В мертвом городе

Поздно вечером ко мне домой зашел Толик Дик. Мы сидели на кухне и смотрели в пыльное окно. Куст акации, за лето из зеленого ставший серо-пепельным, уныло скреб по стеклу голой веткой.

Толик приподнялся, распахнул створку, и отломил отмершую часть куста…

– Вот так и мы, – бесцветно сказал он и положил ветку на кухонный стол.

– Ты есть хочешь? – спросил я

– Я не ем вторые сутки, – ответил Толик, – и не хочу… Вчера похоронили Людмилу Георгиевну… Ты помнишь, она вела у нас в школе математику? Я пошел на кладбище. Ее принесли в целлофановом мешке, вытряхнули из него, поцеловали и сбросили в яму… Потом яму закопали…

– У меня есть картошка, я могу ее отварить.

– Отвари, – равнодушно ответил Толик. – Говорят, что авиаторам скоро дадут зарплату.

– Картошку почистить или просто так?

– Просто так, – отмахнулся Толик. – Я написал материал о том, как хоронили Людмилу Георгиевну… Он может пойти на первую полосу?

– Не выдумывай, – возразил я, – никто такие материалы на первой полосе не дает. Кстати, какое сегодня число?

– Тридцатое августа тысяча девятьсот девяносто пятого года, – с пафосом ответил Толик Дик. – До третьего тысячелетия остается четыре года четыре месяца и полтора часа.

– Значит, сегодня ровно полгода, как наша газета перестала выходить, – вздохнул я. – Это надо отразить в передовой.

– Мы же договорились, что наша газета выходила и выходит по расписанию – пять раз в неделю, – голос у Толика напрягся, и я не стал спорить. В конце концов – он был прав. Каждый день мы исправно писали материалы и делали макет очередного номера нашей газеты, отбирали фотографии для клише и все это прятали в общие папки, аккуратно пронумеровав и обозначив датой. Таких папок у нас набралось порядочно: они лежали прямо на полу в моем редакторском кабинете, занимая целый угол за письменным столом. Денег на выпуск газеты нам никто не давал, поскольку мы не «отражали» проправительственные настроения, а печатать газету в долг типография отказалась. Наша родная типография была по уши загружена заказами на печатание рекламных листков всевозможных обществ и сообществ так называемых новых русских и эротических бюллетеней «Без покрывала». В типографии регулярно получали зарплату и ели ананасы.

– В сентябре будет шестьдесят лет нашему судостроительному заводу, – мы уже ошкуривали горячую картошку, вытирая липкие от кожуры пальцы мокрым полотенцем, – надо бы отразить…

– Я знаю, – промычал Толик. – Цех ширпотреба у них, кажется, еще работает. Кстати, они недавно оформляли интерьер банка «Канон», и рабочим выдали по сто семьдесят пять тысяч рублей зарплаты.

– Ого! Аж на восемь буханок хлеба, – завистливо вздохнул я.

– Там у них новая фирма открылась, – сказал Толик, вытирая рукавом рот, – по сбору металлолома… Говорят, какие-то японцы или корейцы.

– Да ну! – удивился я. – Где они думают его собирать?

– Как – где! – Толик удивленно посмотрел на меня. – Будут демонтировать станки и вывозить к себе под видом металлолома… Считай, судостроителям повезло: месяца два-три они еще продержатся, а вот станкостроителям – полная хана… Вчера последний цех закрыли. Зарплаты у них с февраля нет…

Когда Толик ушел, было уже совсем темно. Я вышел на балкон и увидел необычайно огромную, полную луну. Она висела низко над Городом и от нее во все стороны расходились широкие белые лучи, как от театральных «юпитеров». Город в этих лучах был белым и холодным, словно его по самые крыши засыпало крошками льда. Я сел на старенькую банкетку и представил Людмилу Георгиевну в яме. Длинно и ровно распростертое тело со скрещенными на груди руками и вспухшим от голода животом. Слегка проваленный внутрь рот и немного отечные полукружья под неожиданно синими глазами. Да, именно такой я и видел ее в последний раз возле мусорных ящиков на вокзале. Она стояла с коричневой хозяйственной сумкой, из которой выглядывала какая-то вязаная тряпка и горлышко пустой бутылки. Она стояла и пристально смотрела прямо на меня, а к ее ногам жался какой-то грязный и ласковый песик, испуганно просунувший хвост между задних лап. Они смотрели на меня в четыре одинаково голодных глаза, и у песика от смутной надежды потекла светло-желтая слюна.

– Вы были не самый лучший мой ученик, – мрачно сказала Людмила Георгиевна.

– Да, – подтвердил я.

– И потом, вы увлекались курением в туалете.

– Было дело, – повеселел я, краем глаза заметив, что песик потерял ко мне всякий интерес.

– Но вы окончили Университет, стали редактором очень популярной молодежной газеты…

– Которая не выходит уже пять месяцев, – вставил я.

– Пусть, – нахмурилась Людмила Георгиевна, – я не об этом… Я хочу вас спросить, как человека умного и интеллигентного…

– Пожалуйста, – скромно ответил я, разглядев в глубине коричневой сумки сломанную грязную игрушку времен развитого социализма.

– Я хочу вас спросить, почему все это стало возможным? – она широко повела рукой, как бы обнимая весь Город и с омерзением притискивая его к груди.

– Только потому, что вы этого сами хотели, – не задумываясь, ответил я.

Она вытаращила на меня изумленные глаза, потом усмехнулась и хотела уйти, но в последний момент ее озарило:

– Ах да, понимаю, – Людмила Георгиевна попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот провалился еще больше. – Аллегория?

– Никакой аллегории, Людмила Георгиевна, уверяю вас. Мы все этого хотели…

– Вот этого? – казалось, она окончательно проснулась и теперь брезгливо покосилась на склизкие мусорные ящики.

– И этого – тоже…

– Спасибо, – она гордо вскинула голову, оттолкнула ногой песика и сделала шаг. – Ничего другого я от вас и не ожидала.

– Людмила Георгиевна, вы хотя бы помните, как обещали нам прекрасную жизнь при коммунизме? – разозлился и я.

– При чем здесь это? – она задержала шаг.

– Всего лишь при том, что вы научили нас ждать хорошую жизнь, а не работать для нее. Целая страна сидела и ждала семьдесят лет, когда наступит коммунизм…

– Впрочем, это вполне в традиции русского народа – ждать лучшей доли, а не биться за нее. Все и всегда чего-то ждут: Василиса – Прекрасная – Царевича, Иван – дурак – щуку из проруби, Илья Муромец и тот чего-то выжидал тридцать три года у себя на теплой печи…

– Это совсем иное! – нервно вскакивает заведующий отделом культуры нашей газеты, Володя Крапулин, принесший очередную информацию о закрытии очередного кинотеатра. – Илья Муромец потом доказал…

– Что не зря на печке отсиживался? – спрашиваю я. – И еще вот это вечное желание что-то кому-то доказать– при любом удобном случае.

– Ты не любишь русский народ! – Володин палец грозно останавливается на уровне моей груди. – Ты и сам не совсем русский человек…

– И еще вот это, – уныло вытягиваю я из себя и мне становится скучно, так скучно, что я беру принесенную информацию и начинаю читать.

Докатились

«Разгул демократии в нашем Городе достиг своего апогея, – медленно и вслух читаю я. – Закрыты все Дома культуры, все очаги досуга наших горожан. Печальная судьба настигла и всеми любимый кинотеатр «Мир». Еще несколько лет назад счастливые дети выстаивали длинные очереди за билетом на дневной сеанс, а сегодня два-три человека в зале – большая редкость. Нечем стало платить за свет, тепло и аренду, и служащие кинотеатра вынуждены были отдать его «новым русским» под автосалон. Там, где дети наслаждались отечественным киноискусством, сегодня стоят шикарные иномарки для новых нуворишей»…

Я бросил читать и посмотрел на Крапулина.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

– Я хочу, чтобы все вернулось назад, – тихо сказал Володя. – Я хочу, чтобы мои дети были пионерами, потом комсомольцами…

– Потом коммунистами, – продолжил я, – партийными работниками, номенклатурой… Так уже было, Володя!

– А разве плохо? Все получали зарплату, ездили отдыхать на Черное море, копили деньги на машину…

– И всем ужасно не хватало свободы, – опять продолжил я. – Теперь свободы – хоть отбавляй, но не хватает денег. И что, все начинать сначала?

– С тобой трудно разговаривать, – Володя насупленно смотрел на меня. – И вообще, ты сильно изменился за последнее время.

– Это комплимент? – усмехнулся я.

– Нет, это…

Володя вскоре ушел, оставив после себя розовый туман надежды. Мне пришлось встать, открыть форточку и основательно проветрить комнату.

Ветер перемен дул с лимана, и в Городе пахло селедкой или, если хотите, малосольными огурцами. Под этот запах мужики дружно потянулись к палаткам, где денно и нощно продавалась хмельная продукция, начиная с импортного баночного пива и кончая водкой «Распутин» с двумя портретами на этикетках. Спиртное стоило дешевле хлеба и мужики отпаивались после вынужденного горбачевского воздержания. Рядом с палаткой «Русская тройка» два здоровенных амбала нещадно колотили подвыпившего мужичка, обозвавшего их мироедами. Женщины опасливо переходили на другую сторону улицы, мальчишки, бросив пинать банку из-под пива, горячо заспорили – насмерть забьют или нет.

– Он только размахивается сильно, а пинает со слабиной, – говорил один.

– Но зато сразу по голове, – возражал другой.

– А что по голове, что по голове! – горячился первый. – Она же костяная, долго продержится. Надо бы по кишкам, там сплошной полиэтиллен – вмиг разорвется.

– Или по башке, но чем-то твердым, – настаивал второй.

Мальчишки подходили все ближе, злобный азарт перекосил их лица, руки непроизвольно сжимались в кулаки.

Мужик уже почти не шевелился. Выбитый глаз плавал в желеподобном сгустке крови и только пальцы еще скребли землю.

Амбалы согласно переглянулись и молча ушли в палатку.

Первый пацан поднял метровый брусок дерева, оглянулся, и с оттяжкой ударил мужика в затылок. Тот дернулся, подогнул к животу колени и потом медленно, судорожными толчками, выпрямил ноги.

Готов, – тихо сказал второй, – оттрепыхался…

Они и еще понаблюдали за неподвижно распростертым телом, потом вернулись к своей пивной банке, расплющенной меткими пинками.

Последним принес материал в очередной номер Саша Бронфман. Вообще-то он Иссаак, но Саша говорит – какая разница? И мы все зовем его Сашей. Но наши конкуренты из газеты «Даешь демократию!» зовут Бронфмана «Какая задница!» Задница, конечно, у Саши, как у донской казачки, но дело не в этом. Просто у них не получается переманить его к себе, и они ничего не могут понять. У них оклады в твердой валюте, свободный выход на радиостанции «Свобода» и «Немецкая волна», а Саша работать у них отказывается. Из принципа, видите ли. И это тем более странно, что Саша прирожденный репортер, божьей милостью, так сказатью И вот он рыскает по всему Городу, всюду поспевает первым, берет буквально горячий материал, и тащит его в нашу газету «Маяк». А мы – прячем его материалы в очередную папку и складываем все это добро у меня в кабинете. «Братской могилой» остроумно окрестил кто-то из наших всю эту кучу невышедших газет. Так оно и есть! Самый забойный материал уже на следующий день ни хрена не стоит и это понимаю даже я, редактор, а что говорить про Сашу…

– Старичок, – Саша сидит напротив меня в вальяжной позе, – ну поставь ты этот материал на первую полосу – чего тебе стоит?

– Вы что сегодня, на ежа наступили? – удивляюсь я, наливая ему стакан чая из плодов шиповника. – Толик приносит материал о похоронах – ставь на первую полосу. Ты приносишь черт знает что – ставь на первую полосу… Да она что, резиновая?

Толстые Сашины губы становятся еще тоще, в выпуклых глазах вселенская тоска и боль всех евреев мира вместе взятых. Я не выдерживаю этого океана тоски и молча протягиваю руку. Саша с готовностью отдает мне свой материал с цветной фотографией. На снимке я вижу костер вокруг человека и бегло читаю первые строчки: «На центральной площади, напротив Городской мэрии, облил себя бензином и поджег 46-летний рабочий судостроительного завода. Охватившее его и стоящие рядом автомашины пламя було потушено, но не сразу»…

– Совсем сгорел? – буднично спрашиваю я.

– Нет… На восемьдесят процентов…

– Проследи за ним – нам надо знать причины.

– Они же шесть месяцев зарплату не получают, – удивился Бронфман. – Какие еще могут быть причины?

– На заводе две с половиной тысячи рабочих, сгорел же пока только он один.

– Слушай, Соколов, а ты кровожадная личность, – хмуро говорит Саша. – И вообще, ты не тянешь на свои тридцать два года. Ты, извини, как член политбюро…

– Может быть я и член, но только не политбюро… Материал твой ставлю на вторую полосу, – категорически отрезал я и убрал Сашин репортаж в папку № 120 от 30 августа 1995 года.

Вечером я был на презентации интерклуба «Российский закат». Под крышей «Клуба культурных связей» преспокойно устроилась некая немецкая фирма, торгующая вином. На презентацию понаехали вечно голодные телевизионщики, расставили камеры и освещение, распахнули двери, и народ повалил на халявную жраньку. Всех снимали, в том числе и меня, на цветную кинопленку. Президент Клуба, больше смахивающий на городского урку, толканул прочувствованную речугу о взаимопроникновении двух великих культур – русской и немецкой. Потом открыли шампанское. На специальных столиках появились бутерброды с икрой и паштетом из гусиной печени. Я навалился на то и другое, запивая ранним рейнским вином. Жирные, хорошо упакованные рожи, медленно фланировали между столиками, обмениваясь последними городскими сплетнями. Среди них я узнал множество знакомых мне людей, которых я раньше встречал в высоких коридорах горкомов и обкомов партии, в милицейских кабинетах и на кремлевских приемах. Популярная, стареющая певичка тоже была здесь. Внимательно присматривая за пьяненьким молодым мужем, она между делом выторговала себе у хозяев десять тысяч спонсорской помощи. Разумеется, в долларах…

– Как поживаешь, Сергей Иванович? – неожиданно остановился передо мной бывший первый секретарь обкомо комсомола, а ныне президент преуспевающего коммерческого банка, Юрий Петрович Слизун.

– Вашими молитвами, – мрачно ответил я, облизывая солоноватые от икры губы.

– Дотаций на газету так и не дают?

– Не дают.

– Значит, продолжаете работать на «Братскую могилу»?

– Значит, продолжаем…

– А ведь я мог бы тебе помочь, – вдруг, понизив голос, сказал Слизун и внимательно посмотрел на меня. – Основательно помочь…

– Чем? – равнодушно поинтересовался я.

– Деньгами, разумеется, – Слизун смотрел на меня с предупредительной снисходительностью.

– Тогда – нет, – покачал я головой, – ничего не выйдет.

– Не понял! – опешил Юрий Петрович. – Ты отказываешься от денег?

– Я не рэкетир, понимаешь, а деньги сегодня платят только им…

Представитель немецкой фирмы «Адмирал», спонсировавшей «Клуб культурных связей», некий господин Вайс, тоже толканул речугу. Говорил он на швабском диалекте, а переводила прехорошенькая белокурая девица лет двадцати пяти. Несмотря на ужасный диалект Вайса, переводила она довольно бойко и грамотно. К ним тотчас устремились прихлебатели с фужерами и хрустальный звон поплыл над столами. Я отвернулся и начал считать пустые бутылки, со злорадством думая о молоденьких переводчицах и старых любовниках, которые ничего не могут. Мне стало легче. В самом деле, думал я, зачем зарабатывать кучу денег, на которые слетаются такие вот роскошные белокурые бабочки, если ты уже ни хрена не можешь? Ну не стоит у тебя и все тут, а она смотрит из-под длиннющих ресниц и ждет… И груди у нее высоко вздымаются под прозрачным пеньюаром, и трусики так сооблазнительно узки, а стройные ножки так плотно сжаты, что вокруг коленных чашечек проступают белые пятна, а ты, задыхаясь от желания, даже и понять-то не можешь, есть ли он вообще у тебя. Сдерживаешь непроизвольное желание проверить рукой и начинаешь что-то униженно бормотать про головную боль и финансовые неурядицы, хотя прекрасно знаешь, что главная твоя неурядица – у тебя в штанах… Ты видишь, как беспомощно опускаются ее плечи и красный, огромный, порочный рот растягивается в призывной улыбке…

Увы, слишком долго думать в таком плане тоже не безвредно – может лопнуть и разлиться по всему организму перетруженная желчь. И я бросаю это опасное занятие, переключаясь исключительно на вина. Их дурманящий аромат и терпко-кисловатый вкус вселяют в меня надежду на лучшие времена и смутное желание разглядеть на этой презентации хотя бы одно человеческое лицо. Но повсюду и везде, за каждым высоким круглым столиком и у стеллажей с бутылками, пасутся жирные, высокопарные особи с непомерно раздутыми животами. Они беспрерывно что-то шлепают розовыми отечными губами, перемещаются по высокому, просторному залу, и делают вид, что наслаждаются вином. Но я-то знаю, что каждый из присутствующих примеривает эти нарядные, порочные, замысловато раздутые бутылки с элитными винами на себя. Всяк думает, что он с них может поиметь и что уже имеет хозяин, так остроумно спрятавшийся от налогов под вывеску «Клуб культурных связей»… За этими размышлениями я как-то не заметил, что публики изрядно поубавилось, столики «зачистили» от пустых бутылок, а телевизионщиков, жадно дожевывающих бутерброды, выставили за двери. Наступало главное действо презентации – заключение договоров на покупку и поставку немецких вин. В воздухе запахло миллионами баксов и вдруг стали заметны телохранители российских боссов виноторговли. Они усиленно раздувались друг перед другом, их бычьи красные шеи покраснели еще больше, а узкие кожаные куртки затрещали по швам. Лица стали каменными, квадратные челюсти усиленно замолотили жвачку, а из выпученных от страха и ненависти глаз потек расплавленный свинец…

– Извините, – неожиданно всплыло передо мной такое вот кожано-свинцовое мурло. – Вам пора уходить…

И такая у него была пакостная ухмылочка, так он был доволен тем, что сказал, что я буквально позеленел.

– Как это – «пора уходить»? – неприязненно переспросил я. – Кто это решил?

– Все ваши уже ушли, – нахмурился качок и пошире развернул плечи.

– А мне плевать на «ваших» и наших! – в глазах у меня потемнело, а пальцы непроизвольно сжались в кулаки. – Лично я уйду тогда, когда сочту это нужным.

– Ну не-ет, – позеленел в свою очередь и двинулся на меня качок, – ты уйдешь сейчас, немедленно!

– А вот это мы еще посмотрим, – мне вдруг стало весело и все равно, как это обычно случалось в детстве перед дракой. – И я бы тебе очень не советовал садиться голым задом на ежа – уколешься…

Качок от моей несусветной наглости на мгновение растерялся, но потом ринулся на меня всей своей кожаной тушей. Я отступил в сторону и правой слегка подправил его стремительное движение, так что он, пролетев между столиками, уперся чугунным лбом в башмаки сорок пятого размера бывшего криминалиста Эдуарда Хуцкого.

– Сработано чисто, – одобрил Хуцкий и допил вино из бокала.

В это время слева мне прилетел совершенно замечательный хук, но я устоял и ногой сбил столик на качка справа. Достав левого мордоворота головой в челюсть, я вместе с ним покатился на пол, и тут же почувствовал, как на мой затылок опустилась тяжелая железобетонная свая. Так бывает, когда сверху вниз и с оттяжкой бьют кастетом по голове. Занырнув в непроницаемый подвал бессознания, я вынырнул из него с тревожной мыслью о том, как теперь встать? В таких ситуациях это самый ответственный момент, потому что ты еще «плывешь», и тебя тут же вырубают вновь грамотным пинком в живот или еще более грамотным боковым в челюсть… Слегка разлепив веки и разглядев напружиненно склонившегося надо мною качка, я изо всей силы ударил его каблуком ниже колена и рывком в сторону попытался уйти от еще двоих. Но они были начеку, вновь сбили меня на пол и я почувствовал приторную тошноту – били по печени и почкам чем-то тяжелым…

– Прекратите! – как сквозь вату услышал я чей-то женский голос. – Сейчас же прекратите! – на удивление решительно командовала какая-то божья коровка. И, что удивительно, меня перестали бить. Более того, шумно дыша и тихо матерясь, качки неохотно снялись с моей спины.

– Вам больно? – услышал я сочувственный голос и, приподняв голову, разглядел сидящую передо мной на корточках переводчицу. – Вам очень больно?

– Как вам сказать, – с трудом приостанавливая головокружение, глубокомысленно ответил я. – Впечатление такое, словно бы я перепил вонючего немецкого вина…

– Почему это обязательно «вонючего»? – обиделась переводчица, помогая мне встать с пола. – Вполне приличное, нормальное вино.

Как только я встал на ноги, все у меня поплыло перед глазами, и божья коровка едва успела подставить стул под мою обмякшую задницу. Руки, как ни странно, оказались у нее достаточно твердыми и сильными. Сквозь разноцветные круги перед глазами я однако же углядел, как в нашей мизансцене появилось третье лицо – господин Вайс. В школе и университете я изучал немецкий язык, и в отличии от многих наших шалопаев отдавался этому занятию вполне серьезно. Поэтому диалог господина Вайса с переводчицей я одолел без особого труда.

– Катрин, – с упреком сказал немец, – зачем ты ввязываешься в такие дела?

– Но, папа, они же его били втроем! – возмутилась божья коровка и моя спасительница, почему-то называя господина Вайса папой.

– Ну, хорошо, хорошо, Катрин… Мне скоро понадобится твоя помощь, – как-то неожиданно благодушно ответил этот странный спонсор не менее странной переводчице…

– Папа, попроси их оставить в покое этого человека, – сказала Катрин, и господин Вайс молча удалился, а я внутренне усмехнулся наивности этой девочки: начатое дело качки любят доводить до конца.

Но когда я впервые смог глубоко вздохнуть и слегка повести глазами из стороны в сторону – к своему немалому удивлению качков не обнаружил. Лишь Хуцкий издалека одобрительно помахал мне рукой.

– Ну, как вы? – участливо спросила меня не то переводчица, не то дочка господина Вайса, и в ее зеленых глазах было столько сочувствия, что мне стало как-то тепло и уютно под неуютной крышей «Клуба культурных связей». – Очень больно?

– Пойдет… Спасибо, – буркнул я, с трудом ворочая челюстями и лихорадочно соображая, как мне достойно ретироваться с милой презентации. Выглядеть жалким и беспомощным в глазах этой девочки мне почему-то не хотелось.

– Зачем вы с ними связались?

– Извините, но в тот момент я не разглядел вас…

– Вы грубиян, да? – заинтересованно спросила она, усаживаясь верхом на стул, а подбородок опуская на спинку. – Или же просто рисуетесь перед незнакомой женщиной?

– Примерно…

– Что – примерно? – тонкой, красивой рукой она взяла бокал с вином и мелкими, частыми глотками осушила его до дна. – Я не понимаю… Поясните, пожалуйста?

– Послушайте, зачем я вам? – раздраженно спроси я. – Вам не хватает острых ощущений? Сходите в речной порт или снимите номер в гостинице «Русь»…

– Да нет, вы просто грубиян! – утвердилась она в своем первом мнении. – Кстати, меня зовут Катрин Вайс. Я самая настоящая единственная дочь Хельмута Вайса… Вы знаете его?

– Очень приятно… Никого я не знаю, – скороговоркой ответил я, внимательно изучая окружающую обстановку. Но все было очень пристойно и выглядело вполне мирно. Толстопузые боссы за столиками перешли на крепкие напитки и не стеснялись больше в выражениях. Их верные псы сладко облизывались и тревожно озирались друг на друга. Про меня, казалось, все давным-давно и думать забыли, и это вызывало во мне неосознанную тревогу: теперь, когда вспышка ярости прошла, я очень не хотел рисковать своей драгоценной шкурой.

– Извините, а как вы попали на эту презентацию? – с чисто женским любопытством спросила Катрин Вайс.

– Очень приятно было познакомиться, – я встал и как мог быстро зашагал между столиками к выходу. Я шел и спиной ощущал удивленно-вопросительный взгляд молодой немочки, видимо, прилетевшей в Россию за острыми ощущениями. Ну что же, в этом смысле сегодняшний вечер не пропал для нее даром.

Город утонул в кромешной мгле: в девять часов выключалось уличное освещение, в десять – гас свет в домах. И лишь рестораны, банки и гостиницы, да еще вот такие клубы, как «Русский закат»», буквально переливались всеми цветами радуги, всплывая сказочными айсбергами среди аспидной темени и зла. Не знаю, как там было во вражеском тылу или в киевском подполье, но и здесь сейчас было ничуть не легче… Сторожкой, зыбкой тенью прокрадывался я от дома к дому, бесконечно озираясь и ожидая беспощадную погоню. В одном месте мне пришлось переждать, пока трое подростков грабили припаркованные у дома машины. Слава Богу, это были не новички и долго ждать мне не пришлось. В другом, почти напротив министерства внутренних дел, кого-то выбрасывали с балкона девятого этажа. Человек долго кричал и звал на помощь, цепляясь за перила балкона, а его все переваливали и переваливали через эти перила и никак не могли перевалить. Наверное, все были слишком пьяны. Наконец, несчастная жертва повисла уже по эту сторону балкона и заверещала еще сильнее. Кажется, и на том свете можно было услышать этот истошный, тоскливый вой, но ни одна форточка, ни одно окно в доме не открылось – людей приучили к осторожности. И вот, отделившись от балкона и завыв теперь даже не горлом, а самой утробой, несчастный камнем ринулся к земле, которая и приняла его в свои твердые, смертельные объятия. Мне показалось, что летел он очень долго – я успел даже на ручные часы взглянуть. И вот глухой, сырой какой-то, шлепок о землю, и гробовая тишина. Потом на балконе засветились два мирных огонька сигарет и люди устало о чем-то заговорили. Я перевел дыхание и заскользил дальше, мгновенно скрываясь в первом попавшемся подъезде при виде любого человеческого силуэта. Впрочем, силуэты тоже куда-то бесследно исчезали, стоило мне на мгновение зазеваться: вполне возможно, что в ближайшие подъезды…