Москва 1812 года глазами русских и французов

Когда возникла у Ростопчина ненависть к французам? Быть может, в далеком детстве, когда его домашним учителем-мучителем был представитель все той же родины Вольтера? Есть и другая веская причина. Ростопчин, призывая всех остальных к борьбе с французским влиянием, не смог ограничить его проникновение в свою семью. Да и семьи-то как таковой уже не было. Его жена, Екатерина Петровна Протасова, еще в 1806 г. приняла католичество, а затем пыталась обратить в чужую веру детей: трех дочерей, Наталью, Софью и Елизавету и двух сыновей, Андрея и Сергея.

Французские проповедники чувствовали себя у Ростопчиных, как дома. Это и популярный французский мыслитель Жозеф де Местр, и аббат Адриен Сюрюг, старший священник французской церкви Святого Людовика на Лубянке (аккурат рядом с усадьбой Ростопчиных!) и прочие. Нужно ли говорить о том, каким тяжким бременем лежала на душе у Ростопчина невозможность устройства своей собственной семьи по «русским правилам», жить по которым он наставлял всю прочую Россию.

А пока Ростопчин пробовал себя и в драматургии, сочинив одноактную комедию «Вести, или Убитый живой», главным героем которой был опять же любимый персонаж – Сила Богатырев. Пьеса прошла на московской сцене в январе 1808 г. лишь три раза. Некоторые зрители, узнав себя в ее героях, закатили скандал, после чего спектакль сняли с репертуара.

Десять лет просидел Ростопчин в отставке, пытаясь обратить на себя внимание государя. А тем временем приближалась Отечественная война 1812 г., все более очевидной становилась неизбежность военного столкновения с французами. В этой ситуации сочинения Ростопчина оказались весьма злободневными. И вот, наконец, Александр I услышал графа, назначив его в мае 1812 г. генерал-губернатором Москвы.

Ростопчин получил уникальную возможность применить на практике все те меры, к необходимости которых он призывал. Прежде всего, он занялся насаждением шпиономании, приказал выслать из Москвы иностранцев, причем, не только французов, но и всех, кто попадется под руку.

Итогом сего стала жестокая расправа над купеческим сыном Верещагиным во дворе ростопчинского дома на Лубянке 2 сентября 1812 г. Граф не имел права ни казнить, ни отдавать его на растерзание толпе, за что впоследствии получил порицание от царя, вынужденного извиняться перед отцом Верещагина.

Как напишет Александр Пушкин в «Рославлеве»: «Москва взволновалась; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски».

Кульминацией литературной деятельности Ростопчина в этот период стали его знаменитые афишки – «Дружеские послания главнокомандующего в Москве к жителям ее», похожие на былинные рассказы для тех, кто и читать-то не умел, а способен был лишь слушать, стоя в толпе на московских перекрестках. Таким способом Ростопчин «успокаивал» народ, одновременно завоевывая дешевый авторитет в бедных слоях населения.

Вяземский вспоминал: «Афиши графа Ростопчина были новым и довольно знаменательным явлением в нашей гражданской жизни и гражданской литературе. Знакомый нам «Сила Андреевич» 1807 г. ныне повышен чином. В 1812 г. он уже не частно и не с Красного крыльца, а словом властным и воеводским разглашает свои Мысли вслух из своего генерал-губернаторского дома, на Лубянке». А Лев Толстой назвал язык афишек «ерническим».

Николай Карамзин, свояк графа, живший у него в доме, даже предлагал Ростопчину писать афиши за него. При этом он шутил, что этим заплатит ему за его гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин отказался. Вяземский отказ одобрил, ведь «под пером Карамзина эти листки лишились бы электрической, грубой, воспламеняющей силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ».

Управляя Москвой, граф порою терял ориентацию в жизненном пространстве: то ли он государственный чиновник (образца павловского царствования), то ли пламенный народный трибун. До самого последнего дня Ростопчин объявлял в своих афишах, что Москву не сдадут, считая необходимым «при каждом дурном известии возбуждать сомнения относительно его достоверности», что можно трактовать, как желание просто запудрить мозги. Покидая Москву, он распорядился поджечь город, чтобы уничтожить остававшиеся огромные запасы продовольствия.

Результат пожара Москвы был печальным – сгорело до 80 % московских зданий, а всю вину москвичи возложили на своего прежде уважаемого генерал-губернатора. Его костили на чем свет стоит и на площадях, и в дворянских салонах. Проведенное в 1813 г. по указанию Александра I расследование показало, что Ростопчин не предпринял всех необходимых мер к организации эвакуации населения и имущества из Москвы. В 1814 г. его отправили в отставку, и обиженный граф уехал за границу.

К своему удивлению, Ростопчин встретил на Западе очень теплый и радушный прием. Ему буквально не давали прохода. Насколько сильно не любили его на родине, настолько же крепкой была любовь к легендарному московскому генерал-губернатору за рубежом. В Лондоне в честь него назвали улицу, в Париже, как только Ростопчин входил в театральную ложу, зрители аплодировали ему. И граф вновь взялся за перо…

В изданной во Франции, а затем и в России в 1823 г. книге «Правда о пожаре Москвы» Ростопчин благородно снял с себя ответственность за этот пожар («главную причину истребления неприятельских армий, падения Наполеона, спасения России и освобождения Европы»), не желая

«присваивать» себе чужую славу. По его мнению, поджигатели Москвы – это и есть сами москвичи.

Чтение этой книги представляет собою крайне любопытное занятие. С присущей слогу Ростопчина витиеватостью он буквально ставит с ног на голову всю историю Отечественной войны 1812 г., касающуюся эпизодов с его участием. Книгу, написанную на французском(!), перевел на русский язык Александр Волков, а посвящена она баснописцу Ивану Дмитриеву, что довольно символично, ведь многое из того, что писал Федор Ростопчин также можно назвать баснями, которыми граф кормил своего читателя.

Ростопчин пишет, что никакого плана поджога Москвы у него не было, а было лишь три причины, воспламенявших беспрестанно его рвение: «Это была слава моего Отечества», «важность поста, препорученная мне Государем», и «благодарность к милостям Императора Павла I-го». Что же касается пожара, то виноват в нем все тот же Наполеон, снабдивший графа «зажигательным факелом, которым угодно было для собственных своих выгод вооружить мою руку».

Но это не единственное произведение графа того года, свои критические мысли относительно французской нации Ростопчин сформулировал в записке «Картина Франции 1823 года», направленной автором Александру, который вряд ли в ней нуждался. Читая записку, приходишь к выводу, что в мировоззрении Федора Васильевича ничего не изменилось: нет на свете более худшего народа, чем французский: «Француз – самое тщеславное и корыстное существо в мире» и т. д. И как только он выдержал, проживая среди «треклятых галлов» почти семь лет!

Ростопчин вернулся на родину в середине 1823 г. В Москве уже успели позабыть о претензиях к бывшему генерал-губернатору. Многие чиновники пришли засвидетельствовать ему свое почтение. Узнававший Ростопчина простой народ на улицах подходил к нему, жалел своего состарившегося бывшего градоначальника. В декабре того же года было удовлетворено и его прошение об отставке с государственной службы.

А здоровье Ростопчина становилось все хуже. Он все реже выезжал в свет. Из «Последних страниц, писанных графом Ростопчиным» в конце ноября 1825 г. узнаем мы о подробностях московской жизни, изменившейся с получением известия о смерти Александра. Принимать присягу Константину в Успенский собор Ростопчин не поехал, сославшись на нездоровье. Взгляд его на происходящие вокруг события был по-прежнему скептичен: «Народ равнодушен и несколько доволен, ибо ожидаются милости при коронации. Видно несколько горести напоказ… Дворянство, раздражаемое, разоренное и презираемое, довольно. Военные надеются, что их менее будут мучить».

За месяц до своей смерти Ростопчин узнал о восстании на Сенатской площади, высказавшись по этому поводу вполне остроумно: «В эпоху Французской революции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями; у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками».

Скончался Федор Васильевич Ростопчин 18 января 1826 г., похоронили его на Пятницком кладбище Москвы.

Кем же был Федор Васильевич Ростопчин в большей степени – политическим деятелем или писателем? И почему уже в наше время к личности графа обнаружился столь большой интерес? Переиздаются его произведения, о нем пишут диссертации, проводят научные исследования. Современные апологеты графа считают, что лишь сегодня появилась возможность дать истинную оценку его личности, которая была невозможна ранее по причине существовавших «исторических реалий».

Долгое время отношение общества к Ростопчину было основано на позиции Льва Толстого, с презрением относившегося к графу, ставшему для писателя олицетворением крикливого и показного патриотизма, проявлявшегося в его высокопарных речах и шумливых афишах. Вместе с тем, патриотизму Ростопчина писатель противопоставил скрытое чувство патриотизма русских людей, которое обнаруживалось, когда они лицом к лицу сталкивались с врагом и отказывались вступать с ним в какие-либо соглашения, пока он не будет изгнан из пределов родины.

Одним из немногих, вступившихся за Ростопчина, был Петр Вяземский, посчитавший, что Толстой исказил образ Ростопчина. Вяземскому принадлежит и наиболее точная характеристика Ростопчина: «Между тем в графе Ростопчине было несколько Ростопчиных. В Ростопчине, сверх русским свойственной восприимчивости и гибкости, была еще какая-то особенная и крепко выдающаяся разноплеменность. Он был коренной русский, истый Москвич, но и кровный Парижанин. Духом, доблестями и предубеждениями был он того закала, из которого могут в данную минуту явиться Пожарские и Минины; складом ума, остроумием, был он, ни дать ни взять, настоящий Француз. Он французов ненавидел и ругал на чисто-Французском языке; он поражал их оружием, которое сам у них заимствовал. В уме его было более блеска, внезапности, нежели основательности и убеждения».

Кажется неверным и другое мнение о том, что не будь Ростопчин московским градоначальником, то в памяти потомков он остался бы, главным образом, как литератор. Его сочинительская деятельность не отделима от государственной. Что бы он ни делал на службе – все спешил воплотить на бумаге. И наоборот, выраженные в рассказах и очерках консервативные взгляды опробывал он на деле. Правда, это не всегда приводило к положительным результатам.

С интересом читаются его «Записки о 1812 годе», где он дает точные психологические характеристики царским вельможам и министрам александровской эпохи, поражающие своей убийственностью. Он чем-то напоминает Глу-мова с его записной книжкой из пьесы А.Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты», что выдает в нем завышенную самооценку, неудовлетворенные амбиции.

О ком бы ни писал Федор Васильевич – ни о ком не сказал он полностью хорошо. Как бы ни мил был ему человек, а все равно, найдет он у него маленький недостаток, который подобно ложке дегтя испортит вкус бочки словесного меда. Вот, например, его характеристика московского архиепископа Августина: «Человек, имевший большие познания в греческом и латинском языках. Он обладал крупным ораторским талантом и одарен был красноречием кротким и приятным. Благочестия у него было немного. В обществе он выказывался человеком светским, а духовенство уничижал своей грубостью. Он не был равнодушен к прекрасному полу и обладал большим числом племянниц, которые видались с ним запросто, во всякие часы». Кажется, что он бы и царя мог разделать под орех.

«При других обстоятельствах и другой обстановке жизни, – пишет Вяземский, – мы могли бы иметь в Ростопчине писателя замечательного и первостепенного, подражателя и исполнителя школы Фонвизина. Все написанное Ростопчиным, начиная с путевых записок 1786 г. до позднейших очерков пера его, носит на себе неизгладимый и всегда неизменный Ростопчинский отпечаток. Тут не ищи автора, – а найдешь человека.

…Искать его надобно особенно в письмах его. Переписка его с графом С. Р. Воронцовым – это горячий памфлет; но памфлеты обыкновенно и пишутся сгоряча на нескольких страницах на известное событие, или по известному вопросу. А здесь памфлет почти полувековой и ни на минуту не остывающий. Живое отражение современных событий, лиц, городских слухов и сплетней, иногда верное, меткое, часто страстное и, вероятно, не вполне справедливое, придает этой переписке, особенно у нас, характер совершенно отличный. Нельзя оторваться от чтения, хотя не всегда сочувствуешь писавшему; нередко и осуждаешь его. Многому научишься из этой переписки, за многое поблагодаришь; но общее, заключительное впечатление несколько тягостно. Бранные слова так и сыплятся: он за ними в карман не лезет; они натурально так и брызгают с пера».

Роль Ростопчина в том, что он явился наиболее выдающимся выразителем мнения вполне определенной части российского общества. По сути, Москву он и возглавил как яркий представитель консервативно-националистического крыла политической элиты Российской империи. А некоторые его сочинения, в которых «язык часто неправилен, слог не обработан, не выдержан» (оценка Вяземского), тем не менее, стали для потомков вещами мемориальными, первыми памятниками русской националистической пропаганды.

Ростопчин писал, что никогда лакеем не был. И в этом он не покривил душой. Граф был из той редкой породы политиков, что всегда отстаивали свое мнение, не взирая на лица. Но это же отсутствие гибкости и превратило его политический опыт в забег на короткие дистанции: пять лет при Павле, два года при Александре. А он-то рассчитывал на большее, не считаясь с политической конъюнктурой, которая и является главным двигателем карьерного роста во все времена.

Просидев десять лет в отставке, он потерял время, оставшись все тем же вельможей павловской эпохи. Его взгляд на мир и убеждения не поменялись. В 1812 году Ростопчин вернулся, но эпоха-то была уже другая! Похоже, граф не понял этого и продолжал с упорством, достойным лучшего применения, не только отстаивать свои принципы, но и воплощать их на практике. Как бы в наказание за это Ростопчин был единолично объявлен виновником пожара Москвы. Хотя не меньшую ответственность несет за это и Кутузов. Но Кутузов скончался через год после окончания Отечественной войны, в 1813 г., и тем самым получил право войти в категорию лиц, о которых и плохо не говорят, и как победителей не судят.

Возможно, что Ростопчин и стал бы новым Фонвизиным, но увлечение политикой увело графа от литературы в сторону публицистики. В этой связи вспоминаются слова К. Батюшкова, сказавшего еще по поводу «Мыслей на Красном Крыльце»: «Любить отечество должно… но можно ли любить невежество?»

А эпитафию на надгробный камень Ростопчин сочинил себе сам: