Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

Романтическая фигура Заморны возникла в юношеских сочинениях Шарлотты и Брэнуэлла не случайно. Их первые литературные опыты создавались под особо ощутимым влиянием поэзии Байрона. Корсар, Лара, Гяур – их черты сливаются в Заморне: он вероломен и благороден, коварен, умён и непостижимо обаятелен. Жизнь Заморны – кипение необузданных, беззаконных страстей, которые он во что бы то ни стало стремится утолить.

Был и другой властитель романтического воображения брата и сестры – Наполеон. Политически одиозная фигура, враг, над которым одержал победу герцог Веллингтон, тоже был осиян блеском поэтического величия. «Корсиканское чудовище» очень напоминало мятежных, безбожных «байронических» героев: смел, умён и безрассуден, готов принести в жертву своим «роковым» страстям благополучие и близких, и всего мира. Таков был и Заморна. Поэтому, сидя в маленькой спальне и глядя в окно, в которое теперь подолгу смотрят туристы, Шарлотта порой была далеко, в мире ярых страстей и вряд ли тогда видела унылое кладбище. Она сама иногда не знала, что реальнее: однообразная повседневность Хауорта или бурные события, совершавшиеся в её фантастической Ангрии. «Мало кто поверит, – запишет она в дневнике, – что воображаемая радость может доставить столько счастья».

Её Заморну любят прекрасные женщины, но порой они ему неверны, и тогда он упрекает изменницу «громовым голосом», а в его «яростных чёрных глазах сверкают все молнии ревности»6.

Большой радостью была также переписка с Мери и Эллен. Эллен сохранила почти все письма Шарлотты. Мери почти все уничтожила. Эллен происходила из торийской семьи. Мери – из семьи радикалов. С ней Шарлотта была откровеннее, а письма к Эллен, как правило, нежнее и покровительственнее. Шарлотта всегда руководила чтением Эллен, например, рекомендовала ей Байрона и Шекспира. Правда, Байрона без «Дон-Жуана», а Шекспира без комедий: наверное, боялась, как бы Эллен не шокировали некоторые «вольности», и радовалась, что Эллен нравился роман В. Скотта «Кенильворт».

В это время Шарлотта много рисует – пожалуй, не меньше, чем Брэнуэлл, который мечтает стать профессиональным художником. Юноша он был самолюбивый и придерживался высокого мнения о своих способностях, возможно, недооценивая сестёр. Шарлотта относилась к этому чувству превосходства иронически, о чём свидетельствует юмористический фрагмент «Ангрия и мои ангрианцы», где под именем Патрика Бенджамина Уиггинса выведен её дорогой брат и любимец отца. Напыщенный и, надо сказать, глуповатый, Патрик так отзывается о своих сёстрах:

«– Есть создания, которые набиваются мне в родню, некие три девицы. Им выпала честь называть меня братом, но я отрицаю их право быть моими сёстрами.

– А как зовут ваших сестёр?

– Шарлотта Уиггинс, Джейн Уиггинс и Энн Уиггинс. – Они такие же странные, как вы?

– О, да они просто глупые создания, о которых не стоит много говорить. Шарлотте восемнадцать, она низенькая и коренастая, мне до локтя. Джейн – шестнадцать, она высокая и тощая, лицо у неё с кулачок, а Энн – ну просто ничто, абсолютное ничто.

– Да не может быть! Неужели она дурочка?

– Да вроде того.

– Хм, ну и семейка у вас»7.

Всё это были весёлые литературные игры, и Шарлотта с наслаждением им предавалась. А затем пришло письмо от мисс Вулер. Она предлагала Шарлотте место помощницы в своей школе и, в счёт части жалованья, обучение Эмили. Шарлотта согласилась. Из-за Эмили: ей тоже надо было думать о будущем; из-за Брэнуэлла, которого отец и тётка решили отправить в Королевскую академию художеств учиться живописи, жалованье Шарлотты и тут могло пригодиться, – и, сетуя в письме к Эллен на Долг и Необходимость, «суровых владык, которых человеку нельзя ослушаться»8, Шарлотта готовится к отъезду.

В июле 1834 года две сестры Бронте уезжают в Роухед, и там начинается для Шарлотты страда гувернантки. Она была занята с семи утра до одиннадцати вечера, а вознаграждение было очень скудным. После уплаты за Эмили почти ничего не оставалось. Очень беспокоила сама Эмили. Она не способна была существовать без Хауорта, где в любое время могла сорваться в долгую прогулку по вересковым холмам. Строгий распорядок дня действовал на неё угнетающе. В конце концов пришлось отправить Эмили домой, а её место заняла Энн, которая стала в школе всеобщей любимицей.

У самой же Шарлотты было такое чувство, словно она попала в ловушку. Она тосковала по Ангрии и Заморне, о которых и думать было некогда, не то что сочинять. Она доблестно исполняла свой долг, но понимала: надолго её не хватит. Идеальное представление о самоотверженной викторианской девушке требовало безоговорочной жертвенности во всём, что касалось семьи. Такова, например, была Эллен Насси, которой, правда, не приходилось работать по найму, «но я не такая, – пишет Шарлотта Бронте Эллен. – Если бы ты знала мои мысли, мои мечты, что меня поглощают всецело, и яростное воображение, которое иногда просто пожирает меня и заставляет думать, что общество, какое оно есть, невозможно скучно и бесцветно, ты бы меня пожалела, а может быть, стала презирать»9. Любопытно отметить, как типично для романтического мироощущения именно это чувство своей обособленности, чуждости всем прочим, своей противопоставленности «обществу», своей «самоличности», порабощённой, но бунтующей и несчастной. Она пишет Эллен о «мрачной подавленности» и «неуверенности», ей кажется, что жизнь кончена, во всяком случае, то, что будет, – будет безрадостно; пишет, что мечтает о «примирении с Богом», пытается примениться к окружающим и не дать заметить особенности своей натуры, но за нарочитой сдержанностью следует взрыв, о чём она потом горько сожалеет.

Пока она изнемогала над тетрадками, Брэнуэлл всё же попытал судьбу. С рекомендательными письмами и немалой суммой денег, которую вручили ему тётка и отец, он отправился в Лондон. И тут произошла непонятная история. То ли деловая и равнодушная столица произвела на юношу из захолустья обескураживающее впечатление, лишив его решимости действовать, то ли он не был уверен, что из него получится настоящий художник, то ли внезапно заболел (а по мнению некоторых бронтоведов, он с детства страдал эпилепсией), только Брэнуэлл в Лондоне никуда не пошёл, деньги растратил и вернулся с красочным рассказом о том, что его обокрали. С этим надо смириться, убеждал он домашних. Может быть, это и к лучшему, потому что истинное его призвание – быть не художником, а литератором. А раз так, то почему бы редактору прославленного «Блэквудс мэгэзин» не взять его в штат своего журнала вместо умершего сотрудника? И с наивной самоуверенностью провинциала Брэнуэлл Бронте предлагает свое перо по той причине, что он талантлив, оригинален и может оказать мистеру Блэквуду услуги неоценимые. Вполне вероятно, Брэнуэлл мог бы стать заметным литератором, но он не знал психологии издателей солидных журналов. Ответом было презрительное молчание, хотя письмо, очевидно, ради курьёза, сохранили.

Шарлотта оказалась счастливее в переписке с сильными литературного мира. Приехав в Хауорт на рождественские каникулы 1836 года, она послала письмо поэту-лауреату, чьё имя, привычно для слуха, завершало звонкий триумвират – Колридж, Вордсворт, Саути – поэтов «Озёрной школы». Скромно и почтительно Шарлотта спрашивала о возможности стать профессиональной писательницей и посылала свои стихотворения. Лауреат ответил. Он руководствовался благой целью – наставить на путь истинный молодую девицу, которая, очевидно, желает литературной славы. «Праздные мечтания, в которых вы ежедневно пребываете, способны нарушить покой вашего ума, и, поскольку обычные дела покажутся вам пошлыми и никчемными, вы почувствуете себя неспособной к их исполнению, не сумев стать пригодной к чему-нибудь ещё. Литература не может быть уделом женщины и не должна им быть. Чем больше женщина занята свойственными ей обязанностями, тем меньше у неё остаётся досуга для литературы, даже если это занятие второстепенное или просто развлечение. Жизнь ещё не призвала вас к исполнению этих обязанностей, а когда это свершится, вам не захочется мечтать об известности»10.

Однако стихи, присланные Шарлоттой, произвели неплохое впечатление, потому что Саути «разрешает»: «Пишите стихи ради них самих, без излишней гордыни, не рассчитывая на славу. Тогда это занятие не повредит ни сердцу вашему, ни уму»11.

Роберт Саути искренне желал своей корреспондентке добра (как он его понимал, когда дело касалось женщины) и выражал надежду, что она ещё будет признательна за вовремя поданный разумный совет, хотя сейчас она и почувствует некоторое разочарование.

Шарлотта осмелилась ответить, опять в высшей степени почтительно и в то же время с еле заметной иронией. Она и не помышляет о том, чтобы пренебречь «своими реальными обязанностями ради удовольствия, которое доставляет игра воображения, ради творчества, из любви к славе или ради эгоистического самоутверждения»12. Да и может ли она позволить себе такую роскошь? Её отец – пастор с очень ограниченными средствами. Её долг – работать. Она получила образование гувернантки. Это, очевидно, и есть дело её жизни. У неё достаточно забот по дому, чтобы не предаваться праздным мечтам.

Однако (тут Шарлотта словно просит о сочувствии) «по временам, сознаюсь, я не могу не думать, но я никогда не тревожу остальных своими думами. Я делаю всё, чтобы не казаться занятой своими мыслями или непохожей на других и не дать окружающим усомниться в характере моих устремлений. Следуя советам моего отца, который с детства наставлял меня в том же мудром и доброжелательном духе, что пронизывает ваше письмо, я всегда старалась исполнять все обязанности, что подобают женщине, исполнять не только добросовестно, но чувствуя к ним искренний интерес. Это мне удается не всегда. Часто, когда я учу или шью, я бы с большим удовольствием читала или писала, но я отказываю себе в этом, и одобрение отца служит мне достаточной награ-дой»13. Она благодарит знаменитого поэта, она уверена, что никогда больше не возмечтает увидеть свое имя в печати, «а если такое желание возникнет, я взгляну на письмо Саути и подавлю это желание»14.

Получив её ответ, лауреат с чувством исполненного долга пишет знакомой, что охладил пыл одной «бедной девицы»: «Кажется, она старшая дочь пастора, получила хорошее образование и похвально трудится гувернанткой в какой-то семье. Тогда же, когда пришло от неё письмо, её брат написал Вордсворту, внушив ему отвращение своей грубой лестью и поношением других поэтов, в частности меня. Сестра же, судя по второму письму, хорошая девушка и, возможно, будет поминать меня добром всю жизнь»15. По счастью, Шарлотта Бронте не последовала совету Саути. Его нравоучительное письмо должно было глубоко задеть её, и прежде всего утверждением, что литература – не женское дело. У неё на этот счёт складывалось другое мнение.

В том, что Шарлотта отвергла совет Саути, сказалась та противоречивость её натуры и общего мировосприятия, которую А. Мортон определил как «пограничное» состояние её ума и таланта. Он выводил его из «пограничной» жизненной ситуации, в которой оказалась Шарлотта в Хауорте16. Да, сразу за домом начиналась вересковая пустошь, но сам Хауорт был селением, расположенным в промышленном Йоркшире. Шарлотта, как о том говорит её ангрианская сага, находилась во власти литературных идеалов романтизма, но она жила в реальном мире, который настойчиво вторгался в страну байронических грёз. Реальная действительность (скромный быт, тяжёлый подневольный труд) требовала реального же, трезвого её осмысления. Однако удивительное это было сочетание: пылкое воображение и умение трезво судить, постоянно спорившие друг с другом. Взять хотя бы отношение Шарлотты к религии.

В роухедский период жизни, уже гувернанткой, она переживает натиск религиозной меланхолии, чему способствовало ощущение постоянного одиночества. Она сокрушается о греховности своих помыслов и недостаточной твёрдости веры (сказывается суровый ригоризм тетушки Брэнуэлл, которая придерживалась кальвинизма), но её пытливый ум не желает безропотно принимать мрачную кальвинистскую догму предопределения, по которой спасутся только избранные. Ведь если так, если хороший, добрый человек обречён на вечную погибель лишь потому, что ему не посчастливилось быть Божьим избранником, то не слабее ли добро зла и в чём же тогда смысл веры?

Но в сетованиях о греховности помыслов, вполне искренних, чувствуется элемент некоторого преувеличения и самолюбования: Шарлотте нравится «мятежность» её чувств, нравится, что она такова, как есть. Она иногда «боится себя», но не собирается от себя отрекаться: ведь это было бы просто лицемерием и ханжеством – раскаиваться в том, что природа наделила её страстями, умом и талантом. «Если кальвинистская доктрина справедлива, – пишет она Эллен, – то я уже в числе отверженных. Ты и представить не можешь, как мои чувства мятежны и насколько они неподатливы. Когда я углубляюсь в анализ этой проблемы, я начинаю кощунствовать, становлюсь чуть ли не атеисткой в своих чувствах»17.

Такие признания сопровождаются обычно просьбами «не покидать её» и «не ужасаться».

Неровно складывались отношения Шарлотты с мисс Вулер. Камнем преткновенья было здоровье Энн. Вдруг та стала чахнуть, Шарлотта – всё больше беспокоиться, а мисс Вулер как бы не замечала ни бледности Энн, ни лихорадочных пятен на её щеках. Тем временем пансион перебрался в Дьюсбери-Мур – местность болотистую и сырую, но всего в пятнадцати милях от Хауорта. Соблазн всё бросить и бежать домой возрос неимоверно. Шарлотта почти поссорилась с мисс Вулер, но поставила на своём, Энн отправили домой, сама же, отвезя сестру, она вернулась в Дьюсбери-Мур, снова впряглась в опостылевшую лямку учительницы-няньки и работала с утра до ночи, пока её собственное здоровье не ухудшилось настолько, что врач предписал обязательную перемену обстановки. Шарлотта Бронте с радостью подчинилась.

Она вернулась в Хауорт, но не в Ангрию. Ей было двадцать два года. За плечами появился маленький житейский опыт. Заморне с его авантюрами уже не удавалось, как прежде, владеть всеми её помыслами. В одном, правда, она останется ему верной: её будущий избранник должен на него походить. Она сама это, наверное, поняла, неожиданно получив письмо от брата Эллен, Генри. Окончив Кембридж и получив место помощника священника, Генри решил, что ему надо жениться, а жену взять такую, которая могла бы учить детей прихожан в церковной школе. Шарлотта Бронте, на его взгляд, вполне подходила для этой двойной роли – быть его женой и школьной учительницей. Но Шарлотта Бронте отказала ему. Уж очень прозаичен казался ей Генри Насси. И не прельщала её нисколько тусклая доля супруги священника. Но главное – Генри совсем не знал ту, на ком хотел жениться. Её отказ – пишет она Генри – продиктован «велением совести». «Я не испытываю личного отвращения к идее союза с вами, но я уверена, что по складу своего характера не могу составить счастье такого человека, как вы». А далее следует интересный «антипортрет» Шарлотты Бронте. «У меня всегда была привычка изучать характеры людей, с которыми меня сводила жизнь, поэтому, полагаю, мне известен ваш, и я могу представить, какая женщина подошла бы вам в жёны. Характер её не должен быть ярко выражен, страстен, оригинален, её нрав должен быть мягким, религиозность не знающей сомнений, настроение ровным и весёлым и внешняя привлекательность такова, чтобы вы смотрели на неё с чувством радости и удовлетворения» (5/III, 1836)18