Люди как реки
«Так нельзя, – сказал он себе строго и холодно, – так дело не делается. Только измаешься – продолжать никакого смысла. Женщина, которую ты оставил в неостывшей постели, пусть живет дальше, но будет лучше, если без тебя».
И как только сказал он себе эти слова, слух распознал внешние звуки: хлопки парадной двери внизу, гул оживленных голосов, накатывающий смех, выкрики. И следом застучали в коридоре, приближаясь, поспешные шаги, дверь кабинета распахнулась, на пороге, мешкая войти, возникла приземистая плотная фигура Кобякова, преподавателя материаловедения. Его круглые подвижные глазки воровато зыркнули по сторонам, определяя, есть ли кто в кабинете, кроме Белова, и остановились на лице Вадима Ивановича.
– Привет, привет! – выговорил Кобяков и без перехода, не дождавшись ответа, продолжал с обидой и обычным суматошным напором: – Внизу собрались ребята, шумят, мастеров как всегда не видать. Неужели нельзя заставить?..
– Это как же – заставить? – спросил Вадим Иванович и почувствовал, как тронулось раздражение. – Неужели палкой?
– А что, здравая мысль, – заспешил Кобяков. – Палкой лучше всего – доходчиво. Давно известно, что по своей воле они ничего делать не станут.
– Интересное предложение, Алексей Яковлевич. Выходит, я сижу здесь затем, чтобы заставлять нерадивых мастеров исполнять свои обязанности?
– Я так не говорю, но… Как никак, они тебе подчиняются. И ежу понятно…
– Не так давно они с тем же успехом подчинялись вам, – напомнил Белов.
– Вон ты куда дернул? Я-то помню, а ты, верно, забыл, что я теперь всего-навсего преподаватель, – обрезал Кобяков с вызовом. – Или ты и преподавателей запряжешь?
– Еще как запрягу, дождетесь, – смело пообещал Белов, с завистью рассматривая загорелого Кобякова. – А вы думали, постесняюсь, учитывая, что вы так хорошо отдохнули.
– Скажешь тоже! – оживился Кобяков и пошел к столу садиться. – Отдохнул! Держи карман шире. Дикарем разве отдохнешь? Одни очереди в пищераспределители, чтоб им пусто было, могут сна лишить – не до отдыха. Начинаешь ненавидеть себя за слабость – непременно заправиться три раза на день. Нет, милый мой, ни шиша я не отдохнул, закоптился малость – это, как говорится, налицо. Только вот неизвестно, получил ли какую пользу. Говорят, от этого даже рак бывает, – сообщил он, приглушив голос. – Но все это лирика. Ты лучше скажи мне, как нынче с часами? Сказывали, будто больше полутора ставок ни-ни… Это что же получается, тысяча восемьдесят часов в год? Не вдохновляет…
– Сказывали верно. – Белов поморщился – предстояла торговля. Но смирил раздражение и принялся объяснять: – Алексей Яковлевич, тысяча восемьдесят часов это полторы ставки, а учитывая ваш максимальный почасовой тариф, получится совсем неплохо. Не забывайте также, что такая занятость далеко не для всякого. Только для ветеранов… И конечно же, отличников боевой и политической подготовки.
– Это ты так шутишь? – спросил Кобяков погасшим голосом, сделав вид, что силы его на исходе. – Никак не избавишься от армейских привычек? Не забывайся, здесь тебе не армия – ать, два…
– Что вам известно об армии, Алексей Яковлевич, чтобы судить?
– Мне об армии известно все, – подобравшись, безапелляционно заявил Кобяков. – Ничего мудреного в армии нет. Сплошная дедовщина.
– Все – то вы знаете. – Белов помолчал, остывая, – не хотелось с утра ввязываться в надоевшую полемику. – Грозный облик товарища Клепикова еще не выветрился из вашей памяти? Так вот. На последней ежегодной операции принуждения замов к повиновению этот самый товарищ Клепиков трижды повторил, что будет собственноручно наказывать за каждый лишний сверх нормы час нагрузки. Я не враг себе, Алексей Яковлевич, как вы понимаете. Мне не с руки получать зуботычины от высокого руководства.
– Это все ладно, – оживился Кобяков. – Грозные байки оставь для салаг, парь им мозги, сколько душе угодно. Мне мои законные тысячу двести часов отдай и не греши. Понял, нет?
– Не жирно будет? Помнится, вы весной ворчали: сил не осталось год довершить, дотянуть до отпуска.
– А вот это уже не твоя забота, – сердито выговорил Кобяков, разделяя слова, отчего приобрели они вызывающе твердый смысл.
– Я еще не прикидывал нагрузку, – сказал Белов, надеясь, что Кобяков отстанет, да не тут-то было.
– Постараюсь сегодня же попасть к директору, – пообещал он с угрозой. – Пусть нас рассудит Григорьев. Скажу прямо: твое решение ущемить права ветеранов мне активно не нравится. Буду протестовать. Он ожидается? – спросил Кобяков будничным голосом. – Хотя да, он же болен. Совсем сдал старикан, не тянет. Пора бы ему того… на пенсион. Интересно, не видится ли преемник на горизонте?
Этот вопрос Кобяков задал вроде бы самому себе, такая уж у него манера, спрашивает себя, а ответа ждет от другого.
– Меня на подобные обсуждения не зовут, – сказал Белов. – Да какая вам, собственно, разница?
– Не скажи, – оживился Кобяков, – разница есть – огромная! Если, к примеру, будет человек со стороны, – проблема одна, если же кто-то свой, – совсем другая. Я, например, уверен, что будет Разов. Помяни мое слово.
Было видно, что Кобяков не верит, будто Белов не в курсе. Он явно призывал к откровенности, а Белову говорить с Кобяковым на эту тему не хотелось, как не хотелось говорить с ним на любую другую тему. За долгие годы общей жизни – сначала Белов был в подчинении, Кобяков – замдиректора, Белов – мастером производственного обучения. Потом, когда Белов, наконец, доканал свой институт, недолго были они на равных – преподавателями, теперь же, когда Белов выбился в начальники и вроде бы возвысился над Кобяковым – сложились меж ними отношения, далекие от приязненных. Они раз и навсегда составили мнение друг о друге, и менять его впредь не собирались. Но и носиться со своим мнением, тем более обсуждать его принародно – не жаждали.
С тех давних призабытых времен в Кобякове возникло и закрепилось полупрезрительное отношение старшего, не ставящего младшего ни в грош, но вместе с тем подзуживающего раскрыться и наворочать дел, чтобы можно было обронить невзначай: – «А ведь я предупреждал, ничего другого от этого жалкого человечка ждать не приходится – молод, к тому же не семи пядей во лбу».
Со стороны же Белова отношение было внешне спокойным, однако все, кто к нему был близок и с кем он делился сокровенными мыслями, знали, что Кобяков для него не просто человек, не очень хороший и не очень толковый, но что он для него живое напоминание о круто заваривавшейся судьбе, и что лишь благодаря тому, что на свете все же не одни Кобяковы, но множество других, отличных от Кобякова людей, он удержался от предначертанного пути, все же успев основательно по нему потопать, и решительно выбился в люди.
Постепенно сложилось положение, при котором Кобяков стал нужен Белову, как ноль человечности и приязни, как точка отсчета при ориентировании в духовном пространстве. Не стань вдруг Кобякова, он, пожалуй, почувствовал бы себя беднее, безоружнее, хотя дышать стало бы намного легче.
– Ты долго будешь молчать? – поинтересовался Кобяков с обидой.
Вадим Иванович поднял глаза и обнаружил на красном, налитом кровью лице Кобякова презрительную ухмылку, от которой, знал он, было два пути: первый к крику и гневному обличению, когда Кобяков вдруг вспыхнет от собственной правоты и неправоты другого, и второй – к стыдному самобичеванию, когда он осознает, что на этот раз его прихватили по делу, лишив малейшей возможности вывернуться.
– Мне некогда с вами валандаться, Алексей Яковлевич, – сказал Белов сдержанно.
– Можно подумать, мне есть когда, – насупился Кобяков, и в его голосе с готовностью зазвенела обида. – Зазнаваться начинаешь, Вадим Иванович? Эх ты…
– Я многократно просил вас отказаться от панибратской формы общения – выговорил Белов, едва сдерживаясь. Мы с вами совсем не друзья, даже коллегой я не могу вас назвать. Пора бы это понять. К тому же мы не равны…
– Уж прости, – сказал Кобяков, делая простодушное лицо. – Привычка, знаешь ли…
– Дурная привычка, – строго определил Белов. – Давно пора бы отвыкнуть.
Кобяков с интересом уставился на Белова, его пухлые губы кривились в усмешке.
– Что-то ты злой сегодня. С чего бы?
– Будешь злым, когда ни мастеров, ни преподавателей, а до линейки минута. Первое сентября на дворе. Распустились…
– Я же только что говорил, что у тебя власть, – напомнил Кобяков. – Вот и воспользуйся своим законным правом…
– Ох уж эта власть, – вздохнул Белов. – Иной раз кажется, дается она для того, чтобы было известно, в кого камни бросать. Во всех как-то неловко, да и небезопасно – запросто могут ответить.
– Что же не отказался? – спросил Кобяков раздумчиво. – Не на аркане, небось, тянули. Да и Раскатов, дружок твой любезный, готов был – на низком старте завис. Крепенький такой мужичок, как-то незаметно подрос. – Вот кому быть директором…
– Вам же первому не поздоровится.
– Да мне по барабану – моя песенка спета. Уж как-нибудь докостыляю до пенсиона. А вот тебе несладко придется. Еще вспомнишь меня…
– Это едва ли, – сказал Белов и поднялся. – Нужно идти.
– Пойдем, – неохотно согласился Кобяков.
– Сегодня вы начинаете учиться, – заговорил Вадим Иванович, когда общими усилиями мастеров и преподавателей порядок в рекреации был наведен. – Запомните навсегда этот первый день вашей новой жизни. Вы приобщаетесь к великой силе, главной силе нашего общества – к рабочему классу. – Он помолчал. Обежал взглядом ряд ребят, стайку преподавателей, застывших вдоль боковой стены под часами, прикинул, все ли собрались, и продолжал, дав волю голосу: – Кто-то выбрал свой путь сознательно, кого-то сюда занесла неудача на вступительных экзаменах в институт или техникум, кого-то привела за ручку мама. Отныне всех вас объединяет общее дело: вы пришли учиться, все вы ученики. Усвойте это, пожалуйста, сразу же, чтобы потом не было недоразумений. Мы будем учить вас теоретическим основам профессий, навыкам и приемам труда, мы будем учить вас жизни. Пройдет год для одних, два для других, вы покинете эти стены, приобретя отличную нужную специальность и получив рабочий разряд. Дальше вам идти уже самостоятельно – долгий жизненный путь. Но первый шаг на этом пути вы делаете сейчас. От того, как вам удастся освоить программу обучения, с какой честностью отнесетесь вы к будущему своему делу уже здесь, на этапе освоения этого дела, будет зависеть ваша последующая жизнь, ее большие радости и малые печали. Учитесь, набирайтесь знаний и опыта – пригодится. Отныне в дни теории вы будете приходить в этот зал на линейку, отсюда – по кабинетам. Здесь мы будем сообща обсуждать наши успехи и неудачи, будем радоваться успехам и огорчаться от неудач. Так пусть же успехи будут частыми, а неудачи редкими! Согласны?
– Согласны! – взорвался зал, кто-то захлопал в ладоши, следом все захлопали.
– Понимаете, – сказал Белов, когда шум улегся. – И еще мне вот что хотелось сказать вам. В училище вас ждали, готовились к вашему появлению. У нас прекрасно оснащенные кабинеты и мастерские, чистые и просторные рекреации, отныне все это наш общий дом. В штате училища нет уборщиц, отсюда следует, что порядок и чистоту в нем вам придется обеспечивать самим. А теперь – по кабинетам! В добрый путь!
5
– Не надеялся, что встретимся, – заговорил Сафонов у двери своего кабинета, придержав Вересова за локоть.
– Почему? – удивился Юрий Андреевич.
Не словам удивился, теми же словами встретил его Белов, когда он зашел в училище в августе, вернувшись из второго преподавательского отпуска. Удивился тону, с каким эти слова были сказаны, – прозвучали они тревожно и напряженно, и было это заметно особенно потому, что только минуту назад во время линейки старик был весел, привычно подначивал Кобякова.
– Такой ты был к исходу, прости, пришибленный.
– Был, – согласился Вересов. Он действительно дошел к концу года, едва ноги носил. – Отдышался за лето, теперь вроде порядок.
– Отдышался, – повторил Сафонов и понурился. – Молодец. А вот я опять провалялся август. Понимаешь, чуть дело к отпуску, цепляется какая-нибудь зараза и держит, жует… – Но оживился. – Так, пожалуй, все болячки переберу. – Поднял лицо, посмотрел внимательно в глаза Вересову, сомневаясь словно, что тот верит, усмехнулся обезображенным лицом – получилось, как всегда, криво. – Иди уж, не терпится, вижу, иди. Еще поговорим, есть о чем.
Повернулся круто на негнущейся ноге, вошел в кабинет под дружный грохот отодвигаемых стульев – ребята встали приветствовать. Притворил дверь за собой.
«Сдает старик, – думал Вересов, – Старость пришла, навалилась, подмять норовит. А ведь и не стар он, если разобраться, всего год как вышел на пенсию. Невозможно поверить, что за год так человека скрутило…»
Одни люди появляются в жизни другого человека легко – открывают дверь, входят без спроса, располагаются. Другие стоят в замешательстве перед распахнутой дверью, не выказывая ни малейшего желания войти, но и не отказываясь от этого действия. Наконец, однажды понимаешь, что для них и двери-то никакой нет, что они всегда были с тобой, что отныне твоя жизнь без них отчасти теряет смысл.
Таким человеком для Вересова стал Сафонов – не сразу, проявляясь исподволь, и уже не избавиться от мысли, что он был рядом всегда, что их общее время если и имеет точку отсчета, начало, то распространено оно не только вперед – в будущее, но и в прошлое – вспять.
При появлении Юрия Андреевича девушки недружно поднялись, иные и вовсе остались сидеть, только глянули в его сторону и отвернулись. «Ничего, ничего, – успокоил он себя, – бывает. И обижаться нечего. Подумаешь, птица какая, преподаватель. Видали они таких. Мы все для них на одно лицо и только от нас зависит, будут нас различать или нет».
Он прошел к своему столу, повернулся к классу, оглядел всех, ненадолго задерживая взгляд на лицах, отмечая их выражение.
Теперь поднялись все – проняло столь долгое молчание, принятое за недовольство. «Это хорошо, – подумал он, успокаиваясь, – хорошо, когда сами».
Тридцать пар глаз смотрели на него неотрывно – внимательные, безразличные, вызывающе-веселые, нагловатые.
– Здравствуйте и садитесь, – сказал он и сел сам.
Сели, тишина повисла в кабинете.
Он открыл новый журнал, отыскал свою страницу по оглавлению. По списку в группе значилось тридцать человек, в кабинете тридцать два места, четыре места свободны, значит, двух девушек не хватает. Все это он проделал автоматически – привык за год эксплуатации системы распознавания – ее первого уровня.
– Староста, – сказал он.
– У нас нет старосты, еще не выбрали.
– Верно, еще рано. Тогда будем знакомиться. Андреева…
Они вставали одна за другой и по тому, как они вставали, как заявляли о своем присутствии, как смотрели ему в глаза или только коротко, с вызовом взглядывали и сразу же опускали голову, как садились и что делали после того, как сели, он отмечал мысленно: друг, еще друг, и вдруг недруг, как жаль, и снова друг…
Постепенно класс становился понятным, стройность его четырех рядов нарушалась, приходила в движение, от первоначальной и такой ясной установки – ты пришел учить, а они учиться – ничего не оставалось, все оказывалось не так-то просто: он перед ними действительно для того, чтобы учить, но вот беда, они перед ним далеко не затем, чтобы учиться.
«Ничего, – успокаивал он себя, продолжая копить открытия, – это же как болезнь, она не должна затянуться. От тебя одного зависит, когда вернется здоровье. Нужно время и такт, и еще вера».
Перекличка закончилась. Он встал, прошелся перед первыми столами, собираясь с мыслями, и когда заговорил, почувствовал, что волнение наконец-то оставило.
– Для начала несколько слов о себе. Зовут меня Юрий Андреевич Вересов. Я преподаватель радиоэлектроники – профильной дисциплины для вашей будущей профессии. В мой кабинет вы будете приходить дважды в неделю на два часа. После зимних каникул один раз в неделю тоже на два часа. В мае будет экзамен по всему курсу, и мы распрощаемся. Требования к вам простые и, надеюсь, понятные: регулярное посещение занятий, активная работа на каждом уроке, подробный конспект. Выполнение этих требований гарантирует успешную сдачу экзамена, хорошую или даже отличную оценку. Результаты экзаменов обязательно учитываются при предоставлении рабочего места уже на предприятиях. Чем выше оценки, тем сложнее и перспективнее будет ваша работа. Ясно?
– Ясно! – было ответом.
– Тогда – вперед?
– А у вас жена есть?
– А дети?
– Есть жена и дочь Алена.
– А у нас в группе тоже Алена…
– Очень приятно, я знаю. Сегодня у Алены Денисовой праздничное настроение. Так?
Юрий Андреевич заметил, что нарядная девушка, сидящая за вторым столом среднего ряда, смущенно заулыбалась.
– Вы что же, знакомы с Аленой? – спросил кто-то.
– Только что познакомился, – сказал Юрий Андреевич.
– Вы просто запомнили.
– Нет, не запомнил. У меня триста учеников. Всех не запомнишь. Пришлось придумать систему опознавания. Делая перекличку, я одновременно – карандашом – отмечаю ваши места. Теперь место в кабинете становится вашей координатой. Понятно? Не очень?
Переглядываются удивленно: пристрелка прошла спокойно. Привыкли, что подобные разговоры пресекаются как посторонние, здесь же ничего подобного.
– Удовлетворены? Ну вот и хорошо. В связи с вышесказанным несколько слов о порядках в моем кабинете. Вы теперь сидите так, как успели сесть. Даю вам неделю, чтобы окончательно выбрать место на весь год до конца учебы. Никаких пересаживаний я не разрешаю, и не потому, что нарушится ваша привязка к конкретному месту, не потому, что каждая из вас отвечает за чистоту своего стола, но, главное, потому, что контрольные работы, которые мы будем писать практически каждое занятие, требуют, во избежание путаницы при оценке, постоянства ваших координат в кабинете.
Слушали внимательно, только тоненькая темноволосая девушка, сидевшая за первым столом левого ряда – поближе к двери, не слушала. Зажав ладонями уши, она читала пухлую затрепанную книжку, раскрытую на первых страницах. Плотные крылья волос, павшие завесой, отгородили лицо.
Юрий Андреевич удержался от замечания – бесполезно, но все чаще непроизвольно останавливался на ней взглядом, и скоро это заметили. И тогда он понял, что группа с ним заодно.
– О дисциплине на уроках я не говорю сознательно, – продолжал он, – отличная дисциплина совершенно необходимое условие успешной работы. И конечно же, я не говорю о том, что посторонние книжки во время занятий читать не следует, это само собой разумеется у взрослых людей. Впрочем, Оля Федорова со мной не согласна.
Осторожный смешок послышался в классе. Рывком поднялась коротко стриженная головка, обнаружив детское лицо, милое, чересчур бледное, огромные темные глаза глянули искоса, неприязненно, однако же книжка исчезла в столе. Голова опустилась, понурились плечи, опали плотные крылья волос.
– Вы и ее фамилию запомнили?
– А нам она не называла свою фамилию.
– Дикая девочка.
– Я уже объяснил. Теперь давайте заниматься. Но прежде, чем начать урок, я попрошу вас выполнить небольшую формальность. – Он выдвинул ящик своего стола, достал из него пачку листков плотной бумаги. – На этих листках напишите свою фамилию и имя, а также образование, оценки по физике и математике за восьмой класс. Дежурных прошу раздать листки.
– Дежурных еще нет, – сказали дружно.
– Тогда от каждого ряда по одной девушке. Прошу.
И сразу же стало шумно. Задвигались, заходили по классу те, кто вызвался раздавать листки, их конечно же оказалось не четыре, а все восемь. «Ожили, – думал Юрий Андреевич, наблюдая. – Все же сидели тихо, пусть теперь пошевелятся. Что это за чудо такое – Оля Федорова? Нужно поговорить с мастерицей».
Он не вмешивался, терпел, но и волю давать, знал, опасно – можно легко испортить дело.
– Расшумелись, – сказал он негромко и вроде бы самому себе – проворчал.
Шум немедленно стих – оборвался. Оказалось, что листки всем и давно розданы.
«Ниточка завязалась, – решил Юрий Андреевич, переводя взгляд с одного склонившегося к столу лица на другое. – Чуть потянешь к себе и немедленная реакция – тишина. Укреплять эту ниточку всеми средствами, – твердил он себе, – она пока непрочная, слишком потянешь – порвешь. Знать ее прочность в любой момент – тогда можно работать».
Он так много, упорно думал о первом своем уроке в новом году, думал, решительно отвлекаясь от всего, что мешало сосредоточиться, угнетая Ларису своим невниманием, не умея объяснить ей причины накатывавшей вдруг отрешенности, не надеясь, что она попытается понять его заботу, не разделить – на это он не рассчитывал – хотя бы просто понять и поверить в его серьезность. Готовился тщательно к первой встрече, мысленно проигрывая ее течение. Теперь, когда урок покатился, как нужно, напряжение разом оставило и пришла тишина в его душу – вместе с тишиной, царящей теперь в кабинете.
Одно лицо поднялось от листка, вопрошающе глянуло на него, второе, третье… Скоро все эти девушки вернутся к нему. Он узнал их только сегодня и уже впустил в свою жизнь.
– Пожалуйста, соберите листки, – сказал он. – Начнем урок.
6
Сергей Антонович старательно вырисовывал схему. Мел, сухо поскрипывая, крошился, четкие линии уверенно ложились на линолеум доски. Отрывистыми короткими фразами, рассуждая вслух, он пояснял ход своей мысли, закреплял пояснения цветными мелками, расцвечивал важные цепи синим и желтым, пуская токи по проводам тоже цветом – красными стрелками.
Класс за спиной притих, на время оставленный его попечением, но постепенно стал оживать: смешок прокатился робко, послышались голоса, что-то смачно упало на пол, судя по звуку, сумка, заскрипели стулья – завертелись ребята, кто-то вскрикнул от неожиданной боли и дружный хохоток продлил вскрик. Но шум сам собой стих и вернулась тишина.
«Пусть пошалят малость, – думал Сергей Антонович, – небось, живые, еще насидятся тихо – целая жизнь впереди».
– Вот и все, – сказал он, выдохнув, точно тяжесть свалил с плеч. Поставил последнюю точку, обернулся к классу. – Готово? – Удивленно уставились на него – не понимают. – Спрашиваю, готово?
– Не готово, – отозвались дружно.
– Тогда рисуйте. И, пожалуйста, аккуратно, как у меня. Проверю.
Взялись за дело, закивали головами, на доску глянут – в тетрадь, на доску – в тетрадь…
Не стараются понять и запомнить, – недовольно думал Сергей Антонович. – Копируют. – Но поправил себя снисходительно: – Еще не раскачались думать, лето отбегали, не до электротехники было.
Он прошел к своему столу, тяжело припадая на искалеченную ногу, присел неловко, руки, перепачканные мелом, выложил на столешницу, опустил лицо, замер.
И сразу же ощутил боль под левой лопаткой – привязалась с утра, стережет.
– Сергей Антонович, а здесь неверно.
– Да? – опомнился Сафонов. – Что же именно?
Коля Звонарев поднялся, вышел к доске.
– Здесь вы поставили точку, а она не нужна. Если так оставить, будет короткое замыкание.
– Шу-тишь! – рассмеялся Котов.
– Молодец, – обрадовался Сергей Антонович. Ошибка была и довольно грубая. – Садись, Коля. Ты за лето так подрос.
– Но перестал походить на человека, – ядовитый скрипучий голосок Котова вновь послышался от окна справа.
– А вот ты, Котов, совсем не вырос, – сказал Сергей Антонович.
– Мне хватает, – отозвался Котов ворчливо. – Колька другое дело, он с детства чахлый, уж я-то знаю, мы с ним с детского сада. – Котов привстал. – Потом его поливать стали, он начал расти, а потом ни с того, ни с сего заделался стукачом…
– Заткнись, Кот, – подал голос староста группы Капустин, лениво и угрожающе потянувшись к Котову. – Гнида!
– Прошу прощения, ваша светлость! – Котов сел. Тишина воцарилась в кабинете – обманчивая, напряженная.
Сафонов поднялся.
– В чем дело? – спросил он Капустина.
– Да ничего, Сергей Антонович, – сказал Капустин, напрягшись встать, – болтает этот тип… слушать тошно.
– Садись.
«Опять что-то не поделили, – подумал Сергей Антонович. – И ведь не спросишь прямо, где там, сплошные тайны. Сами ни за что не скажут. Ты для них человек из другого мира, враждебного, так им нравится думать. Как же сложно объяснить им, что все мы – люди на единой лестнице, только ступеньки, на которых стоим, разные».
Долгий год эта группа приходила в его кабинет. Немного осталось им быть вместе – в декабре экзамены. Они расстанутся навсегда, а к нему придут другие. И так постоянно, отчего жизнь для него давно не чередование времен года, а чередование учебных групп.
Витя Меньшиков откинулся на спинку стула, вертит ручку в руке, задумался, того и гляди вымарает столешницу пастой – отмывай потом. Коля Добровольский сутулится, серый пушок над верхней губой означает усы, он холит их, то пощипывает, то поглаживает – нравятся. Юра Гурьянов щурит близорукие глаза – опять подрался, очки разбиты, на лице удивление. Вася Веселов губы поджал – все сомневается, а спросить – ни за что. Коля Звонарев приник к столу – трудно ему разогнуться, но разогнется. Этот обязательно разогнется. Сашка Капустин лениво поводит круглым мощным плечом, лыбится снисходительно, ума ни на грош, знает об этом, но на природу не ропщет, зато силой не обделен. К простенку меж окон жмется Котов, этот себе на уме – пройдоха, лицо красиво и чисто, но что-то злое нет-нет и проглянет, исказит правильные черты, искривит припухшие губы, потушит глаза…