоргом батальона.
За бой под местечком Ленино, в Белоруссии, я был награжден второй медалью «За отвагу». Кстати, в этом бою мы воевали вместе с прибывшей на фронт польской дивизией имени Тадеуша Костюшко, которая приняла на себя готовившийся специально для нее удар немецкой авиации. Нашему батальону, находившемуся по соседству, тогда тоже досталось. Впоследствии Ленино стало святым местом для польских солдат, воевавших в составе советских войск.
А вскоре за бои под Оршей меня наградили только что учрежденным солдатским орденом Славы III степени. Но такие награды на войне стоили дорого – я получил второе, на этот раз очень тяжелое ранение: более сорока осколков изрешетили тело, пробили плевру легких.
В Москве на Белорусском вокзале санитарный поезд обходила бригада врачей знаменитого хирурга академика Брайцева, они отбирали тяжелораненых по своему профилю и отправляли в клинику. В их число, к счастью, попал и я. Восемь месяцев пролежал в ней и все-таки выздоровел.
Центральную клиническую больницу имени Семашко Наркомата путей сообщения и ее прекрасных врачей всю жизнь вспоминаю с благодарностью.
В Москве не задержался, поехал искать свою Сибирскую добровольческую, нашел ее, разыскал и свой полк. Снова встретил отца, и мы продолжали воевать вместе.
Шел апрель 1944 года. Полк дислоцировался под городом Новоржевом – то был воспетый А.С. Пушкиным Псковский край. До самого июля на фронте продолжалось затишье. Ходили за «языком», обучались новой тактике наступления: идти за огневым артиллерийским валом. Вещь малоприятная, так как при этом использовались боевые снаряды. Порой не обходилось без несчастных случаев. Зато как мало было потерь потом, в настоящем бою!
Немцы тоже не дремали, шла подготовка к возможному применению против нас химического оружия. С этой целью наши позиции регулярно обстреливали дымовыми снарядами. Мы узнавали их по тихому шелесту над головой и мягким, почти беззвучным разрывам. Над воронками от снарядов поднималось и долго стояло облако зеленоватого дыма. Так немцы старались притупить нашу бдительность, перед тем как начать обстрел настоящими отравляющими веществами. Но рисковать они все же не стали.
В нашем полку сложился тогда очень дружный коллектив. До сих пор переписываюсь с начальником штаба полка Арсентием Иштыковым, с его помощником по разведке, моим непосредственным начальником, Павлом Ширяевым, с комбатом Ефимом Долгушиным и командиром полкового взвода связи, мужественной женщиной Галиной Ждановой.
13 июля полк снялся с обороны и маршевой колонной пошел вперед во втором эшелоне наступающих. Кратковременные стычки с немцами нас мало беспокоили.
Однако на войне любой день может оказаться роковым. Настал он и для меня…
Около пяти часов утра я встретил колонну отца вблизи деревни Большие Гривны. Красивое место; деревушка расположилась на горке, от нее к речке спускался косогор, а на нем – густая зеленая дубрава. День выдался солнечный, и к шести часам золотой свет залил все вокруг. Отец, очень любивший природу, сказал:
– Вот закончить бы побыстрей войну и поселиться здесь!
Но я видел, что настроение у него совсем не радостное, он заговорил о каких-то вещих снах, о мрачных предчувствиях, я попытался обратить разговор в шутку, стараясь развеселить отца, потом пошел на свое место – в голову колонны.
Спустя часа два полк наткнулся на немецкую засаду. Завязалась перестрелка. Движение остановилось. Пользуясь передышкой для разведчиков, шедших впереди полка, я зашел к отцу. Мы позавтракали вместе, а затем я вновь направился в голову колонны.
Но едва отошел метров на двести, как из-за леса вынырнул «мессершмит». Оглянулся на штабную повозку, возле которой стоял отец. Он махнул мне рукой и крикнул:
– Берегись, сейчас ударит по нам!
И действительно, «мессершмит» развернулся и сбросил бомбу в расположение штаба. В небо взметнулся фонтан черной земли, раздался оглушительный взрыв, с воем пронеслись осколки, я бросился туда, где только что находился отец, и увидел окутанную дымом глубокую воронку, раненых лошадей, тела убитых. Отца нашел в кювете. Он лежал на боку, был в сознании.
– Посмотри, что у меня с ногой… – чуть слышно произнес отец.
Перевернув его, я увидел зияющую рану на бедре, из которой торчал огромный осколок.
– Нога цела… – с трудом пробормотал я.
– А где знамя? – спросил отец, стиснув зубы от боли.
Дело в том, что в его обязанности входила охрана полкового знамени. Я огляделся и увидел неподалеку знамя, отброшенное взрывной волной, – оно воткнулось в землю верхним концом древка.
Подбежали санитары и оказали отцу первую помощь. Мы доставили его в медсанбат, и там я с ним простился.
– Догоняй полк! – сказан отец на прощание.
А утром его не стало, он погиб от гангрены.
Мне предстояло воевать еще почти год, немало было пережито, но об этом нужно писать отдельно. Скажу только, что долгожданный День Победы я встретил в Курляндии гвардии старшиной девятнадцати с половиной лет от роду.
Память хранит не только события военных лет, но и более поздние отголоски войны.
Москва. 1961 год. В связи со служебными делами у меня установились добрые отношения с немецким корреспондентом, человеком очень порядочным, давно интересовавшимся нашей страной и относившимся к ней с большим уважением, хотя в годы войны он был солдатом вермахта и воевал, как он сам говорил, честно.
Сидим однажды вечером, беседуем о московских новостях, о судьбах Германии и невольно затронули тему войны. А когда каждый из нас стал вспоминать, где воевал, оказалось, что в октябре 1943 года около местечка Лядцо, под Могилевом, мы были в одном бою – только по разные стороны. Можно себе представить, что мне пришло в голову! Ведь мы могли стрелять друг в друга и один из нас мог погибнуть от пули другого! Не было бы этой нашей встречи.
Беседа уже не клеилась, оба мы чувствовали неловкость и какую-то вину. Наконец, пришли в себя, кисло улыбнулись и потянулись к графину.
Такова война… Я не жалею об этой встрече, ведь она – еще один повод для раздумий.
К месту ли это воспоминание? Раз написал, думаю, что к месту. Хотелось бы пожелать другим не иметь таких встреч и воспоминаний, не стрелять друг в друга!
Школа СМЕРШ
ОТГРЕМЕЛИ ПОБЕДНЫЕ САЛЮТЫ, отошли в прошлое скромные застолья, и победа над фашизмом воспринималась уже не только как праздник, она стала действительностью, и всем нам – вчерашним солдатам предстояло входить в мирную жизнь, выбирать профессию. Однако выбирать не пришлось.
Меня, молодого коммуниста и к тому же «обстрелянного» солдата, направили на учебу в школу Смерш для последующей работы в системе госбезопасности. Выбор все-таки предоставили: Московскую или Ленинградскую школу.
Я выбрал Ленинград. В Москве уже был, лежал там в госпитале и, правда, мельком, но все-таки видел город, а в Ленинграде никогда не был, хотя очень много знал о нем из книг и рассказов друзей-ленинградцев, с которыми познакомился в эвакуации, в Ленинске-Кузнецком.
Так 9 июня 1945 года я переступил порог Ленинградской школы контрразведки Смерш. Деталь, оставшаяся в памяти. Когда вошел во двор школы, началось полное солнечное затмение. Абсолютная темнота. Позже пришла в голову мысль: «К добру ли это?»
Первый, кто встретился мне в школе, был Константин Обухов, ставший потом моим большим другом. Недавно он ушел из жизни, будучи генерал-майором в отставке, а тогда являлся начальником курса, боевым офицером в звании лейтенанта. Он выдал мне матрац, показал комнату и кровать. Когда мы познакомились поближе, я спросил:
– Костя, а можно отсюда уйти в самоволку?
– Вот там, в том парадном, есть дверь с выбитым стеклом. Посмотри налево-направо, нет ли поблизости часового, и, если мимо идет трамвай, быстро прыгай на подножку и гуляй себе вволю. Ведь на медкомиссию тебе надо явиться только через три дня. Придешь прямо туда, а пока делай, что хочешь. Оставь только талоны на питание, чтобы я не вызывал тебя на построении.
Я воспользовался этим советом и ушел в город, благо знакомых было много. Бродил по Ленинграду, о котором столько мечтал, ночевал у друзей и в положенный день предстал перед медкомиссией. Вопреки ожиданиям, меня признали годным и зачислили в школу.
Конечно, о работе в органах госбезопасности у каждого из нас были самые разные, нередко романтические представления, навеянные литературой. Но начались занятия в школе, и постепенно стала вырисовываться совсем иная картина – мы поняли: нас ждет упорная и нелегкая повседневная работа, которая потребует мобилизации всех сил, а главное – серьезных знаний и умения.
Тогда многие из нас узнали, что означает эта страннаое слово – Смерш. Оказывается, оно расшифровывалось как «Смерть шпионам!», и придумал такое название сам Сталин. Нам казалось, что это слово проникнуто даже какой-то романтикой.
Нашу жадность к занятиям можно понять: ведь многим из курсантов пришлось из-за войны прервать образование. Поэтому читали все подряд, просто упивались чтением.
Надо сказать, книгу я полюбил с детства. Памятна история прочтения романа С.Н. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Отец положил в вещевой мешок двухтомник эпопеи, когда мы уходили из Донбасса. Мы с ним читали эту книгу на платформах поездов, увозивших оборудование на восток, на ночевках, и по мере прочтения отец использовал листы на самокрутки, потому что другой бумаги ведь не было. Так и дочитали, и докурили. Осенью сорок третьего, когда мы вошли в какой-то дом в одной из отбитых у немцев деревень, на чудом сохранившейся этажерке я увидел третий том «Севастопольской страды», взял с собой и читал на привалах. Последний том одолел уже в сорок четвертом на госпитальной койке, когда немного пришел в себя после второго ранения. Летом сорок третьего наша дивизия находилась на переднелокации под Гжатском, получив гвардейское звание. Каким-то образом к офицерам полка попала книга Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв». Она долго ходила по рукам и в конце концов осела у меня. Я читал ее вслух солдатам во время перерывов на учениях, затем на привалах по пути на фронт, а закончил в окопе перед атакой на Гнездиловские высоты. Дочитал, положил книгу на бруствер окопа и, перевалившись через него, пошел в бой.
Оказавшись в Ленинграде, в свободное от занятий время многие из нас целые дни проводили в публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, а по воскресеньям посещали открытые лекции в университете, где курс западной истории читал академик Евгений Викторович Тарле.
Но это было потом, а пока проходили мандатную комиссию, пока нас проверяли, группе абитуриентов поручили одну работу: во время войны множество книг из частных библиотек и разбитых хранилищ свезли в Петропавловскую крепость. Необходимо было разобрать их и вернуть в библиотеки. Я попал в команду, которой предстояло сортировать книги на хорах собора Петра и Павла. Каких только уникальных изданий я там не увидел! Книги с автографами Достоевского, Герцена, Огарева, Горького, подшивки журнала «Будильник»… Да чего там только не было!
Мы забирались на хоры собора, читали и не могли оторваться. Часами сидели почти под куполом, пока не спохватывались и не принимались снова за дело. Работы было много, но задание все же выполнили, хотя и задерживались в соборе чуть ли не до самого отбоя.
В выходные дни ходили в театр, причем иной раз дважды: на утренний и на вечерний спектакли – восполняли упущенное во время войны.
Те годы в Ленинграде незабываемы. На Петроградской стороне довольно часто можно было наблюдать такую забавную сценку: курсанты в форме самых различных родов войск, бывшие летчики, танкисты, пехотинцы (все мы донашивали свои военные «мундиры») – идут одной колонной, а вездесущие ленинградские мальчишки, пристроившись сзади, шагают в ногу с нами и вопят во все горло: «Шпионы идут! Шпионы идут!» Они-то все знали.
Ленинград был, конечно, ни с чем не сравнимым городом. И никому не в обиду будь сказано, господствовала в нем особая, отличавшая только этот город культура. Видимо, здесь сыграла свою роль старая петербургская интеллигенция. Со временем эта грань между Петербургом и другими городами, к сожалению, стала стираться, возможно, повлияло то обстоятельство, что в значительной степени сменилось коренное население: после войны много людей приехало в Ленинград из других городов и районов страны, заменив нашедших вечный покой на Пискаревском и иных кладбищах.
Требования к слушателям в школе предъявлялись высокие, но мы и сами учились старательно, и не только по учебникам. И практические занятия, и теоретическую подготовку с нами проводили, широко используя документы и дела военной контрразведки. Разумеется, осваивался и опыт только что закончившейся войны.
Учиться было очень интересно. Мы знакомились с документами, связанными с разоблачением фашистской агентуры, действовавшей в нашем тылу, изучали методы заброски этой агентуры немецкими спецслужбами, подробно разбирали деятельность разведывательных и контрразведывательных органов, диверсионных и разведывательных школ, созданных немцами на оккупированной территории. Наряду с этим, конечно, штудировали операции по проникновению нашей разведки и контрразведки в немецкие спецслужбы, в диверсионные школы и штабы войск. Нужно было освоить весь этот годами накопленный опыт, ведь работа в контрразведке потребует очень серьезной профессиональной подготовки.
Уже тогда стало заметным, что во всех курсах специальных дисциплин упорно обходили период 1937–1938 годов, и только в программе истории ВКП(б) находила отражение деятельность троцкистов и других политических группировок.
Нелепо было бы уверять, будто никто из нас, в том числе и я, ничего не знал о жестоких репрессиях того времени – моим родственникам пришлось испытать все это, так сказать, на собственной шкуре. Но в школе об этом периоде говорилось глухо, и это в Ленинграде, где в те годы все было обострено до крайности.
Много лет прошло после убийства С.М. Кирова, но в городе его имя было еще у всех на слуху. Давно сменили его герои обороны Ленинграда, признанные авторитеты: Кузнецов, Попков, Капустин, но имя Кирова по-прежнему оставалось для них свято. Недаром в блокадную зиму 1941 года прозвучали знаменитые стихи Николая Семеновича Тихонова «По городу Киров идет».
Почему в учебном процессе замалчивалась деятельность следственных органов тех лет, понимали далеко не все, однако вопросов никто не задавал и каждый находил этому свое объяснение. Должен сказать, что мысль о незаконности репрессий большинству из нас, слушателей школы Смерш, даже в голову не приходила. Тем более что наши наставники постоянно внушали: в работе следует строго соблюдать законность, объективно подходить к оценке оперативных материалов, исключать провокационные методы в деятельности.
Разумеется, время, переживаемое после Победы, само собой сняло некоторые вопросы, казалось, самое важное – восстановить разрушенное, залечить раны. И наверное, незабвенный Николай Черкасов, играя Ивана Грозного в пьесе В. Соловьева «Великий государь», в те годы говорил о том же: «Когда вокруг тебя кишат такие змеи, то и ужа, принявши за змею, убить не грех».
К сожалению, эта глубоко порочная мысль закрепилась на Руси издавна в народной поговорке: «Лес рубят – щепки летят».
После войны люди хотели жить, вспоминая только самое лучшее из довоенных лет. И нам было чем гордиться – ведь мы выстояли в кровавой войне, победили фашизм!
Кстати, в последние годы мы все как-то стали забывать о важнейшем факторе, несомненно повлиявшем на исход войны. У нас много говорилось и писалось о планах Гитлера по уничтожению коммунистов и евреев, но при этом забыта и такая цель гитлеровской верхушки, как уничтожение славянских народов. А ведь именно борьба против этой угрозы объединила многие народы, и они сражались не только за свою независимость, свою государственность, но и за само существование. Не случайно возникли в те годы различные славянские комитеты, а солдаты на фронте называли себя «братья-славяне». В сознании народов, сражавшихся против немецкого фашизма, постоянно жила мысль о грозившем им геноциде.
Поколение, прошедшее войну, хорошо знает, чем угрожали нам главари фашистского рейха. Достаточно вспомнить хотя бы некоторые их публичные выступления: «я надеюсь, что нам удастся полностью уничтожить понятие “евреи”, так, существует возможность массового переселения всех евреев в Африку или в какую-либо другую колонию. Несколько больше времени потребуется для того, чтобы на нашей территории исчезли такие народности, как украинцы, гораки и лемки. Все, что было сказано, в еще большей степени относится к полякам… Что же касается отдельных народностей, мы не стремимся к их сплочению и увеличению, тем более к постепенному привитию им национального самосознания и национальной культуры… Для ненемецкого населения восточных областей не должно быть высших школ… Самое большее – счет до 500, умение расписаться… Идеально было бы научить их понимать лишь язык знаков и сигналов… По радио населению должно преподноситься то, что для него приемлемо, музыка без всяких ограничений. Ни в коем случае нельзя допускать их к умственной работе… Если русские, украинцы, киргизы и т. д. научатся читать и писать, это нам может лишь повредить… Никакого обучения, кроме понимания дорожно-транспортных знаков… Необходимо исходить из того, что главная миссия этих народов – обслуживать нас экономически».
Тогда в школе Смерш я получил первый, если так можно выразиться, политический нокдаун. Мы все зачитывались поэмой Александра Хазина, опубликованной в журнале «Ленинград»; у каждого на слуху были остроумные афоризмы Михаила Зощенко, замечательные стихи Анны Ахматовой. И вдруг в августе 1946 года выходит постановление ЦК партии с уничтожающей критикой журналов «Звезда» и «Ленинград», где публиковались произведения этих авторов. Многие из нас понимали, что совершается несправедливость, но в чем тут дело, объяснить не могли. Во всяком случае, я и мои товарищи поспешили в театр, чтобы успеть посмотреть – кто впервые, а кто и еще раз – «Парусиновый портфель» М. Зощенко.
Я оказался в довольно сложном положении. К тому времени я еще более сблизился со своими друзьями по эвакуации, был вхож в семьи творческой интеллигенции. Очевидно, меня приняли там благодаря моей молодости, фронтовому прошлому, которое ленинградцы особенно ценили.
Постановление ЦК обсуждалось во многих партийных организациях города. Дошла очередь и до нашей школы. Нашлись, конечно, активисты, стремившиеся продемонстрировать свое усердие перед начальством, но большинство слушателей находилось в растерянности. Встречаясь с друзьями-ленинградцами, я испытывал неловкость: а что, если они перестанут доверять мне, курсанту школы МГБ? К счастью, этого не произошло, друзья все отлично понимали.
Пожалуй, это был первый случай в жизни, когда у меня вызвала серьезные сомнения официальная партийная установка, которую объяснить себе не мог.
Вместе с тем впервые понял, как важно самостоятельно оценивать факты, стараться разобраться во всей сложности происходящих событий и выработать собственную позицию. Конечно, я не сомневался в правильности линии партии – просто осознал, что надо иметь свою точку зрения в любых ситуациях.
Занятия в школе Смерш, встречи с творческой интеллигенцией, приобщение к культурно-историческим ценностям Ленинграда оставили неизгладимый след в моей жизни. Ленинград навсегда остался для меня незабываемым городом моей юности.
После окончания школы был направлен в Москву, правда, произошло это случайно. Оставаться в Ленинграде больше не мог, после ранения в легкие сырой климат «северной столицы» был для меня абсолютно противопоказан: стоило пробежать стометровку, как открывалось кровохарканье. Согласно предварительной наметке, мне предстояло работать в Западной Украине.
Осенью 1945 года началась война с Японией, и курсантам дали отпуск, чтобы они могли съездить домой. Срок увольнения определялся для каждого в зависимости от расстояния до дома. Для поездки в Макеевку мне полагалось 25 дней, но из-за оплошности писаря, который вместо «Макеевка» написал в моих документах «Москва», мне дали отпуск всего на десять дней – до Макеевки уже не доберешься. Пришлось остаться в Ленинграде. А вскоре пришла заявка из Москвы, куда направляли главным образом выпускников-москвичей, и из-за ошибки писаря я тоже попал в их число. Мои заявления, что я не москвич, в расчет не приняли, заподозрили, будто кривил душой, скрывая наличие жилплощади. Тогда это был немаловажный критерий отбора для работы в Москве. Так я оказался в столице.
В октябре 1946 года младшим лейтенантом я впервые переступил порог Лубянки, где мне суждено было провести много долгих дней, а зачастую и ночей – вплоть до отставки в 1991 году в звании генерала армии. А тогда, по окончании школы Смерш, меня определили на самую низшую должность помощника оперуполномоченного. Впереди был нелегкий и сложный путь – жизнь чекиста, полная нервного напряжения, тяжких раздумий и переживаний, постоянных поисков единственно верного решения, исключающего малейшую ошибку, жизнь, главной целью которой я считал служение Родине.
«Холодная война»
РАССМАТРИВАЯ ОБСТАНОВКУ, сложившуюся в нашей стране к началу моей работы в КГБ, невольно обращаюсь к далекому прошлому – к годам Октябрьской революции. Рождение Страны Советов буржуазный мир тогда воспринял враждебно.
В этой связи мне показалось интересным процитировать японскую газету «Токио кокумин симбун». И хотя это не столь видный авторитет, но она предельно ясно и цинично выразила отношение к революции в России.
Так, 10 февраля 1919 года газета писала:
«Союзники должны взять на себя контроль над Россией и, поставив своей целью сохранение порядка, временно взять власть у самоучрежденного правительства, включая военную и полицейскую… Если бы это предложение было принято и Япония получила бы контроль над Сибирью, а Америка над Россией, то Америка должна была бы выполнять и общие обязанности… Что касается японского контроля над Сибирью, то против этого, мы уверены, не возражала бы ни одна из держав, принимая во внимание нашу географическую близость к Сибири.
Конечно, контроль над Россией будет лишь временной мерой. Контроль же над неразвитыми колониями примет по необходимости длительный характер. Он продлится десятки, а может быть, и сотни лет».
Так оно и было. Антанта ринулась реализовывать свои планы. Ее участникам отводились определенные районы нашей страны – кому побольше кусок, кому поменьше; при этом старались никого в обиде не оставить, территория огромная, всем хватит.
Не получилось… И произошло это главным образом потому, что против иностранной агрессии поднялись все народы, населявшие Россию.
В итоге, кроме одной-единственной, господствующей в мире капиталистической системы, зародилась и утвердилась другая, пока еще совсем слабая – социалистическая.
Уже в первые годы существования нашего нового государства идеи социализма оказались весьма привлекательными для многих. Немало выдающихся деятелей мировой культуры горячо, а порой даже восторженно приветствовали новый, еще далеко не окрепший строй: Альберт Эйнштейн, Теодор Драйзер, Рабиндранат Тагор, Чарльз Чаплин, Ромен Роллан, Анри Барбюс, Бертольт Брехт, Элтон Синклер, Мартин Андерсен-Нексе, Анатоль Франс, Генрих Манн, Лион Фейхтвангер – всех не перечислить. Легко понять, какую ярость это вызывало в мире капитала. Она усилилась, когда клич английских рабочих «Руки прочь от России!» подхватили народы других стран. Конечно, враги социалистического строя смириться с этим не могли, наша страна оказалась в политической и экономической изоляции. Нам ничего не давали в кредит и ничего не продавали за наличные: решили выждать, пока мы задохнемся сами.