– Не понимаю, что ты возишься с этим убогим, – заметил лейтенант Бартона.
– Он не строевой, а документы хорошо стряпает, – ответил Бартон. – Мне нужен чистый человек, способный подчистить и мое имя.
– Я не про то, что он увечный. Я про другое. Право, с мальчишкой что-то неладно.
– По-моему, парень подает надежды.
– На что надежды?
– О том и речь, – сказал Бартон. – Ладно, давай договаривай. Что там еще?
Оэстра вздернул брови и подался вперед, опершись на локти. Ребятки, державшие на набережной игровые залы без лицензии, стали собирать меньше обычного. Один из борделей поразила вспышка устойчивого к антибиотикам сифилиса; у мальчишки из младших, пятилетнего, болезнь сказалась на глазах. Сосед Бартона с севера – земной филиал Локи Грейга – пострадал от наездов на фабрики наркоты. Бартон слушал, опустив веки. По отдельности все это мало значило, но в общей сложности превращалось в первые капли ливня. Оэстра это тоже понимал.
Ко времени, когда закончился обеденный час пик, кабинки и столики заполнились и опустели, повинуясь систоле и диастоле биения городского сердца, мысли Бартона переключились на множество других дел. Эрик с Тимми и смерть мелкого должника не забылись, но и не занимали особого места у него в голове. Он не зря был Бартоном: вещи, которые мелким личностям застилали горизонт, для него были лишь незначительными деталями. Он был – босс, человек широкого взгляда. Он, как сам Балтимор, выдержал не одну бурю.
Время не щадило этот город. По окраине тянулись руины затопленных зданий, спасать которые мешали запутанные права собственности, юрисдикция, законы и равнодушие, так что все они невозбранно достались морю. Движение за экологию города миновало пик десяток лет назад – когда развитие техники сделало реальностью мечту экологов о крупных самоподдерживающихся строениях. От мечты осталась семимильная двадцатиэтажная полимерная памятка разрушенных надежд, стеной протянувшаяся от городского диаметра до озера Монтебелло. По улицам раскинулась электрическая сеть, питающая и направляющая способный использовать ее транспорт. Воробьиный остров стоял в волнах, словно вдова, ждущая сгинувшего в море мужа, а Федерал-хилл хмурился на город через вонючее мелководье этаким императором опустевшей земли. Жилое пространство по всему городу считалось роскошью. Разрастающиеся семьи ютились в ветшающих квартирках, рассчитанных на половину от их числа. Люди, не зная, куда деваться из тесных комнат, проводили дни перед экранами терминалов, смотрели новости, драмы, порнуху, а питались текстурированным протеином с витаминизированным рисом – обычная диета базового пособия. Большинство если и ударялось в криминал, то вяло, без вдохновения: нелегально варили пиво, ребятишки воровали у соседей тряпье или портили им мебель, добывали металлолом из подземной инфраструктуры былого города. Балтимор был уменьшенной моделью Земли – мелкой, тесной и скучной. Горожане на жалком базовом застревали среди преград, выставленных классом, расой, случайностями, жестокой конкуренцией и скудностью ресурсов, и только самые упорные добивались профессии и живой валюты. Воля чикагской администрации просачивалась на улицы Балтимора медленно и трудно, а местные власти были хоть и слабее, зато ближе, так что точка равновесия между силами закона и беззакония приходилась чуть севернее Лэнсдауна.
Лидию время тоже не пощадило. Она принадлежала к зарегистрированным, но лишь очень малая и незначительная часть ее жизни попала в официальные досье. В них было ее имя – не Лидия, другое – и адрес, по которому она никогда не жила. А настоящим домом ей служили четыре комнаты на пятом этаже маленького экокупола над гаванью. Зарабатывала она, если по-настоящему, составляя инвентарные описи для одного из лейтенантов Бартона – Льева. Раньше она была его любовницей. Еще раньше – девкой в одной из его конюшен. Еще раньше тоже кем-то была, да забыла. Наедине с собой – а она часто оставалась одна – Лидия не переставала уверять себя, что ей посчастливилось. Она вырвалась с базового, у нее, пока работала, были подруги и наставницы, а отслужив свое, она оказалась в высших слоях городского дна. Многим-многим и близко не выпало такого счастья. Да, она постарела. Да, волосы стали седыми. Морщинки в уголках глаз, и на тыльной стороне ладоней проступают старческие пятна. Но и они, говорила она себе, – свидетельство ее успеха. Сколько ее подруг до таких не дожили. Не дождались. Ее жизнь, как лоскутное одеяло, была сшита из любви и насилия, и часто лоскуты накладывались друг на друга.
И все-таки у нее на окнах шелковые портьеры теплых тонов, на запястьях и лодыжках бубенчики по нынешней молодежной моде. Жизнь какая ни есть, а хороша.
Вечернее солнце повисло над крышами на западе, предосенний зной сгустил воздух. Лидия в кухонном уголке грела миску замороженного хумуса, когда дверь, звякнув, приоткрылась. Вошел Тимми, приветственно дернул подбородком. Она улыбнулась в ответ, шевельнула бровью. Он был один, как и всегда. Они никого не допускали до себя, когда бывали вместе. С той ночи, когда умерла его мать.
– Что, как прошло?
– Напортачил я вроде как, – сказал Тимми.
У Лидии сжалось сердце, но голос остался спокойным и легким:
– Как так?
– Бартон мне велел получить с парня, что можно. Теперь-то я вроде как понимаю, он только о деньгах говорил. Ну и вот. – Тимми, поглубже засунув руки в карманы, облокотился на кушетку. – Фигня вышла.
– Бартон сердит?
Тимми отвел глаза и пожал плечами. В этом движении она снова увидела его мальчиком, ребенком, малышом. Лидия работала с его матерью, они друг за другом приглядывали, когда залетали. Лидия присутствовала при рождении Тимми – среди стертого кафеля, под холодными лампами нелегальной клиники. Она, когда Льев впервые сдал Тимми клиенту, сварила мальчику суп, а пока он ел, наплела смешных побасенок про свой первый раз. Она вместе с ним выбирала музыку на похороны его матери и говорила, что та умерла как жила и пусть он себя не винит. Она никогда ни от чего не могла его защитить, зато помогала жить в жестоком мире, а он в ответ давал ей что-то, чего она не могла ни описать, ни назвать, но в чем нуждалась, как нарик в игле.
– Сильно рассердился? – осторожно спросила она.
– Да не так чтобы. Я теперь буду пока что прикрывать спину Эрику. Ему поручили там одно дельце, и босс хочет, чтобы все было тип-топ. Так что не так плохо.
– А ты? Ты сам как?
– А, в порядке, – отмахнулся Тимми. – Похоже, что-то подхватил. Может, грипп.
Лидия, бросив еду, вышла из кухни, потрогала ему лоб. Холодный.
– Жара нет, – сказала она.
– Может, и ничего, – кивнул он и стал через голову стаскивать рубаху. – Трясет малость, и на обратном пути голова пару раз закружилась. Ничего серьезного.
– А что с человеком, к которому посылал тебя Бартон?
– Я его застрелил.
– Убил? – переспросила Лидия, направляясь к себе в спальню. Сквозь желтые занавески сочился красноватый закат. У стены стоял платяной шкаф – серебряная отделка за годы почернела и выщербилась. Кроватью служил тот же двуспальный пеноматрас, на котором она когда-то работала, старые простыни протерлись и стали мягче ее кожи.
– Разрядил дробовик примерно в метре от его груди, – рассказывал, проходя за ней, Тимми. – В дыру бы твой кулак прошел. Так что, да, очень даже убил.
– А ты прежде кого-нибудь убивал? – спросила она, задирая подол выше бедер, выше пояса, выше головы.
Тимми хмуро расстегивал ремень.
– Не знаю. Бивал кое-кого крепко. Может, кто-то из тех и не дошел до дому, но я про таких не знаю. Наверняка то есть.
Лидия расстегнула крючки лифчика, уронила его на дешевый ковер. Тимми спустил брюки, протянул ботинки сквозь штанины. Белья он не носил, и возбужденный член качался в воздухе, словно сам по себе. На его лице не было желания, и особого огорчения тоже не замечалось.
– Тимми, – сказала Лидия, укладываясь на постель и выгибая бедра. – У тебя не грипп. Это стресс.
– Думаешь? – неподдельно удивился он. Кажется, эта мысль его насмешила. – А что, может быть. Ха!
Он стянул ей трусики к коленям, к щиколоткам.
– Бедный мой Тимми, – пробормотала она.
– А, ни фига, – сказал он, опускаясь на нее. – Я в порядке. Хорошо, что не заболел.
Для Лидии в сексе осталось мало тайн. Она сбилась со счета, скольких имела и сколько мужчин имели ее, и от каждого она чему-нибудь училась. Иногда мерзостям. Иногда чему-то прекрасному. Глубинным животным чутьем она понимала, что секс подобен музыке или языку. Он может выразить все что угодно. Любовь, да. И гнев, и горечь, и отчаяние. Сексом можно горевать, сексом можно отомстить. Он может быть оружием, кошмаром или утешением. Секс ничего не значит и потому может означать все.
То, что делали они с Тимми друг с другом, друг для друга, со своими телами, не обсуждалось. Она этого не стыдилась. Кто-то увидел бы здесь извращенную связь женщины с мальчиком-воспитанником, но это означало только, что другим не понять, каково быть ими, выживать в мире, в котором они жили. Они не были любовниками и никогда не будут. Ни суррогатной матери, ни инцеста с сыном. Просто Лидия и Тимми. То, чем они занимались, вписывалось в их искореженный, изломанный мир. Многим не выпадало и того.
После Тимми лежал рядом с ней, неглубоко, рефлекторно вздыхая. Тело его было приятно нежным и помятым. Желтизна в окнах сменилась сумерками, рокот воздушного движения звучал дальним громом – или городом за двумя хребтами. Наверное, транспорты уходили к орбитальным станциям. Или звено истребителей проводило учение в атмосфере. Если не смотреть, можно счесть этот шум чем захочется. Мысли ее ушли в сторону, к тому, что глодало Лидию после рассказа Тимми.
Бартон послал его вышибать долг. Тимми вместо этого убил человека, а Бартон его не выгнал. Две точки определяют прямую, три определяют игровое поле. Бартон не всегда находил применение мальчикам вроде Тимми, но иногда находил. Сейчас Тимми ему понадобился.
Лидия вздохнула.
Надвигалась маслобойка. Так это давным-давно назвал Льев. Во всей природе существуют ритмы, время роста и время спада. Они с Тимми, и Льев, и Бартон были млекопитающими, принадлежали к природе и подчинялись ее законам и капризам. Лидия пережила уже три, если не четыре подобные катастрофы. Достаточно, чтобы узнавать признаки. Белка перед суровой зимой запасает пищу, Бартон перед маслобойкой собирал склонных к насилию людей. Придет время, будет кровь, смерть, приговоры, может, на какое-то время даже введут комендантский час. Такие, как Тимми, будут умирать десятками, жертвовать собой ради чего-то, чего не знают и не понимают. Возможно, погибнет даже кое-кто из лейтенантов Бартона, как погиб во времена, когда она была любовницей Льева, Таннер Форд. А до него Стаси Ли. И Душегуб. История ее извращенного мира отзывалась именами мертвецов – материалом, пущенным в расход. Раз Бартон решил оставить Тимми, значит, ждет. А если Бартон ждет, то, уж верно, не зря.
Тимми дышал глубоко и ровно. Так дышат во сне, только у него глаза были открыты и неподвижно смотрели в пололок. Кожа у Лидии остыла, пот высох или почти высох. Над ними кружила муха – серая точка, мотающаяся по извилистой тропинке, увертываясь от несуществующих опасностей. Лидия отставила два пальца, отвела большой и прищелкнула языком, изобразив игрушечный звук выстрела. Насекомое невозмутимо продолжало полет – маленькая жестокая фантазия Лидии его не потревожила. Лидия обернулась к Тимми. Лицо его было пустым, ничего не выражало. Он не шевелился, и тело, даже согретое оргазмом, оставалось напряженным. Мальчик был некрасив. И мужчиной не станет красавцем.
«Когда-нибудь, – подумала она, – я его потеряю. Уйдет по какому-нибудь делу и не вернется. Я даже не узнаю, что с ним сталось». Она попробовала эту мысль кончиком языка, как пустоту на месте выбитого зуба. Стало больно, очень больно, но ведь еще ничего не случилось, так что как-нибудь перетерпит. Но готовиться лучше уже сейчас. Обдумать предстоящую потерю, чтобы быть готовой, когда придет время.
Тимми, не поворачивая головы, скосил на нее глаза. Лицо по-прежнему ничего не выражало. Лидия лениво улыбнулась ему.
– О чем задумался?
Он не ответил.
