Чужая жизнь

***

Упругие ветки хлестко секли по лицу, сбивая и без того прерывистое горячее дыхание. Каждый шаг давался с неимоверным трудом, но Степан упрямо шел вперед – на Восток….

***

– Ну, хлопцы, такость, не осрамите в Красной армии нашу родную Еловку! Не уроните, такость, чести нашего любимого колхоза! – напутствовал новобранцев худощавый и вечно кашляющий председатель «Луча коммунизма» Ермолай Минаевич.

– Особливо, так сказать, в свете текущего политического моменту, – вставил свое лыко в строку шибко умный бухгалтер Ипатий Федотович.

Васька Кудлатый растянул меха, а Зинка Колобанцева зычно затянула:

В Красну армию миленка

Ворошилов Клим забрал,

Чтобы строй родной, советский,

Мой миленок защищал.

– Устарелая твоя частушка, Зинка, – скрупулезно заметил Ипатий Федотович, – поскоку в данный временной момент Красную армию возглавляет не Ворошилов Климент Ефремыч, а другой сталинский орел – Тимошенко Семен Константинович.

– Да мне-то кака разница, – отмахнулась Зинка, – мне все едино, абы войны не было.

– Это ты брось, девка, – одернул ее председатель, – товарищ Сталин войны не допустит…

***

Степан прислонился плечом к старой осине и медленно съехал на колени, после чего осторожно опустил с плеч на траву окровавленного Федора…

***

Зинка продолжала горланить частушки, Васька наяривать на гармошке.

Толпа провожающих вышла к околице, где уже стояли, давно приготовленные, две широкие подводы с запряженными в них колхозными клячами.

Долговязый районный военком Куренков, лично прибывший в Еловку за призывниками, объявил погрузку, дав провожающим последние пять минут на прощание. Заголосили пожилые матери, завыли молодые бабы и девки, бросились обнимать своих ненаглядных сыновей, мужей и женихов.

– Ну, вы это, без рыданий тут, – забасил военком, скорее для проформы, поскольку в каждой деревне привык уже наблюдать одну и ту же картину, – не на войну же идут. Отслужат, через год, в крайнем случае, через четыре, если на флот судьба – домой вернутся, а кто будет отличником боевой и политической, так и в отпуск еще приедет.

Но толпа никак не отреагировала на его увещевания, будет он или нет еще, тот отпуск, а если и впрямь такое случится, то, что эти десять отпускных дней против четырех возможных лет солдатского ярма. А насчет войны тоже не загадаешь, как зашлют куда-нибудь на границу к самураям, или хотя бы в республики новые, которые месяц назад присоединили. А то и с финнами опять же.… Вон, прошлой зимой, во время финской кампании, в соседнее Зимогорье на Лукьянова пацана похоронка пришла. Тоже так вот уходил на год-другой послужить.

***

– Слышь, Степ, – прошептал пересохшими губами Федор, – я вот тебя спросить хочу, а чего ты меня тащишь-то?

– А что, прикажешь бросить тебя? – хмуро отозвался Степан.

– А что, не бросишь? – недоверчиво спросил Федор. – Бросишь, ведь, я знаю.

– Молчи, дура, – огрызнулся Степан.

– А может, выйдем на шлях да сдадимся, – после минутного молчания робко предложил Федор, – какие мы теперь вояки с тремя патронами на двоих?

– Ты на себя погляди, – отрезал Степан, – на что ты немцу нужен с перебитыми ногами? Лечить тебя будут, думаешь? Пристрелят враз.

– Эт верно, – с тяжелым вздохом согласился Федор, уже успевший за полтора месяца войны приобрести четкие представления о повадках немцев, – немцам я не нужен. А тебе? Тебе-то я почто сдался?

– Знал бы, сказал, – хмуро ответил Степан.

***

Колхозная телега скрипела и ходила ходуном, преодолевая колдобины ведущего в райцентр проселка. Степан сидел на правом краю, свесив ноги, зажатый с обеих сторон односельчанами-призывниками; котомка с приготовленной в дорогу снедью, подпирала спину. Зеленка озимых резала глаза своей веселостью, а вон за тем березняком кончается колхозная земля, дальше уже зимогорские «Заветы Ильича», потом будет «Коммунар», потом имени Бакинских комиссаров…. А перед взором стояла не заплаканная мать, не простоволосая сестра Дунька, а лукавоглазая, вишневогубая Самарина Зойка. Так ведь и не его, Степана, провожала улыбчивая Зойка, а его лучшего друга – Федора. Вроде как сговорено у них было: отслужит Федор, вернется и сразу сватов зашлет. Федька уже хвастался и не раз, как кувыркался с Зойкой на сеновале, пометив ее как свою перед всеми деревенскими парнями. А Степан и верил, и не хотел верить в эти рассказы, с завистью представляя себя на Федькином месте. Или вот, если б с Федькой что случилось там, в этой самой таинственной армии, то он, Степка, вернувшись в родную Еловку, простил бы Зое все ее старые грехи, и сам бы заслал к ней сватов. И тут же, стыдясь самого себя, что желает беды своему другу, Степан признавал, что, как не крути, а не воспринимает его всерьез лукавая девушка, хотя уж сколько сил приложил он для того, чтобы добиться ее расположения, сколько насмешек претерпел, сколько раз готов был чуть ли не разрыдаться от безуспешности всех своих попыток.

Федька, сидевший рядышком, запустил в карман своего пиджака ручищу и молча высыпал в ладонь Степана горсть лущеных лесных орехов…

***

– Жрать будешь? – спросил Степан, обнаруживший под соседним деревом сразу три свеженькие сыроежки – две розовых и одну зеленую.

– Я такого не хочу, еще сдохнешь от них, – помотав головой, отказался Федор.

– Ешь, не дури! – Степан, уже жуя один из грибов, выбрал из двух оставшихся тот, который поменьше, и протянул его Федору. Какого черта тебе бояться, ты и так, и так, все равно сдохнешь. На, ешь!

Федор, не отвечая на откровенную «любезность» друга, взял брезгливо гриб, осмотрел его со всех сторон, понюхал, ковырнул пальцем белые пластинки под шляпкой, потом, наконец, отломил небольшой кусочек, и, поморщившись, стал жевать. Степан со своим вторым грибом разделался решительно и быстро, и тут же подвел итог:

– Если сегодня-завтра жратвы не добудем – нам хана!

***

На районном призывном пункте Еловскую ватагу расщипали по разным командам: коренастый Митрофан Целовальников приглянулся мореману с Северного флота; Юрец Хлепестунов да Мишка Трифонцев аккурат подошли франтоватому лейтенанту в фуражке с зеленым околышем, набиравшему бойцов на Амурскую погранзаставу, рослый Кузьма Самарин, Зойкин брат, попал в ВВС, ну, ясно, что не летчиком, а в часть обслуживания, да только беда в том, что в летных частях служба не год, а все три. Вот и выходит, что больше всех повезло Степану и Федьке, вот уж судьба, и здесь оказавшихся вместе, им досталась доля простых пехотинцев, а, значит, и служить только один год, да еще и в тихом гарнизоне в недавно присоединенной к Союзу Западной Белоруссии.

Прозрачная березовая роща, в которой располагался военный лагерь их батальона, находилась всего в нескольких километрах от городка с поэтичным названием Августов новообразованной Белостокской области. И хотя отсюда было рукой подать до германской границы, это никого особо не тревожило, ведь с Гитлером у нас был Пакт о ненападении, и вдобавок, на каждом политзанятии комиссары различных рангов рьяно убеждали бойцов, офицеров, да и самих себя в нерушимости этого договора.

***

– А места тут совсем глухие, – помолчав какое-то время, подал голос Степан, – почитай уж второй день идем, а жильем человеческим и не пахнет.

– Так это хорошо али плохо? – судорога боли пробежала по лицу Федора.

– А хрен его знает, – снимая хромовые командирские сапоги, чтобы дать подышать ногам, честно ответил Степан. – Однако, думаю, на немцев тут вряд ли наскочим, это – одно, а другое то, что ежели все-таки на какой дым выйдем – деревня ли, хутор, все едино, то, может и не погонят нас селяне.

– Да, может и не погонят, – согласился Федор, и тут же добавил: – только эт как повезет.

***

Один раз им уже повезло. Двадцать первого июня, в субботу, бойцы второй роты рядовые Дронов Степан и Щедров Федор заступили в очередной наряд по кухне. Великая армейская несправедливость – попасть в наряд с субботы на воскресенье; первые лучи нарождающегося дня пробивались в каптерку столовой, где они втроем, вместе с молчаливым казахом Жайбалсумовым, заканчивали чистить огромную гору картошки на весь батальон, когда первым же снарядом – прямым попаданием – был уничтожен летний павильон, в котором квартировала их вторая рота. Совершенно не понимая, того, что происходит, скорее на инстинктах, нежели на разуме, они под шквальным огнем, превращающим еще мгновения назад сонный лагерь в кучу обугленных досок, выбитых кирпичей и мертвых тел, бросились в березняк. Жайбалсумов, бежавший чуть впереди, упал, как подкошенный. Нырнув в рощу и отмахав еще метров двести, можно было остановиться и перевести дух, снаряды ложились очень кучно. Правое плечо Степана было в крови, он так и не понял, чем его задело. Через двадцать минут все стихло так же резко, как и началось.

– Что это было? – ошалело прошептал пересохшими губами Федор.

– Война, – металлом прозвучало у него над плечом.

Позади, с бесполезным сейчас пистолетом в руке, стоял без сапог и гимнастерки командир разведвзвода лейтенант Куприянов.

***

– Ну что, вздремнем малость? – предложил Степан.

– Угу, – согласился Федор, уже успевший смежить воспаленные глаза.

Война быстро приучила мгновенно проваливаться в нервный неровный чуткий сон. Инстинкт самосохранения так тонко настраивал интуицию, что она пропускала любые, даже очень громкие звуки, если они не сулили опасности, и, наоборот, впрыскивала в кровь здоровенную дозу адреналина даже от хруста тоненькой веточки, если этот хруст таил какую-то реальную угрозу.

***

Оставшихся в живых после артобстрела со всего батальона набралось около тридцати человек, из них две трети – легкораненые, но способные самостоятельно передвигаться и держать оружие. Все они собрались на руинах своего лагеря среди догорающих остатков построек и стонов тяжелораненых. Единственным выжившим командиром оказался лейтенант Куприянов, он и принял на себя командование тем взводом, в который превратился батальон. Первым его приказом было вооружиться, поскольку почти все, кто спасся, были кто в подштанниках, кто без сапог, но все без оружия. На месте развороченной снарядом оружейки, среди того хлама, в который она была превращена, удалось набрать на каждого по винтовке с обгоревшими прикладами. Следующей командой было – трупы сложить отдельно, а тяжелораненых отдельно. Среди раненых оказался комиссар батальона, с оторванной ступней и перебитым позвоночником. Связи не было, а над рощей пошли на Восток одна за другой – вражеские эскадрильи с тупоконечными крестами на крыльях. Еще через несколько минут раздался холодящий кровь стальной лязг, и послышались отрывистые команды на чужом языке.

– К обороне! – скомандовал Куприянов.

***

Степан открыл глаза. По щеке кто-то полз, он схватил заблудившееся насекомое огрубевшими пальцами, это оказалась божья коровка. Как там было в той мирной жизни: «Коровка, коровка – лети на небо…». Будет ли теперь мирная жизнь? Где сейчас немцы? Если такими темпами продолжают переть, небось, уже под Москвой, а может уже и взяли белокаменную. А там и до родной Еловки небогато сколько останется. А в Еловке – Зоя…

Как будто услышав мысли Степана, Федор во сне завозился, чуть изменил положение, и от этого тут же застонал, приоткрыл глаза с обгоревшими ресницами, и снова вернулся в дремотное свое забытье. «Вот какого черта я с собой его тащу? – снова вернулся к все больше свербившим его в последние дни мыслям Степан. – Только что свой да земляк. А все равно ведь околеет, вон, как ноги-то ему разворотило. Бросить бы его здесь…». Степан сорвал щекотавшую нос травинку, сунул ее в рот и стал машинально жевать, снова возвращаясь к своим невеселым думкам: «Не до дому ж его тащить? Ежели сегодня на людей не выйдем, оставлю его в лесу. Хотя, грех все ж таки. Нет, надо его до первого хутора дотянуть, а там пущай будет, что будет. Сдадут его хозяева немцам, так это уже не мой грех будет. А не сдадут, так он не жилец, вона какой горячий, да и ноги черные, отбегался Федька. Все одно ему – в белорусской земле лежать».

***

Лейтенант Куприянов погиб на второй день войны. Остатки батальона под его командованием вступив в бой на пепелище своей части, смогли продержаться всего-то минут десять, после чего были вынуждены уступить несметной силище, прущей на них из-за реки, и отступили, а вернее укрылись в лесу. Ни Куприянов, ни Степан с Федькой, ни остальные девять, оставшихся после первого боя в живых, бойцов не знали, что же случилось на самом деле. Они не знали, что их славная Третья армия, наполовину разбитая и деморализованная, уже безвозвратно застряла в капкане окружения. А родная 27 стрелковая дивизия доживает практически последние часы своего славного некогда боевого пути. Они не знали, почему в небе только немецкие самолеты и совсем нет своих – краснозвездных; откуда им было ведать, что вся авиация округа полыхала свечками на бездарно подтянутых к границе аэродромах, так и не успев взлететь. Они, воспитанные на звонких строчках песен: «Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет…» и «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…», нашпигованные по самое не могу на политзанятиях уверенностью в том, что победоносная Красная Армия будет воевать только на территории противника и только малой кровью, они не могли понять того, что происходило и почему. Отбиваясь от безупречно организованных, блестящих новенькими касками, немецких подразделений, они все еще наивно ждали лихого, все сметающего на своем пути, Сталинского подкрепления. Вот сейчас, думалось им, генералы в Белостоке и Минске узнают, на что немцы осмелились под Августовом, и обрушат на них всю ужасающую мощь Особого Западного округа. А пока нужно отходить на восток, чтобы как можно раньше встретиться с наступающими нашими частями и присоединиться к ним.

Утром, 23 июня, когда маленький отряд лейтенанта Куприянова вышел из лесу на пыльный полевой проселок, чтобы пересечь его и нырнуть в следующий лесной остров; вдруг, из-за поросшего лещиной поворота раздалось характерное тарахтение и почти тут же на поле выскочили один за другим три немецких мотоцикла. Раздались автоматные очереди. Уйти удалось только четверым, и снова Степан и Федор оказались везунчиками.

***

«Да, отбегался Федька, – мысленно повторил Степан. – Оно, конечно, свой, односельчанин, как говорится, да только может оно все и к лучшему, так-то будет. Тапереча мне прямой ход – в Еловку! Оно хоть и немец кругом, да хватит уже, навоевался. Вот только б до хутора какого добраться, чтоб Федьку сдать, да подъесться малость перед долгим путем, опять же одежонкой какой крестьянской обзавестись. А то, ведь, в форме до Еловки вряд ли дотопаешь. Правда, люди тут – в Белорусском полесье больно злые, не то на Советскую власть люто обиженные, не то просто характера такого вредного. Да только я ж им – не Советская власть. Хоть и одежа на мне красноармейская, а только ж я не по своей воле туточки в их лесах оказался. Если копнуть, так я ж такой крестьянин, как и местные, и мне от советской власти тоже большой радости не предвидится. Я помню, хоть и пацаном был, как до тятьки моего пришла комиссия; либо в колхоз ступай, а добро все по своей воле сдай, либо готовься всей семьей в Сибирь, как кулацкий элемент. А Зойкиного дядьку таки сослали все же, так и сгинул со всем семейством. Да, Зоя-радость тапереча девка свободная, – Степан снова окинул оценивающим взглядом осточертевшего Федора. – А раз оно так, то, чем я не жених, наоборот, самое – жених. Покуда я до Еловки-то доберусь, то уже и войне край придет, и в Еловке новый порядок будет. Ну, так я не против, я только – за. Мне, ежели разобраться, лучше власть немецкая, чем советская, землю опять же взад повертают, вот и выйдет, что батя мой – Полуян Андрианыч – самый первый хозяин на селе окажется, а я егойный единственный сын. Отчего ж не пойти Зойке за меня? Очень даже интересно ей за меня выйти будет. А об Федьке я ей и вспоминать не позволю. Вот так-то вот получается. Так что главное на хутор выйти, а там договорюсь как-нибудь. А не договорюсь, так у меня аргумент имеется, – Степан вытащил из кармана блестящий немецкий Вальтер, доставшийся три дня назад, – а к аргументу еще два патрона прилагается. Не захотят бульбаши проклятые по мирному, возьму, что мне надо, силой. Они тут, почитай, уж больше месяца под новым режимом живут, стало быть, документы им от новой власти иметь полагается. Вот мне б таким документом разжиться. А что, я ж не задаром, я им вон – Федьку оставлю. А они, ежли хотят могут его немцам и предъявить, вот, дескать, отловили беглого красноармейца. Так их еще за это и наградят».

***

Гибель лейтенанта Куприянова и почти всего его отряда обошлась немцам дорого. Оказалось, что совсем рядом, меньше чем в трехстах метрах, залегала еще одна группа красноармейцев, пытавшаяся организованно то ли отступать, то ли продержаться до подхода мифических основных сил. Услышав стрельбу, они ввязались в бой, к сожалению, немного позднее, чем хотелось бы, но фашистских мотоциклистов уничтожили. Вот так и прибились Федор со Степаном к группе майора НКВД Гольца. Под рукой у этого деловитого командира было более полусотни бойцов и целых два пулемета. А еще у него была карта, и он не просто пытался идти на восток, как большинство разобщенных стихийно образовавшихся групп и отрядов красноармейцев, он пытался вывести своих людей в район Сокулки – Белосток, полагая, что именно там проходит сейчас линия фронта. Но уже через пару дней перед Гольцом и его сподвижниками стала открываться во всей своей жестокости нежелательная и горькая правда – фронт ушел далеко вперед, немцы везде и повсюду, а, значит, приходится иметь дело не с локальным ударом по расположению Третьей армии, а с мощным, и главное, – успешным наступлением врага по всем направлениям.

Настроение в отряде было подавленным, и, хотя Гольц пытался держать железную дисциплину и не допускать никаких пораженческих мыслей, а уж тем более, слов, простые солдаты все чаще и упорнее шептались о том, что подмоги ждать не от кого, что война, как пить дать уже проиграна, что умирать, бегая по лесам от зондеркоманд не хочется, что, может быть, умнее всего было бы сейчас покориться вражеской силе и сдаться. Федор, было, тоже прислушивался к этим разговорам, но после того, как Гольц перед строем шлепнул одного из активных «пораженцев», стал снова соглашаться со Степаном, который твердил, что «война войной», а дом родной – в Еловке, вот туда и надо стремиться. А Гольц, дескать, нам не указ, пока по пути, так и хорошо, а дале – посмотрим. После той самой расправы перед строем пара бойцов как-то незаметно отбилась от отряда, то ли случайно сгинув в пуще, то ли нарочно. А отряд продолжал сквозь белорусские леса и недружелюбные деревни упорно продвигаться на восток, и у каждого его составляющего была своя на то причина: кто-то, как Степан и Федор мечтал попасть поскорее домой, кто-то, и таких было, все-таки, большинство, стремился присоединиться к регулярным частям, чтобы мстить безжалостному врагу за поруганную Отчизну, а сам Гольц за всей свой пламенной идеологической правильностью, берег последнюю пулю для себя, поскольку с его именем-отчеством попадать в плен к нацистам в любом случае не следовало.

***

– Отдохнули и годе, – произнес Степан, тормоша Федора.

– А я думал – проснусь, а тебя уже и нету, – проморгавшись, сказал Федор.

– Хватит дурить, я ж сказал – не кину…

Взгромоздив товарища на спину, тяжело вздохнув и сплюнув, Степан, слегка пошатываясь, побрел вдоль лесного оврага, думая про себя, что Федька прав, надо его оставлять в лесу, если… до вечера не попадется какого-либо хутора.

***

Деревни, которые попадались по пути, отряд Гольца старался обходить стороной; во-первых, всегда была опасность нарваться на крупный отряд немцев, а во-вторых, почти в каждой деревне были организованные команды полицаев, и, именно они, за два неполных года пребывания в составе СССР не только не успевшие полюбить советскую власть, но, наоборот, успевшие ее люто возненавидеть, проявляли особое рвение в ликвидации «краснопузых недобитков». Приходилось с этим считаться, и скудные, но необходимые запасы продовольствия делать на небольших хуторах, благо хуторов, состоящих из одного-трех домов, в Полесье было достаточно в отличие от Центральной России, где выселки встречаются редко среди людных сел и деревень. Хуторяне, хотя и смотрели злобно на нежданных гостей, но перечить силе смелости не имели, и с большой неохотой отдавали им пищу, посылая вслед уходящим проклятия. И частенько после ухода отряда, хозяин садился на бричку и ехал в соседнее село, чтобы сообщить местному полицмейстеру о «большевистских бандюках», шляющихся по лесу.

Но даже в тех редких случаях, когда от хуторских не исходила ненависть и злоба, в их глазах все равно читалась мольба: берите, что вам надо и уходите побыстрее с богом. Кажется, местные жители были твердо уверены, что власть переменилась «навсегда и окончательно», а, значит, нужно приспосабливаться к новым порядкам, и, если кому-то, и было по-человечески жалко неприкаянных солдатиков, то все равно, рисковать ради них своей жизнью и добром никому не хотелось.

***

– Слышь, Степка, – раздалось над ухом горячее шептание Федора, – а я вить знаю, об чем ты сейчас думаешь. Об Зойке.

– Я думаю об том, как выжить, – буркнул в ответ Степан.

– Вот потому про это и думаешь, что про нее думаешь.

– Ты б помолчал, – снова отмахнулся Степан, – мне тащить тебя и разговоры говорить несподручно.

– Так ты брось, чего тащишь?

– Вот и брошу, – Степан остановился. «В конце концов, – подумал он, – Федька обнаглел окончательно, видать, перед смертью, почуял ее, вот и страх потерял. Это я его тащу, хоть по совести и не обязан, а он мне еще и душу выворачивать будет».

– Ну, че стал? Бросай, – продолжал подначивать, желающий откровенности, Федор.

Степан грубо стряхнул его на землю, Федька от боли чуть ли не взвыл.

– Ты этого хотел? – тяжело дыша, спросил Степан.

– Да. Этого. – Кривя улыбку, ответил Федор. – Думаешь, не знаю, что ты задумал? В Еловку ты один пойдешь, я знаю. Меня ты либо тут кинешь, либо бульбашам оставишь, чтоб они меня полицаям сдали. Что, не так?

– А что я еще сделать могу? – огрызнулся Степан. – Я ж не доктор. Я ж тебя не вылечу.

– А и был бы доктором, так лечить бы не стал, – был ответ Федора, – ежли б ты меня и вылечил, то Зойка тебе б не досталась. Ну, что?

– А ничего. Я тебя, Федор, убивать не буду, потому, как греха боюсь. Потому и не бросил пока, но ты уже не жилец. Так что Зойка все равно по-честному моя будет.

– По-честному, значит? – переспросил Федор.

– По-честному, – подтвердил Степан, – а тебя я оставляю не по подлости своей, а по твоему, значится, желанию.

Степан встал, отряхнулся, поправил пилотку, ощупал за ремнем нагретый телом Вальтер.

– Ну, прощевай, что ли, земляк, пора мне.

– Постой, – раздалось у Степана за спиной, он обернулся. Федор, собрав оставшиеся силы, навел на него винтовку, заряженную последним патроном, которую Степан не стал забирать с собой, оставляя Федьке как последний шанс покончить с мучениями, но тот рассудил иначе.

– Я подохну, – прерывисто прошептал он, – и ты, гнида, тоже здесь сдохнешь, а в Еловку я тебя не пущу, – он передернул затвор.

– Что это? Мне показалось? – вместо испуга перед угрозой смерти, Степан вдруг повернул ухо к северу. – Что это было? – переспросил он.

– Кочет, кажись, – опуская винтовку, ответил Федор.

***

Отряд Гольца попал в засаду в середине июля недалеко от Слонима, переходя реку, которая на потрепанной карте значилась как Щара. Реку рискнули переплывать ночью, чуть севернее большого полесского села. Когда первые бойцы выбирались на берег, на них с откоса с лаем бросились две овчарки, потом раздались гортанные звуки немецкой речи и родные матюки, оброненные полицаями, и, наконец, по глазам резанул луч прожектора. Их здесь уже ждали.

На самом деле ждали не их, а возможный второй эшелон большой армейской группы, выходящей из окружения. Дело в том, что накануне через эту деревню с боем прошел штабной отряд Третьей армии под руководством самого командарма генерал-лейтенанта Кузнецова. Немцы, предполагая, что за головным отрядом может следовать еще один, выставили на пару ближайших ночей усиленные блокпосты вокруг деревни и вдоль реки. Отряд Гольца, который, будь чуть расторопнее, за день-два до этого мог вполне примкнуть к соединению командарма, и тогда бы оказался среди тех, кто 28 июля вышел из окружения под Рогачевым, вместо этого попал на жертвенник немецкой бдительности.